Борис Клейман

ДВА письма

Зачем мне Плутарх? И интересы уже другие, и денег за трёхтомник просили немеряно…

…В начале зимы 1991 года в «Литературной газете» появилась статья за подписью неведомого мне Шимона Маркиша о проблемах или, лучше сказать, о природе русско-еврейской литературы. «Неведомого» потому, что на Южном Урале, где я родился и обитал в то время, политические треволнения вместе с ростом национального самосознания и литературно-театральными бурлениями в столицах Союза долетали в виде словесных брызг, смутных слухов и неясных сплетен. Тем паче, что Шимон Маркиш покинул СССР в 1970, когда меня, пубертатного подростка, интересовало всё, что угодно, но только никак не литература с её национальными и, в частности, еврейскими проблемами. Фамилия Маркиш мне была известна с детства: бабушка, наряду с шеститомником Шолом-Алейхема, держала на этажерке и двухтомник поэта Переца Маркиша и упорно заставляла меня читать то одного, то другого. Стихи? Ребёнку десяти лет? Я возненавидел поэзию вообще после такого приобщения к литературе. И никакие уговоры: «Ты должен это знать, это еврейский поэт!» – меня не могли заставить читать Маркиша. В наследство от бабушки мне и достался этот зелёный двухтомник. Уже позже я понял: Перец Маркиш – это тот поэт, стихи которого должны стоять на домашней полке. Не обязательно их знать наизусть – достаточно к ним прикасаться иногда, пропуская дежурную революционную патетику. Но имя поэта и имя автора статьи в «Литературке» никак не связывались между собой. Получив философское и филологическое образование, я старался оперировать фактами, а не домыслами. А фактов не было. Даже старшее поколение евреев в нашем городке ничего не слышали о человеке с именем Шимон Маркиш.

Однако это небольшое газетное эссе, несмотря на свою краткость, было настолько информативным и воистину литературоведческим (по такой научной литературе я давно истосковался – не было её в те годы), что заставляло читать и перечитывать его несколько раз. В конце концов возникли вопросы, а задать их было некому. Тем более, что актуальность этих вопросов была для меня неразрешимой: я, опубликовавший к тому времени несколько лёгоньких статеек в молодёжной областной прессе, задумал роман, «даль» которого «через магический кристалл ещё не ясно различал».

И я написал Шимону Маркишу письмо.

У меня не было другого выхода.

Я что-то ему возражал, приводя в пример то Гроссмана, то Рыбакова, то ещё каких-то писателей с еврейскими фамилиями, которые издавались в прошлом и стали появляться в начальные годы перестройки. Я что-то спрашивал, просил уточнений и разъяснений. Копии не сохранил – никогда их не делал. Теперь жалею. Отправлять на «деревню дедушке», даже если такой деревней была Женева, я не рискнул. Без особой надежды я обратился в Генеральное Консульство Швейцарии с просьбой переслать моё письмо господину Маркишу. Спустя два месяца к величайшему своему удивлению получил ответ.

Женева, 24 марта 1991

Многоуважаемый господин Борис Клейман!

< . . . >

Прежде всего, позвольте не согласиться с Вами: ни Василий Гроссман, ни Анатолий Рыбаков к русско-еврейской литературе, как мне видится, не принадлежат. Оба писателя чисто русские, но обращавшиеся, в силу определённых обстоятельств, к еврейской тематике. Гроссмана (в маленькой книге о нём, вышедшей по-русски в Израиле) я определяю как русского писателя еврейской судьбы. К Рыбакову и такое определение неприложимо. Шмуэль Гордон – идишистский писатель, а не русско-еврейский. Тот факт, что он сам себя переводит, ничего не меняет.

С другой стороны, я согласен с Вами, что в предлагаемой мною схеме нет места для ассимилированного поколения, вновь обретающего национальное самосознание. Но, возможно, и Вы согласитесь со мной, что одного лишь чувства и темы – недостаточно. Это лишь первый шаг, и, как бы ни был труден второй, третий и следующие, их необходимо сделать. Иначе, как ни грустно это признавать, работая над романом, о котором Вы упоминаете в своём письме, и даже опубликовав его (дай Вам Бог!), Вы останетесь русским писателем еврейской судьбы, хотя и в ином по сравнению с Гроссманом варианте последней.

Если оживление культурной жизни в Вашей стране будет продолжаться, тогда – я уверен – Вы найдёте средства узнать цивилизацию нашего народа хотя бы, как говорят математики, в первом приближении. Могу вас заверить, что очень многие из Ваших бывших соотечественников (и я в том числе) готовы сделать всё, что в наших силах, дабы помочь Вам в этом. Вам лично и Вашему потерянному и вновь обретённому поколению.

С глубоким уважением и пожеланием удачи Шимон Маркиш.

Содержание письма заставляло перечитывать его многократно. И это понятно – на памяти моего поколения литературоведение впервые поднимало вопросы еврейской литературы. Мне показалось странным определение «русский писатель еврейской судьбы». Я вновь написал Маркишу письмо, в котором снова задавал вопросы, снова приводил имена еврейских писателей.

Женева, 28 октября 1991

Многоуважаемый господин Клейман!

< . . . >

Вы понимаете сами, что я не в состоянии пересказать Вам содержание моей книжки о Гроссмане, ни прислать её Вам. В двух словах: еврейская судьба русского писателя – это личные обстоятельства, созданные его происхождением, которые так или иначе, но решительным образом формируют его судьбу. В случае Вас. Гроссмана это определение «работает», а в случае Евгения Долматовского (называю первое пришедшее на память имя) – нет; полагаю, что в случае Ильи Эренбурга – тоже нет, хотя он без конца повторял, что он еврей, и еврейская тема занимает довольно важное место в его лит. наследии. (Что до Абрама Кацнельсона, то впервые узнаю о его существовании от Вас).

Если не ошибаюсь, я писал Вам о социальной репрезентативности, т.е. способности быть голосом какой-то группы в еврействе[1]*. Скажем, вновь уверовавших в Бога, или, напротив, агрессивных агностиков, испытывающих острую неприязнь к «хранителям заповедей»; или, по иным параметрам, безоговорочных друзей Израиля, или, напротив, апологетов (даже певцов) рассеяния (например, «комиссары» от Троцкого до ничтожного Безыменского), такой литератор к еврейской литературе никакого отношения не имеет. Это, в какой-то мере, отвечает на Ваш вопрос насчёт Галича и Бродского. А также на незаданный вопрос и насчёт Пастернака или Мандельштама.

Когда-то выбор был в большей степени инстинктивным, хотя уже и в прошлом веке достаточно многие евреи делали его сознательно. Теперь, когда в России культурная и религиозная принадлежность к еврейству выветрилась из семейных традиций почти полностью, выбор, трудный, т. е. требующий немалых усилий и мужества, становится необходимым условием. Я бы сказал даже, что сегодня еврейство – это выбор, и не только для российских евреев, но и повсюду в мире.

Ведёт ли выбор (или, как Вы выражаетесь, самоограничение) к обуживанию возможностей, писательских и личностных, – вопрос, далеко выходящий за рамки нашей с вами переписки. Скажу только, что без определённого выбора, как мне представляется, писателя не бывает. Вместе с тем, азбучной истиной, банальностью даже является то, что сам по себе выбор ничего в писательской судьбе не определяет. Ведь нельзя же сесть за машинку и сказать себе: напишу гениальный роман. Так же точно нельзя сказать себе: напишу еврейский роман. Литература – не то же самое, что публицистика (не выше, не ниже – просто нечто иное). Задачи и цели любой литературы, в том числе и еврейской, – сама литература. Вы скажете, что это тавтология или софизм? Может быть, но другого ответа я не знаю. Прошу Вас также иметь в виду, что я далёк от мысли поучать кого бы то ни было, равно как и от мысли, что я владею истиной. Просто-напросто я пытаюсь с Вами поделиться своими мыслями, никого и ни к чему не обязывающими.

Желаю Вам всего самого лучшего. Шимон Маркиш.

Эти два письма, читанные-перечитанные, вызвали целую бурю эмоций. Во-первых, чувство глубочайшей благодарности тому, кто находил время среди своих занятий, я полагаю, очень напряжённых, чтобы ответить совершено незнакомому человеку в далёком городишке, затёртом между Уральскими хребтами. Ответить подробно, тщательно всё разъяснив, несмотря на свои оговорки: «в двух словах». Что он Гекубе, что ему Гекуба? Уже за одно это чувство благодарности Шимону Маркишу не покидает меня до сих пор. А во-вторых, я вдруг обратил внимание, что и самого учёного, исследователя и первооткрывателя темы русско-еврейской литературы не покидает чувство сомнения в своей правоте: «…тавтология или софизм? Может быть…» Это позже я узнал, что Маркиш, помимо прочего, талантливейший переводчик с латыни и древнегреческого. И сократовский призыв: «Сомневайся во всём» – не только признак профессиональной эрудиции Маркиша, но и его кредо интеллигента.

Эти два письма стали если не путеводной нитью во всём, что я писал и пишу, то неотделимой частью моей жизни – точно. Переписка наша возобновилась после моей репатриации. Уже здесь я закончил и опубликовал, несмотря на терзавшие меня меня сомнения, роман. Первый же экземпляр, после предварительного звонка в Женеву (удивительно, но спустя десять лет Шимон Маркиш помнил о странных настойчивых письмах человека из глубокой провинции!), я отправил ему. И вскоре получил очень тёплый ответ, с элементами критического разбора. Самореклама не красит никого, тем более что для меня это письмо сугубо приватное. Наша дальнейшая переписка носила, к сожалению, фрагментарный характер: я его поздравлял с Песахом, он мне отвечал: «Дорогой Борис! Ваше поздравление застало меня в Женеве случайно. Всю зиму и весну я провожу в Венгрии, и в Женеве бываю наездами…» Что я ему мог сказать? Это его, прошедшего через анафему и ссылку, одного из первых, рискнувших «вырваться за флажки», переводчика, литературоведа, редактора, критика, философа – его надо было бы слушать. Слушать так, как внимают любимому лектору студенты, едва поспевая конспектировать. Больше десяти лет я ощущал его присутствие в своей жизни. Каждый пишущий всегда представляет – явно или смутно – своего читателя, свою аудиторию. Я всегда стремился писать так, чтобы было не стыдно показать Шимону Маркишу. А иначе зачем? Не знаю, получалось ли, получилось ли… Чувство его поддержки не покидает меня до сих пор.

За тринадцать лет знакомства мы ни разу с ним не встретились.

Больно…

Там листья не шуршат в таинственной тревоге,
А, скорчившись, легли и дремлют на ветру.
Но вот один со сна поплёлся по дороге,
Как золотая мышь – искать свою нору…

(перевод с идиша Анны Ахматовой)

Теперь переводы стихов Переца Маркиша на русский и Плутарх в переводе Шимона Маркиша стоят на одной полке – рядом.

  1. * Подчёркнуто Шимоном Маркишем.