Когда человек уходит, меняются не только его фотографии. Меняешься ты сам. Начинает совсем иначе работать механизм памяти, меняется взгляд на отношения с этим человеком, особенно, если он был твоим другом на протяжении почти всей жизни.
Умер Лёня Черкасский, и я мгновенно забыла причины наших нередких ссор и размолвок, не могу вспомнить, из-за чего иногда от него уставала, почему обижалась. Да, что-то такое было… Но почему?
Благодарно помню только хорошее – его благородство, порядочность, талант, остроумие. Помню, какую огромную роль сыграл он в моей жизни, как помог встать на ноги и удержаться на зыбкой литературной почве, как щедро поделился своими деловыми связями и знакомствами, чем, как грибными местами, в литературных чащобах делятся особенно неохотно.
…Зима. Дом отдыха в Новогорске под Москвой. Я – молодой инженер, работаю в НИИ, но это только называется «работаю», поскольку приношу советской науке больше вреда, чем пользы. На самом-то деле пишу стихи, пробую переводить, брежу поэзией – ничто другое не интересно. И вдруг – настоящий, всамделишный писатель, переводчик! Печатающийся в журналах, которые я читаю взахлеб, выпускающий книги своих переводов, и не каких-нибудь чехов-болгар, а китайской классической поэзии!
Кроме восхищения, в моем отношении к нему присутствует и легкая корысть: а вдруг ему понравится хоть что-нибудь из того, что я пишу? А вдруг поможет! Договариваемся, что, вернувшись в Москву, я покажу ему свои стихи.
В Москве встречаемся, я приношу стихи и переводы. От чего-то он приходит в ужас, что-то одобряет. Обижаюсь, но слушаюсь, потому что он настоящий писатель и он-то уж точно знает, как правильно писать стихи, а тем более переводить! Через какое-то время, когда переводов у меня набирается уже немалое количество (в силу сложившихся обстоятельств я переводила стихи болгарских поэтов), мой учитель предлагает пойти с ними на радио, показать переводы в редакции зарубежной литературы, в которой сам сотрудничает.
По переводам этим делают передачу, просят принести еще – и я наконец узнаю, как выглядит счастье. Кроме того, я получаю гонорар, 97 рублей, что больше моей ежемесячной зарплаты в институте! С удвоенным энтузиазмом продолжаю переводить, теперь уже не только ради любви к искусству. Сначала каждую подборку показываю Лёне – как в ОТК, а потом начинаю действовать самостоятельно.
Проходит около двух лет, и у Лёни возникает идея отнести лучшие из переводов в «Иностранку», где он регулярно печатает своих китайцев. Не верю своим ушам: в «Иностранную литературу»!!! Он знакомит меня с Татьяной Петровной Карповой, которая печатает большую подборку моих болгар и вообще включает меня в состав постоянных переводчиков журнала, и это уже подлинная «путевка в жизнь». Я становлюсь «известной переводчицей болгарской поэзии» (что помогает мне публиковать и собственные стихи), вступаю в Союз писателей СССР. И начало этому положил, безусловно, Лёня Черкасский. Мы же с ним давно уже друзья, он для меня уже не Леонид Евсеевич, а Лёня, и мы на «ты». Он часто бывает у нас дома, и всегда – с каким-нибудь необыкновенным книжным подарком. Первую, изданную в 60-е годы, небольшую книжечку Марины Цветаевой я получила из его рук, как, впрочем, и еще массу вожделенных, недоставаемых в те времена книг.
В Израиль мы уезжали по одинаковой причине: и его дочь с семьей, и мой сын уехали раньше, и, конечно, через какое-то время каждый из нас решил ехать вслед за детьми.
Обменивались опытом, упаковщиками, продавали квартиры. Поскольку мы с мужем уезжали первыми, я объясняла Лёне, как грамотно (хотя можно было и неграмотно) поить таможенников, и уже здесь он весело рассказывал мне, как, используя наш опыт, он легко и без потерь прошел таможню, изображал, как непросыхающие сторожа границы объясняли ему, какой он «классный мужик».
В Израиль Лёня приехал через два месяца после нас, в конце ноября 92-го, и, разумеется, немедленно позвонил. Поселились мы в разных городах, но общались не меньше, чем в Москве. Этому помогало то, что Лёня раз в неделю приезжал читать лекции в Иерусалимском университете и почти каждый раз оставался у нас ночевать.
Это были потрясающие вечера! Никто другой не мог так, как он, оценить приготовленную еду, так картинно смаковать блюда, изобретать такие необыкновенные похвалы хозяйке и тосты в честь нее. Он вообще умел радоваться жизни, вникал в суть происходящего, ничего не делал машинально, пытался извлечь удовольствие из любого действия. Приходил всегда с огромным пакетом лакомств и деликатесов, как Дед Мороз, и с удовольствием наблюдал, как я вытаскиваю «гостинцы» из мешка и радуюсь им. Не радоваться же было невозможно: он никогда ничего не покупал просто «для галочки», для того, чтобы не прийти в гости с пустыми руками. Нет, он всегда учитывал вкусы тех, к кому приходил, помнил пристрастия каждого и старался выполнить даже невыполнимые желания. Но самым интересным в трапезе были все-таки разговоры с ним, шутки, подначивания, споры.
Коньком его была, конечно, поэзия, особенно китайская. Вообще все, что касалось Китая, было его, и только его территорией, он очень болезненно реагировал, когда кто-то другой заступал на нее пусть даже на полшага. Терпеть не мог, когда не специалист принимался рассуждать на китайские темы и «всуе» произносил слово Китай. Так, когда я в одном из стихотворений нашей общей с ним книжки о Прекрасной Даме, перечисляя причины, мешающие Даме в разных странах быть счастливой, написала, что в Китае ей мешают китайцы, – Лёня возмутился и попросил изменить эту строчку ну хотя бы на «в Тайланде – тайландцы», что я, к его огорчению, все-таки не сделала, потому что уж слишком утяжелялась строка. Еще одной болезненной темой в наших беседах был Маяковский, которого он любил, а я терпеть не могла. И когда мы в каком-нибудь вопросе кардинально расходились и начинали даже кричать друг на друга, я, дразня его, обязательно добавляла: «И к тому же Маяковский – никудышный поэт!» Он набирал в легкие воздуха, чтобы возмутиться еще сильнее, но вдруг будто спотыкался, ошалело смотрел на меня, и мы оба начинали хохотать. «Аргумент, конечно, убийственный», – говорил он, мы чокались и пили друг за друга.
…В Израиле я, кроме лирики, стала писать еще и иронические стихи, и прозу. Довольно неожиданно и случайно в моих стихах появился персонаж – Прекрасная Дама, но, разумеется, не блоковская, а скорее, зощенковская. Пошел просто поток стихотворений про эту самую Даму, я писала их везде: в автобусах, в очереди в поликлинику, в гостях. Моя Прекрасная Дама попадала в самые разные ситуации, но выходила из них всегда достойно, как и полагается Прекрасной Даме. Когда набралось более тридцати стихотворений, у меня возникла мысль, что было бы забавно, если б на каждое мое стихотворение откликнулся другой поэт, непременно мужчина, и осветил ту же коллизию с мужской точки зрения. Я даже придумала имя героя: он должен был называться Один Господин.
Об этой идее я немедленно рассказала нескольким приятелям, призывая их написать со мной книжку, но они идеей моей не загорелись, а может быть, просто не захотели тратить время. Зато с энтузиазмом откликнулся Лёня Черкасский. Он вообще на все откликался с энтузиазмом: на то, что ему нравилось, с восторгом, на то, что нет, – с шумным негодованием и возмущением, и ни на что и никогда – спокойно и сдержанно. От всего он взрывался, что иногда бывало и утомительно, но чаще, несравненно чаще, это вызывало к нему громадную симпатию, потому что с вялыми, равнодушными людьми иметь дело безумно тоскливо. Лёня же на все реагировал бурно – как ребенок, и на протяжении сорока лет, что мы были с ним знакомы, характер его в этом смысле так и не изменился, как, впрочем, и во всех остальных смыслах тоже.
Итак, Лёня с радостью и азартом взялся за Одного Господина. Иногда в день он писал в ответ на мою Даму по два-три стихотворения. Телефонная линия между Иерусалимом и Раананой была раскалена докрасна. Закончив очередное стихотворение, он сразу звонил, невзирая ни на позднее время, ни на неподходящие обстоятельства, и тут же по телефону мы обсуждали стихи – и его новое, и мое, на которое он отвечал, так как после его ответа иногда нужно было изменить что-то и в моих стихах. Не раз случалось, что при этих обсуждениях мы страшно ссорились: мне не нравились какие-то строчки у него, ему у меня. Причем иногда мы ссорились так, что решали прекратить дальнейшую работу, а заодно и отношения. По-моему, пишущие люди настолько ранимы и обидчивы, что затевать совместную работу могут только камикадзе. Тем не менее, неведомая сила нас снова толкала друг к другу, и мы опять брались за дело. И что интересно: когда страсти остывали, обнаруживалось, что и его критические замечания в мой адрес, и мои в его – оказывались дельными и справедливыми, и каждый из нас, увидев первоначальный вариант стихотворения, который он отстаивал с пеной у рта, потом просто диву давался: настолько первый вариант был хуже. Так что эти ссоры и скандалы пошли книжке явно на пользу. И отношениям, в итоге, тоже.
Кое-какие строчки мы придумывали друг за друга. Так я обязана Лёне концовкой «Отношения к предмету», в котором Прекрасная Дама, непрерывно меняя наряды, дарит свои старые вещи подруге. Лёня придумал для этой истории отличный конец:
А старые вещи
подруге дарила,
и та с озлоблением
благодарила.
Это «с озлоблением» было настолько неожиданно и здорово, что я с радостью приняла Лёнин вариант.
Однажды я прочла на писательских посиделках несколько новых стихотворений и среди них «Отношение к предмету». Все смеялись, а Боря Камянов, оценив концовку, сказал с одобрением: «Да, такое могла написать только женщина!»
Книгу верстал и оформлял мой сын, по образованию художник. Лёня знал его с годовалого возраста, и однажды, придя к нам в гости, когда сыну было лет пять, положил в его копилку, хитро выставленную на видное место, целых двадцать копеек! Я запротестовала, поскольку, чтобы не портить ребенка, никому не разрешала класть в коробочку больше пятака, но Лёня с возмущением попросил оставить его в покое, а заодно и ребенка. Сын был потрясен такой щедростью, не мог в тот вечер уснуть и вообще долго не мог успокоиться. И вот спустя тридцать с лишним лет этот самый мальчик сделал нам книжку и, естественно, Лёня спросил его, сколько он должен за работу.
– А помните, – сказал мой сын, – как вы однажды положили в мою копилку целых двадцать копеек? Вы тогда и не подозревали, что сделали самое выгодное вложение денег в своей жизни!
…Несмотря на то, что оба мы убедились, какой риск для дружеских отношений заключен в совместной работе, Лёня очень хотел написать еще хотя бы одну общую книжку. Но мне не хотелось повторять тот же самый прием, и следующую книжку иронических стихов я выпустила одна. А через какое-то время Лёня позвонил и сказал, чтобы я купила «Новости недели», где напечатана его рецензия на мою новую книжку. Там опять были «парные стихи» – мои и его на одну и ту же тему, и я подумала, а не напрасно ли отказалась от второй попытки…
Он никогда не был стариком, несмотря на белую голову. Всегда, а особенно в последние годы, меня поражала его энергия, желание во всем участвовать, везде выступать, доказывать, спорить. Он совершенно не жалел своих сил и, как я теперь понимаю, правильно делал: именно поэтому до последнего дня он жил ярко и полнокровно, именно поэтому невозможно поверить, что он ушел навсегда.
февраль-март 2004