Русская версия романа Имре Кертеса «Обездоленность» – последняя законченная работа Шимона Маркиша, третий его перевод с венгерского. Сборник «Венгерские народные сказки» (издательство «Корвина», 1974) был сделан в начале 1970-х, роман Кароя Папа «Азарел» – в 1999-2000 годах («ИЖ», №№ 11 и 12, 2002). Все три перевода были сделаны в Будапеште.
Третий перевод готовился год и был завершен 12 октября 2003 года, за восемь недель до смерти Маркиша. Под переводом этим стоят два имени. Он настаивал на том, чтобы мое стояло первым – дескать, это моя затея, и под переводом «Азарела» мое имя не стояло совсем, хотя я помогала, и это несправедливо. Однако с редактором журнала удалось договориться, втайне от Маркиша, чтобы на первом месте стояло имя переводчика, а не его помощницы.
Меня спрашивали многие, какова была моя роль в работе. Действительно: идея была моя, возникла она в 1999 году, после того, как летом 1998 года я прочла в Барселоне лекцию «Венгерская литература о Катастрофе европейского еврейства». Центральная часть моего выступления была посвящена роману «Обездоленность». Лекцию слушали и Маркиш (прочитавший в рамках того же летнего университета блестящую лекцию о Гроссмане), и Хорхе Семпрун. Но тогда никому не был интересен Кертес, и выбор пал на роман Кароя Папа, который Маркиш любил намного больше, чем «Обездоленность».
Над переводом книги Кертеса временами он работал настолько мучительно, что в шутку (и в контексте кертесовского же «Галерного дневника») его сидения над текстом я называла каторгой. Но я настаивала на переводе, и Маркиш иногда, совсем не в шутку, говорил, что делает это для меня.
Я была уверена, что этот роман именно он должен перевести, и никто другой, – мне представлялось, что этим будет восстановлено некоторое равновесие миропорядка.
Освенцим (Аушвиц) связан с судьбами европейского еврейства в той же мере, как сталинские расправы 12 августа 1952 года, когда был казнен Перец Маркиш, что, естественно, стало ключевой вехой биографии его сына Шимона, разделившего нелегкую долю (недолю) членов семей «врагов народа», депортированных карательными органами в Казахстан.
Наивно, может быть, видеть две судьбы, Кертеса и Маркиша, в таком контексте «параллельных биографий», или воспользовавшись названием сочинений Плутарха «Сравнительные жизнеописания», переведенных Маркишем в начале 60-х годов, – но мне так казалось. Роман Имре Кертеса в переводе Шимона Маркиша – это тикун[1]* за тех, которые были лишены судьбы и жизни.
Но, помимо этой моей мысли или интуитивного стремления, есть и параллель более объективного, филологического порядка. Русский язык Маркиша – и живой-разговорный, но письменный-литературный еще в большей мере – был неповторимым, я бы сказала, сознательно выдержанным в интонациях досоветских времен, это был русский язык, не испорченный советскими стереотипами.
Я никогда не спрашивала Маркиша, а он сам, естественно, не говорил никогда о «своем» русском языке. Откуда этот язык? Маркиш в невероятных количествах глотал книги, читал и старину, и новинки – но настоящее удовольствие получал от авторов 19-го века. Любимец его – Салтыков-Щедрин. Этот его язык еще, может быть, от учителей старшего поколения, от профессора Соболевского – влечение их было взаимным.
Почему этот язык? Его русский язык – скрытое, но мощное и упорное сопротивление советскому режиму, а после исчезновения режима – сумасбродным новаторствам.
И еще: упрямство и амбициозность еврея, желающего доказать тем, которые в странах Европы уже два века подряд утверждают, что писатели еврейского происхождения пишут на нечистом, «испорченном» языке «принимающих» наций. Доказать, что он, еврей, владеет своим родным русским языком лучше, чем эти обличители.
Вячеслав Всеволодович Иванов в частном письме назвал его русский язык «сочным, стилизованным под старину» языком, и стилизованный под старину язык Кертеса (хотя я не могу назвать его сочным, скорее, наоборот – сухим) нашел в Маркише конгениального и эмоционально близкого интерпретатора.
Кстати, то же самое можно сказать, mutatis mutandum, о переводах цветистого, несколько экзальтированного языка Кароя Папа, и о переводах обаятельных и хитроумных венгерских сказок.
Как мы работали? В отличие от работы над романом Азарел, когда я только отвечала на вопросы и потом сравнивала перевод с оригиналом, на этот раз я сначала объясняла Маркишу стилистические тонкости, «секреты» венгерского текста (без этого Кертеса невозможно понять – так же считают и другие венгерские литературоведы – консультанты московского переводчика этого же романа). Потом отвечала на вопросы по ходу перевода (нередко ночные расспросы в сопровождении нежно-ругательных слов в адрес и автора, и любимого, но умом непостижимого венгерского языка).
Маркиш делал перевод в уединении. Переводил так же, как писал – сразу готовый текст, готовые предложения в машинку, а позже в компьютер. В день – от одной до трех страниц книги (от одной до полутора компьютерных).
Мы вместе редактировали недельную порцию по субботам, после обеда, это занимало от четырех до восьми часов. Сравнивали, сверяли, спорили, хватались за словари (чтобы увидеть там неподходящие слова) и за волосы (каждый за свои). Бывало и такое, что я находила подходящее русское слово или оборот, бывало, что после моих упрямых поисков именно Маркиш находил новое, нужное слово. Нынешнее русское название романа – открытие Маркиша, восьмой вариант.
Редактирование шло трудно, потому что мне было ясно, что передо мной гений перевода. Я это говорю не по отсутствию объективного взгляда близкого человека, и не только сейчас – в дни, когда меня не оставляет чувство невосполнимой потери, когда не верится, что он закончил перевод навсегда, и этот неуклюжий мой текст уже не прочтет. И не просто повторяю слова Иосифа Бродского, который сказал то же самое – гений. Это мое личное убеждение переводчика (правда, я перевожу на другой язык, на венгерский), это мой глубоко личный опыт. Читаю его фразу – и дыхание останавливается.
…Почему-то вспомнилось выражение нашего «героя» (так Маркиш называл тех авторов, о которых мы писали), который нас и «познакомил», Бабеля: «он… разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо». Именно эта фраза выражает то, что я испытывала. Я ощущала каждую минуту, что он, прежде всего, человек другого поколения, но кроме этого, он как бы сделан просто из другого материала, чем все мы – пусть профессиональные, пусть отличные переводчики на любые языки. Я говорила всем в этот год нашей обшей работы, что гениальность и дар Маркиша к переводу – нечто данное свыше, и наш с ним агностицизм пусть придает этой фразе еще бóльший ореол.
«Окончательно» подготовить к публикации вторую часть романа, в частности – написать примечания, мне пришлось уже без него. Еще не закончился первый месяц траура. Прочтя первое слово, я беспомощно уставилась на экран компьютера – мне показалось, что я напрочь забыла русский. Я потеряла и дар речи, и дар письма по-русски, я была парализована. Казалось, вместе с Шимоном ушел и мой русский язык. Потом пересилила себя и начала просматривать текст. Нашла две маленькие неточности. Рука не поднималась исправить. Потом исправила их.
Маркиш был всегда безупречно аккуратен.
- * Тикун (иврит) – исправление; каббалистический термин, которым обозначают исправленный, более совершенный вариант. ↑