– Я знала вашего отца много лет назад. Я работала в издательстве, а он переводил Плутарха. Переводил он и с английского, и с немецкого… Тогда он был еще не Шимон, а Симон.
– Это одно и то же имя. По-русски Симон, по-еврейски Шимон. Кстати, в венгерском языке буква S произносится как Ш, и по-венгерски его имя звучит так же. Впрочем, я называл его только русским именем.
– Он не возражал?
– Нет, конечно. Я ведь тоже не всегда был Макарием, и он обращался ко мне по-старому. По крайней мере, в письмах.
– А лично?
– Я его видел в последний раз весной 2000 года, в Женеве, еще до того, как вернулся в Россию и получил новое имя.
– Как же вас звали до монашества?
– Марком.
– Марк Маркиш?
– Именно так.
– Это считалось благозвучной комбинацией?
– Не то, чтобы очень. Мне рассказывали, что Марком хотели назвать отца, а его отец, мой дед, заметил: «Если вам нравится Марк Маркиш…» Тогда его назвали Симоном, а Марк достался мне.
– Это еврейское имя?
– Вовсе нет. Но, как ни странно, своим именем я все же обязан деду: когда я родился, он был уже арестован, и меня назвали в его честь.
– Его ведь звали Перец?
– Перец звучит по-русски не слишком удачно, и дома его так не называли. По логике вещей он должен был бы зваться Фаресом – как мы Ривку и Мойше называем Ревеккой и Моисеем – но логика тут не помощница, и домашние звали его по фамилии, Маркишем или Маркушей.
– Значит, семейная культура была русскоязычной?
– Да. И я сам стал учить идиш уже взрослым, главным образом чтобы читать стихи деда.
– Русскоязычной или русской?
– Сложный вопрос: боюсь ответить однозначно. Все-таки я был мал, и отец жил отдельно. Но запомнилась какая-то странная неуверенность, с какой взрослые обсуждали еврейские темы: так же говорили про Хрущева, Кеннеди, революцию и «снежного человека». Немудрено, что в детском сознании это оборачивалось полным невежеством. Как-то моего приятеля по фамилии Житник, юношу чисто славянского происхождения лет восьми от роду, одноклассники принялись поддразнивать песенкой: «Жид, жид, по веревочке бежит», и я незамедлительно присоединился к общему хору. Помню его взгляд, полный совершенно взрослого изумления – чья бы уж, дескать, корова мычала, – но хоть убей не мог понять, в чем тут загвоздка!
– Ну, а положительное содержание еврейства?
– Вот еще история, рассказанная соседом по даче. Малолетняя Марина попала в подозрение по делу о банке с вареньем; будучи допрошена с пристрастием, она категорически отрицала свою вину.
– А не врешь ли ты, Мариночка? – взывал встревоженный отец.
– Что ты, папа, – отвечала подследственная, – мы ведь евреи.
– Да, ну и что из того?
– Евреи никогда не врут.
Много позже я обнаружил тот же самый критерий еврейства в истории апостола Нафанаила: впрочем, юная Марина не знала грамоты, не говоря уж о Евангелии. Однако по тому, как взрослые в этой связи цокали языками, качали головами и скребли в затылках, у меня сложилось четкое впечатление о некоем разрыве между теорией и практикой.
– А когда вы стали старше?
– Когда я стал старше, отец уехал за границу, сперва в Венгрию, потом в Швейцарию, и началась переписка, которая почти без перерыва продолжалась треть столетия.
– Но вы видели друг друга?
– Да, но меньше и реже, чем следовало бы.
– Общались по телефону?
– Почти никогда.
– Почему? Ведь живой разговор лучше листка в конверте.
– Не согласен с вами. Живой разговор ни к чему не обязывает. Звенит звонок: «Ах, это ты, привет, ну, как дела? – Нормально, а твои? – Неплохо. Как там погода? – Холодновато. А у вас?…» – и можно ставить точку. А переписка между тем требует усилия, требует труда. Нужно отложить прочие дела, сесть за стол, внимательно прочесть письмо, подумать и написать ответ – приветливый, доброжелательный, серьезный, ясный, точный, честный – и своевременный. Отец не пользовался электронной почтой, но и за обычную почту я был благодарен Господу, что есть такое простое и верное средство к исполнению Пятой Заповеди.
– Ваш отец был верующим?
– Нет.
– Это затрудняло контакт между вами?
– Пожалуй, что нет – именно из-за того, что мы, прекрасно зная «позиции» друг друга, ничего не скрывали и ни о чем не умалчивали. Отец, впрочем, как бы из вежливости, иной раз употреблял обороты вроде «Не хочу тебя обидеть…» или «Надеюсь, мои слова тебя не заденут…» – но в контексте нашей переписки это было совершенно излишне.
– Если ваши «позиции» кардинально расходились, вы, наверное, пытались их как-то сблизить?
– Нет. Зачем брать пример с базара и политики? Мы рассказывали друг другу о том, что знали, спрашивали о том, чего не знали, делились впечатлениями и суждениями о событиях настоящего и прошлого. Цель общения – услышать и понять ближнего, донести что-то важное до его сердца.
Наши письма охватывали множество разных тем, слабо связанных или вовсе не связанных друг с другом. Они не составляли единой непрерывной логической цепи, по которой можно было бы проследить какое-нибудь «решение вопроса» или «приближение к компромиссу». В своем роде это тоже был живой разговор, и на мой взгляд, куда более живой, чем телефонные ахи и вздохи; живой, прежде всего, потому, что серьезный, ответственный и трезвый.
И вот что удивительно. Оказывается, такой разговор в письмах – изрядная редкость в наше время, хотя, казалось бы, дело самое естественное для близких людей. К тому же еще, не имея навыка письменной речи, люди иной раз теряют ясность мысли, и отвечать им из-за этого крайне трудно. Например: «Я так воспитана, – пишет мне одна родственница, – что Бога никакого нет, и всё это бабушкины сказки. Но если у тебя другие взгляды, то не забывай меня в своих молитвах».
– Говорили ли вы с отцом – в письмах – о России?
– Редко и отрывочно, к сожалению. Его эта тема не интересовала, и ехать в Россию он не хотел. Возражая ему, я звал его в гости, но он настоял на своем. Теперь уже безвозвратно.
– А о евреях?
– Еврейская тема была, думаю, главной для нас обоих на протяжении долгих лет.
– Я знаю интерес вашего отца к еврейскому прошлому и настоящему. Но ведь вы, как вы сами сказали, выросли в отрыве от еврейства, и дальнейшие события вашей жизни увели вас еще дальше, не так ли?
– Отчасти. Однако, если пойдешь в одном и том же направлении, скажем, на восток, все дальше и дальше, то куда придешь в конце концов? Так, не в последнюю очередь под влиянием нашей переписки, я и вернулся к началу маршрута.
– Как это происходило?
– Например, в Интернете мне не раз приходилось отвечать на вопросы о моей якобы «еврейской самоненависти» (Jewish self-hate), и я обращался к отцу за разъяснениями. Мне важно было не только разобраться в фактах, но и узнать его собственное мнение. И ощущение самого себя в качестве еврея, разделяющего судьбу нации и ответственного за нее, сложилось у меня как раз в процессе этого долгого разговора – хотя я до сих пор не представляю себе, что это за «еврейская самоненависть» и есть ли место такому явлению помимо присущего всем нациям спасительного покаяния.
– О покаянии вы тоже говорили?
– Разумеется. В последнее время, пожалуй, разговор так или иначе вращался вокруг одной и той же оси – покаяния.
– Из-за чего бы это?
– Наверное, из-за возраста. И, значит, из-за багажа, с которым мы оба – и я, и он – пришли в этот возраст.
– Но покаяние, видимо, представляет интерес лично для вас за счет ваших собственных религиозных убеждений?
– Ничего подобного. Покаяние живет во всякой здоровой душе, обществе, нации; увидеть и осознать его – дело жизни. И наоборот: симптомом характерных для нашего времени болезней стала утрата покаяния – а иногда и принудительная его ликвидация. В подтверждение приведу цитату из нашей переписки – отрывок из статьи Дэвида Клингхоффера «Антисемитизм без антисемитов» (First Things, April 1998, p. 10-15):
«…Культ жертвы решает две задачи для нашей нечистой совести. Первая – убедить нас, как и всех прочих жертв, что какое бы мы зло ни делали, мы на самом деле ангелы. Вместо всех наших слабостей, ошибок и проступков у нас в руках гарантия морального совершенства. Это большое облегчение.
А вторая задача, вряд ли применимая к другим «угнетенным группам», такова: твердо внушить нам, что неприязнь со стороны окружающих народов не имеет и не может иметь никаких оснований. Мы этого просто не заслужили…
Если бы Сам Бог – истинный Бог – подверг нас «психоанализу», Он бы, думаю, сказал нам вот что: никакого антисемитизма нет, по крайней мере в том виде, как мы его себе представляем. К нам, американским евреям, жизнь благосклонна как никогда. Жаловаться нам не на что.
Но, вообще-то говоря, все может случиться. Так что смотрите».
– Какая грозная концовка… Что может случиться?
– Между жизнью всего человечества, целой нации и каждой души в отдельности есть глубокие параллели и неразрывные связи. Кто знает, что может случиться в истории, в обществе, в политике? Я знаю только то, что действительно случилось в нашей жизни, моего отца и моей, что неминуемо случается на всяком жизненном пути: он прерывается. Разговор остановлен на полуслове; сердце перестало биться. Уже получив известие о смерти отца, я долго ждал от него письма: я думал, что он, быть может, успел ответить на мое последнее письмо, которое лежало у него на столе. Но он не успел.
– Разговор окончен?
– Разговор окончен, а Пятая заповедь остается в силе. «Не забывай меня в своих молитвах» звучит тем более властно, чем меньше логики в контексте просьбы.
– Вы служите по отцу панихиды?
– Это невозможно. Бессмысленно, как звонить по телефону с оборванным проводом.
– Что же тогда?
– Псалтирь. Просто Псалтирь. Сефер Тегилим.
…Воздаждь рабу Твоему, да жив буду и сохраню словеса Твоя.
Пришлец аз есмь на земли: не скрый от меня заповеди Твоя…
Ослабе душа моя от уныния: утверди мя в словесех Твоих.
Путь неправды отстави от мене и законом Твоим помилуй мя.
Путь истины изволих и судьбы Твоя не забых…
Сорок дней, по обычаю, читал поминальную Псалтирь. Теперь читаю раз в неделю, в канун субботы.
– И сколько времени будете читать?
– До конца жизни. Земной жизни. А там посмотрим.
Иваново, 8 февраля 2004
Память Новых Российских мучеников ХХ века
Неделя о Блудном Сыне