Заметки переводчика «Песни песен»[1]
1
Со времён нашей самиздатовской молодости машинописная копия стихов и, тем более, серый листок с «Эры» кажутся подлинней типографски изданной книги в толстокожем переплёте. А тут – копия, выполненная по знакомству в отделе редких книг Российской государственной библиотеки (б. Ленинская или Румянцевская – как вам милее), да ещё с ятями да ерами: «Левъ Ярошевскiй. Песнь песней. Въ стихотворномъ переложенiи с Библейскаго текста. Подъ редакцiей и с предисловиемъ М. А. Кузмина. Петроградъ. 1917».
На титульном листе – наискосок – штемпель «Ан. Тарасенков» (имя известного библиофила, из коллекции которого книга и попала в библиотеку), а на обороте – гриф: «Дозволено военною цензурою, Петроградъ, 9 января 1917 г.», то есть перед нами, в сущности, одна из последних книг, изданных в царской России. (Заметим, что следующий перевод увидел свет лишь через полвека – советской литературе было не до «Песни Песней»).
Работа Л. Ярошевского явно понравилась поэту М. А. Кузмину, который в своём предисловии писал: «Нам трудно смотреть на священную книгу иначе, как с богословской, догматической или этической точки зрения, нам трудно воспринять всю поэтическую свежесть и прелесть книги, к которой мы привыкли относиться только с уважением. Нам хочется искать глубокого иносказательного смысла там, где, может быть – только глубокое и подлинное лирическое дыхание… Мне кажется, что всё это ниже того простого, вечного романа, откровенно страстного и невинно чувственного, между Суламифью и её возлюбленным, который выражен в такой естественной и вместе с тем странной форме лирического диалога и простонародной песни… И может быть, появление «Песни песней» в чисто поэтическом наряде заставит вспомнить эту жемчужину…»
Вот несколько деталей этого наряда. Начало первой главы:
Поцелуями уст
Поцелуй ты меня!
Милый, ласки твои
Мне приятней вина!..
Ароматны масла,
Твоё имя – елей,
Оттого-то для дев
Ты меж всеми милей!..
И в завершение главы:
Ты прекрасен, мой друг,
ты приятен, мой друг,
Наше ложе двоим –
зеленеющий луг!..
Приходи, кипарисы
и кедры нас ждут…
В их аллеи, как в дом,
два влюблённых войдут!..
Достоверных сведений о Льве Ярошевском не сохранилось, хотя намёк на его дальнейшую судьбу содержится, возможно, в том, что книга эта переиздавалась в Одессе (1919) и Вене (1921). Мне кажется, что был он в те годы человеком молодым – сужу не по стихам, а по пылким заметкам «От переводчика», в которых он даёт следующую трактовку поэмы:
«…разбираясь в целом лабиринте полусхоластических софизмов большинства комментаторов-ортодоксов, приходишь к выводу, что это сплошной хаос передержек и ошибочных догадок, красной нитью пролегающих по всем их произведениям, < … > полным < … > нагромождениями неясных фраз и наивных ссылок. …Читая эти «комментарии», < … > приходишь к ясному, вполне определённому решению: чем проще подойти к поэме, чем непосредственней < … > вникать в смысл каждой её строфы, тем понятней становится текст «Песни песней» и тем рельефней и законченней вырисовывается её столь примитивная фабула, целомудренность вложенной в её образы морали и чистой проповеди здоровой эротики!..
И вот, исходя исключительно из этой точки зрения, воображению внимательного читателя легко представляется следующая фабула.
Рыжеволосая красавица-пастушка Суламифь, жительница Галаада, богатого виноградниками, имела возлюбленного, неизвестного по имени ровесника-пастушка. Частые их свиданья, во время которых она, вероятно, оставляла своё стадо без присмотра, вызывали негодование её старших братьев, простодушных крестьян-виноградарей, которые, в конце концов, убрали её с вольных пастбищ подальше от дружка и приставили стеречь виноградники. Но любопытная и подвижная девушка временами отрывалась от скучного дела и забегала в ближайший ореховый сад поглядеть «на зелень потока… цветут ли деревья и лозы, расцветает ли гранат…», а порою она с такими же шаловливыми подружками выбегала на дорогу посмотреть на царский проезд, на молодого красавца царя, народного кумира. Во время одного из таких царских проездов Суламифь, выделявшаяся среди подружек красотою, была замечена женолюбивым царём…
Попав в гаремный плен, < … > дитя лугов и пастбищ жизнерадостная Суламифь загрустила. Тоскуя по милому, она не то в грёзах, не то в свободной песенной импровизации вспоминает дорогие ей минуты свиданий с другом сердца, его внешность, его поцелуи, ласки, восторженные похвалы её красоте, торопит его, представляет себе, как, подобно скачущему оленю или резвой газели, он спешит с гор к ней на помощь… Вот она уже слышит его голос… он уже стучится в её двери… Она до того смущена внезапностью его прихода, что не знает, как ей быть: одеть ли второпях свой хитон или раздетой броситься ему навстречу… Но… как же замарать только что вымытые ноги?.. Милый волнуется в нетерпенье: он уже просунул руку в дверную скважину… и она бросается поскорей открыть ему… Но его нет… этого быть не может: ведь она сама «его за дверью слыхала»!
Она обходит городские площади, базары, все улицы, и хотя однажды ей кажется, что она его нашла, …выясняется, что это не больше, чем плод её фантазии… Задержанная ночною стражей, избитая, израненная и водворённая обратно в гарем, Суламифь ещё сильнее тоскует по милому, рисует пленительные картины их встречи на лоне природы, где она обещает отдать ему «все свои ласки». Она скорбит, что он не брат ей родной… Но, ничего не зная о нём, она заклинает подруг своих «поискать друга сердца», самого прекрасного среди всех юношей, и при встрече сказать ему, что она «больна любовью»!.. Попутно она подтрунивает над своими братьями, которые, считая её ребёнком, не созревшим для роли невесты, в то же время сомневаются в её целомудрии. С насмешкой она отметает оба сомнения:
Но я – стена, мои две груди
Как башни две …
Она сравнивает себя с цветущим виноградником царя Соломона, но уверяет, что её виноградник при ней, ибо «любовь за деньги нельзя приобресть!..»
Вдруг слышится голос милого, зовущего её к себе. Должно быть, не может он вырвать её из гаремной неволи… И стоном, тяжёлым вздохом, полным безнадёжной тоски и отчаянья, заканчивает Суламифь свои песни, навеки прощаясь с возлюбленным:
Беги, мой друг, и будь подобен
Газели быстрой на холмах,
Или оленю молодому –
На бальзамических горах…»
2
Лев Ярошевский принадлежит к тем чутким и азартным читателям, которые пытались непременно разгадать любовную историю, лежащую в основе «Песни песен»[2]. Как же иначе – весь наш читательский опыт подсказывает, что в большом по размеру стихотворном произведении должна быть фабула, в этой же древней поэме она неясна, но стихи прекрасны, образы повторяются, слегка изменяясь, как бы оглядываются и манят за собой вглубь сада, а там, кажется, в цветах и листьях явлены рука и замысел садовника…
Не только светские читатели эпохи Просвещения находили романтические сюжеты в «Песне песен», но и многие религиозные комментаторы, тексты которых Л. Ярошевский столь темпераментно отвергает, выводили свои захватывающие дух аллегории (любви между общиной Израиля и Всевышним) из найденной ими в тексте некоей любовной истории.
Свежий пример: Юваль Шарло в своём обширном исследовании «Песни песен», изданном на иврите год назад, предпринял попытку расположить содержание всех стихов во временной последовательности. Получилось связное повествование, описывающее перипетии любви пастушки из Эйн-Геди и Иерусалимского царя, становление совершенной супружеской пары: грусть, ожидание, страстные встречи и разлуки, размолвки и примирения – до их свадьбы, но и после неё. Этот опыт описания внутреннего мира героев в его развитии напоминает указания режиссёра актёрам-исполнителям главных ролей в психологической драме.
Можно привести и более яркие сюжеты. Известный толкователь Библии и Талмуда МАЛБИМ (Меир Лейб бен Ихиэль Михаэль), живший в XIX веке, рассматривает «Песню песен» как повествование о душе царя Соломона, но для начала этому предпослана притча:
«…книга песен о том, как царь Соломон любил одну из своих жен, красивейшую из женщин, заключил ее в царском дворце и приставил к ней для надзора дев Иерусалима. Но любила она друга своего, пасшего стадо в пустыне, и убегала пять раз из дворца к нему, четыре раза ее возвращали, но на пятый – не смогли удержать, она ушла и больше не вернулась…»
А вот отрывок из предисловия великого РАШИ (рабби Шломо Ицхаки из Труа, XI век) к его знаменитой работе о «Песни песен»:
«…несчастная женщина, соломенная вдова, она душой исходит по мужу, надеется на милого, хранит неизменно любовь к нему и сознает совершенные ею проступки; муж сочувствует ей и помнит ее любовь, прелесть юности, красоту и праведность деяний, потому и связан с нею узами сильной любви; знак подает, что из сердца ее не выкинул, услать от себя не услал, и она ему жена, и он ей муж и еще к ней вернется».
Обилие вариантов толкования «Песни песен» может навести на «еретическую» мысль: существует ли вообще фабула у этого произведения?
Научное изучение текста поэмы началось ещё в XIX веке, и к середине века XX стали считать, что стихи эти написаны в разные периоды первого тысячелетия до н. э. (т. е. перу одного автора принадлежать не могут) и представляют собой не сюжетную поэму, а сборник свадебных песен древних евреев, при этом царём Соломоном величают жениха. Русский стихотворный перевод, выполненный известным востоковедом И. М. Дьяконовым и изданный в 1973 году, отражает эту концепцию. Однако теперь, обнаружив глубокую связь «Песни песен» с любовной поэзией разных мест Древнего Востока (угаритской, аккадской, египетской), это произведение рассматривают как сборник любовных, часто эротических стихов, созданный не позднее III века до н. э искусным составителем по некоему замыслу.
Но по какому? Кажется, что, описав таким образом круг, всё вернулось к проблеме разгадки замысла, которая ещё во II веке н. э. волновала рабби Акиву; полагают, что именно он выдвинул аллегорическую трактовку «Песни песен» в доказательство её святости, а также изрёк: «Все песни святы, но Песня песен – святая святых». Читатель, уверовавший в то, что в поэме речь идёт о Всевышнем и Общине Израиля, с волнением и непреходящим интересом знакомится с ней на всех традиционных уровнях изучения – от буквального прочтения (пшат) вплоть до мистического озарения (сод). Читатель же светский, мне казалось, и в наши дни обречён на чтение всего лишь сборника старинных песен, если он не…
Абрам Эфрос, автор первого поэтического (вне Библии) русского перевода, писал: «Понять «Песнь песней» – значит понять в себе любовь», то есть, читая, узнавать в происходящем с героями поэмы своё собственное чувство, мечту или воспоминание о былом.
Тому, что могло происходить с персонажами «Песни песен», посвящён в книге целый раздел, названный «Объяснение в любви». В нём десять сюжетов, увиденных в поэме её читателями со времён рабби Акивы до наших дней, и среди них – современная версия художницы Ольги Рубиной. Этот сюжет, напоминающий оперное либретто или теленовеллу, возник у Ольги после наших споров о смысле одного из стихов поэмы задолго до того, как я взялся за перевод, а она – за оформление книги; впоследствии, помещая пересказ этой версии в начале раздела, то есть перед трактовками знаменитых писателей и законоучителей, я тем самым дал понять читателю, что и он вправе увидеть сюжет по-своему.
3
Идею желательности собственной читательской версии сюжета для лучшего прочтения «Песни песен» я «продавал» всем своим знакомым и незнакомым, с которыми встречался по поводу вышедшей книги, до тех пор, пока один из них вежливо не спросил: «А в чём состоит ваша версия?»
Этот вопрос застал меня врасплох. Версия-то у меня была, но недодуманная до конца и ни разу полностью не рассказанная даже самому себе. Главной целью моей работы был перевод, вырываясь из объятий необъятного, я пользовался лишь наиболее известными трактовками, религиозными и светскими. Но прав был спросивший и уместно прозвучало его предложение – мол, теперь, когда книга вышла в свет, пусть и автор перевода внесёт свой читательский вклад в интерпретацию «Песни песен».
Моя «недодуманная» версия прорастала из ощущения, что автором «Песни песен» всё же был царь Соломон или поэт из его окружения, писавший для него. Замеченные исследователями анахронизмы в тексте (персидские слова, арамейские выражения, город Тирца как столица и пр.) меня не смущали, я подозревал в них вставки и изменения, внесенные переписчиками на протяжении тысячи лет – от момента написания поэмы и до включения её в Библейский канон. И другие старинные неканонические тексты известны в разночтениях, которые (и это очень важно) не исказили их основного содержания – древний мир верно хранил предание. С другой стороны, из текста можно понять, что, хотя Соломон несколько раз упомянут в поэме, но героиня вовсе не влюблена в него. В гл. 3, ст. 10 сказано, что в роскошном паланкине любвеобильного царя «выстлано всё любовью девушек Иерусалима», но героиню, которая знает, что «ревность, как ад, тяжела» (гл. 8, ст. 6), это ничуть не трогает. Там же (гл. 8, ст. 12) она как бы даже его отвергает: «Виноградник же мой – со мной, а тебе, Соломон, твоя тысяча…». И хотя в начале поэмы говорится «в покои я царские приведена…», но царь этот, может быть, вовсе и не Соломон. Но кто же тогда?
Вот краткое изложение эпизода из библейской «Третьей книги царств», который содержит, возможно, правдоподобный ответ:
Из главы 1
И достиг царь Давид преклонных лет, и укрывали одеждой его, но не мог он согреться. И сказали слуги ему: пусть поищут для царя юную девушку, и станет теплее царю, господину нашему.
И искали красивую девушку во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели её к царю. И была она очень красива, и ходила за царём, и прислуживала ему, но царь не познал её. Адония же, сын Хагит, возгордившись, сказал: Я стану царём! И завёл себе колесницы и всадников и пятьдесят человек скороходов… Он был очень красив, и родился у Давида после Авессалома…
И заколол Адония овец и быков на камне Зохелет у ручья Рогель, и позвал он братьев своих, сыновей царя, со всеми царскими слугами Иудейского племени. А пророка Натана и Беная, и воинов Давида, и Соломона, брата своего, не позвал. И сказал Натан Бат-Шеве, матери Соломона: слышала ли ты, что Адония, сын Хагит, сделался царём? А господин наш Давид и не знает о том. Теперь я советую тебе: спасай свою жизнь и жизнь сына твоего Соломона…
Вошла Бат-Шева в царскую спальню, а царь сильно постарел и Ависага Сунамитянка ухаживала за ним. И поклонилась Бат-Шева царю, и царь спросил: что тебе? Она сказала ему: господин мой царь! Ты клялся рабе твоей Господом, сказав, что «сын твой Соломон будет царствовать после меня…» А теперь вот воцарился Адония, а ты и не знаешь об этом. И велел царь Давид… и пошли священник Цадок и пророк Натан, и посадили Соломона на царского мула и повели его к потоку Гихон, и там Цадок помазал его на царство. И затрубили трубы, и весь народ возглашал: да здравствует царь Соломон! И услышал Адония и все, приглашённые им, и спросил: отчего так волнуется город?.. И отвечал ему Йонатан, сын священника Эвьятара: вот, господин наш царь Давид поставил Соломона царём… Тогда испугались и встали все приглашённые. Адония же, боясь Соломона, встал и ушёл, и ухватился за рога жертвенника. И послал царь Соломон, и привели его… И он пришёл, и поклонился царю Соломону; и сказал ему Соломон: иди в дом свой…
Из главы 2
…И сел Соломон на престоле Давида, отца своего, и царствование его было очень твёрдо. И пришёл Адония, сын Хагит, к Бат-Шеве, матери Соломона… И сказал: ты знаешь, что царство принадлежало мне, и весь Израиль обращал на меня взоры как на будущего царя, но царство отошло от меня и досталось брату моему… Теперь прошу тебя, скажи царю – пусть отдаст мне в жёны Ависагу Сунамитянку. И вошла Бат-Шева к царю Соломону говорить об Адонии… И сказала: дай Ависагу Сунамитянку Адонии, брату твоему, в жёны. И отвечал Соломон матери своей: зачем ты просишь Ависагу Сунамитянку для Адонии? Проси ему также и царство, ибо он мой старший брат. На свою погибель сказал это Адония… И послал царь Бенаю, сына Еодаева, чтобы поразить его, и он умер…
4
В «Песне песен» героиню называют а-шуламит («а-» – определённый артикль), то есть это не имя, а прозвище, и можно предположить, что одно из его значений – принадлежащая Шломо (Соломону), иногда же связывают его с Авишаг а-шунамит (Ависагой Сунамитянкой)[3]. Между библейским рассказом о последних днях Давида и текстом «Песни песен» существует достаточно точек касания, чтобы навести на след возможного сюжета.
Легенда о Соломоне гласит: юноша написал песню, взрослый – притчи, старец – откровения проповедника; это – мнение большинства, но среди толкователей библейских текстов находились и такие, которые утверждали противоположное: мысль и воображение юноши забегают вперёд, он хочет видеть себя умудрённым жизнью и пишет «Экклезиаст», старец же в сердце своём воскрешает юные страсти и слагает «Песню песен». [4]
А может, и того острее. Соломон был многолюбив и счастлив в любви, за него отдали дочь фараона, он принимал у себя во дворце необыкновенную женщину – царицу Савскую; согласно «Песне песен», кроме девушек Иерусалима, любовью которых, как мы уже знаем, был выстлан его паланкин, к его услугам был и гарем. Он был красив, мудр и велик, долго и мирно царствовал, и многое испытал. Одного, по-видимому, пережить ему не пришлось – любви, за которую можно и жизнь свою положить, хотя жизнь его подданных была у него в руках и, не колеблясь, он её отнимал, особенно в начале своего царствования. В «Песне песен» описано такое чувство – любовь Ависаги, девушки из города Сунам, что у горы Гильбоа, и Адонии, которого велел умертвить как изменника и опасного для себя претендента на царский престол.
У Соломона были к тому серьёзные основания: ведь тот, кто спит с женой покойного царя, в глазах подданных и сам немного царь. Не зря его брат Авессалом, восстав против Давида и изгнав того из дворца, прежде всего вошёл в отцовский гарем и спал с его наложницами, позаботившись о том, чтобы об этом стало известно. Соломон, конечно, понимал, что означает отдать наложницу Давида в жёны старшему брату, и на эту просьбу своей матери Бат-Шевы отреагировал быстро и решительно, как узурпатор – на угрозу своей власти. Но, может быть, он напрасно «гнал картину», ведь Адония, обращаясь с просьбой к Бат-Шеве, смирился уже с воцарением младшего брата, признав: «ибо от Господа это было ему». Что это – тонкая игра под прикрытием Божьего имени? Дворцовая интрига с далеко идущими планами? Вряд ли. Господне благословенье вступившему на царский престол воспринималось тогда всерьёз. К тому же Соломон Мудрый не мог не знать, что про Авессалома и наложниц отцовского гарема старшему брату хорошо известно, как и то, что, добиваясь Ависаги Сунамитянки, он рискует жизнью. Знает, но просит её в жёны – видно, есть тому сердечная причина.
Сорокалетнее, благополучное, в общем, царствование Соломона заканчивалось тревожно: военная угроза со стороны Египта, опустошение казны, бунт Иеровоама. Он достиг возраста Экклезиаста, литературного героя, прототипом которого его считают. Нет, не всё суета сует: ни Храм, ни братоубийство, ни любовь, что «сильна, как смерть».
По сведениям, приведенным в «Первой книге Паралипоменон», семейства левитов (священнослужителей), певцов и поэтов во времена Давида занимали почётное место в Иерусалиме, и одной из их обязанностей было «возносить слово Господа перед лицом царя», который также был поэт Божьей милостью.
Многие семьи левитов поселил Давид в административных центрах, число которых во время царствования его сына Соломона достигло сорока восьми. Хорошо известен, например, левитский город Анатот на краю Иудейской пустыни вблизи Иерусалима, где родился пророк Иеремия, потомок жреческой династии Эвьятара, отстранённой царём Соломоном от служения в Храме. В библейском рассказе о последних днях царя Давида священник Эвьятар упомянут как сторонник Адонии, в то время как пророк Натан и священник Цадок поддерживают Соломона и его мать в борьбе за престол.
Автор «Песни песен», даже если и не был самим царём Соломоном, скорее всего, принадлежал к левитам-песнопевцам, придерживался их поэтической традиции (подтверждение тому можно обнаружить в сходстве образов и выражений «Песни песен» с другими текстами Библии) и был осведомлён о том, что происходит в царском дворце; не забудем, впрочем, что писал он не придворную хронику, а поэму о любви.
«Песня песен», должно быть, задумана была как аллегория: возлюбленный – вовсе не пастух, а девушка – не пастушка (последнее её занятие связано с виноградником, но и это, мне кажется, – иносказание); поэма посвящена любовным переживаниям героини, написана от её лица, и даже те строки, которые произносит возлюбленный, кажутся её пересказом.
Героиня вовлечена в события, хода которых она не представляет, ей лишь под конец открывается их трагический исход. Вероятно, и сам поэт не знал этой истории в том виде, в котором она известна нам, ведь библейские легенды во времена Первого Храма передавались изустно и были записаны лишь через несколько веков. Поэтому не приходится ожидать полного наложения текста «Песни песен» на библейский рассказ о последних днях Давида и начале царствования Соломона – совпадают лишь отдельные события и обстоятельства, но существенно то, что поэма не содержит ничего, что противоречило бы предлагаемой версии.
Начинается «Песня песен» картиной радостного воодушевления: все девушки вокруг влюблены в того, чьё имя «маслом течёт», они готовы бежать за ним, и с ними наша героиня, которая лишь вскользь замечает, что она «в покои царские приведена» (гл. 1. ст. 3-4). Её мучают сомнения – «черна я, но хороша… не глядите, что я смугла… братья со мною суровы, приставили к виноградникам, остался мой без призора[5]» (гл. 1, ст. 5-6).
Как известно, та, что скрасила Давидову старость, была очень красива и тот, чьи ласки слаще вина, её, конечно, заметил. Договариваясь о свидании, она спрашивает, где можно его найти; он же советует: «козлят паси у пастушьих шатров» (гл. 1, ст. 8), чтобы не привлекать внимания.
Они встречаются, «когда царь у себя пировал» (гл. 1, ст. 8, 12). Он сулит ей дорогие украшения и осыпает восторженными, даже несколько вычурными комплиментами: «Кобылицей из выезда фараона воображаю тебя»; героиня же непосредственна и откровенно чувственна: «Мой милый связкою мирры ночует между грудей» (гл. 1, ст. 9, 13). Всё начиналось любовными грёзами героини («Напои меня поцелуем…»), и теперь в роще под кронами кедров, в тени кипарисов желания её сбываются: «Ты хорош, милый мой, и пригож, и зелено наше ложе» (гл. 1, ст. 1, 16).
Запертая во дворце с дряхлеющим царем, героиня тяжело переносит разлуку с любимым, она «любовью больна» и просит «девушек Иерусалима» ей помочь: «Сластями меня подкрепите, яблоки приложите…» (гл. 2, ст. 5). И когда он появляется и зовёт её, потому что чувствует – для него «зима позади… пора соловья наступила, и горлица в нашем краю воркует» (гл. 2, ст. 11-12), ей выйти к нему нельзя из-за «лисиц, малых лисят, что нашей лозе вредят..». (гл. 2, ст. 15).
И снится по ночам один и тот же сон: обходит она весь город в поисках любимого, расспрашивает о нём сторожей, и вдруг – вот он! Обнимает его, из рук не выпускает, приводит к матери в дом и, желая, чтобы сон длился, заклинает девушек Иерусалима не «не будить, не тревожить любовь…» А они восторженно любуются ею: «Это кто из пустыни восходит…» (гл. 3, ст. 5-6).
И вот главное событие поэмы (гл. 3, ст. 7-11):
Вот ложе царское Соломона,
вокруг шесть десятков воителей,
героев Израиля.
Все они при оружии,
обучены ратному делу…
Выходите, смотрите, девы Сиона,
на царя Соломона
в короне, что возложила
мать на него
в день праздника сердца
в день свадьбы его.
Это вовсе не свадьба, а помазанье на царство – кому, как не матери, обязан Соломон царским своим венцом! Так неожиданно завершается третья глава, самая короткая в поэме.
Но героиню занимает пока иное, ей слышатся горячие признания возлюбленного (вся четвёртая глава); это прекрасные строки (может быть, лучшие во всей любовной лирике на иврите), полные нежности и желания – в последнем стихе девушка зовёт северный ветер (эротический символ в поэзии Древнего Востока), надеясь, что «милый в сад свой придёт, драгоценный отведает плод» (гл. 4, ст. 16). В первом стихе следующей главы он успевает ещё ей ответить: «В саду я, сестра, невеста моя, мирру собрал и бальзам, отведал сотовый мёд…» – это про неё; и там же – про пир, который задал своим товарищам у ручья Рогель, возле большого камня Зохелет: «…выпил вина и молока, ешьте, милые, допьяна пейте, друзья!», но…
5
В древнем каноне «Песня песен» не была разделена на восемь глав, как это принято сейчас, а только на две части[6], и первая – радостная, как первая любовь, этим пиршеством (гл. 5, ст. 1) и заканчивалась. На события, происходящие во второй части, ложится тень трагедии: «Я сплю, но сердце не спит… Отвори, сестра… Моя голова в росе, на кудрях ночная влага». Это призрак её возлюбленного: «Он руку протиснул в щель у двери, и всё во мне задрожало». Она помедлила, «и мирра стекала с рук, с пальцев капала влага на скобы замка» (гл.5, ст. 2, 4-5), а когда отворила, виденье исчезло… Как и в прошлых снах, она ищет милого и не находит, встречает городскую стражу, но на этот раз сторожа избивают и унижают её. Зловещий сон.
Далее действие поэмы движется на колёсах повтора – уже известные образы при новом повороте означают иное. Прежде героиня заклинала девушек Иерусалима не будить, не тревожить её любовных грёз, теперь же, в предчувствии потери, заклинание звучит по-другому: «если милого вы найдёте, расскажите ему, что я любовью больна», и описывает она своего возлюбленного во всём его царском великолепии (гл. 5, ст.8, 11-15) – с головы («золотой самородок») до ног («мраморные колонны на золотом постаменте»). Вряд ли, следуя такому описанию, девушки Иерусалима нашли бы его, но он появляется сам и взволновано произносит: «глаза свои отведи, от них я в смятеньи» (гл. 6, ст. 5), во дворце «шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц, и девушкам нет числа…» и среди них – «она… одна, голубка, дитя, единственная у мамы, свет очей родимой своей» (гл. 6, ст. 8-9).
Ясно, что его возлюбленная по закону принадлежит царю, и всякое посягательство на неё грозит смертью, и потому, волнуясь и сбиваясь, к прежним похвалам он добавляет новые: она величественна и прекрасна, как столичные города Ерушалаим и Тирца, величава и даже грозна, как небесные светила…
Девушка спускается к ручью посмотреть на зелёный тростник, на цветенье лозы и граната, она «себя позабыла, сердце своё положила на колесницу…» – далее в оригинале следует имя владельца колесницы – Ами Надив (гл. 6, ст. 12), что означает щедрый, знатный, почитаемый народом. Вспомним – по библейской легенде Адония завёл себе колесницы и всадников, и пятьдесят человек скороходов.
Комментаторы, усмотревшие в а-шуламит библейскую Авишаг а-шунамит из-за созвучия этих прозвищ, лишь прикоснулись к драме, одна из сцен которой разыгрывается на празднике во дворце или под его стенами. Наша героиня танцует с другими девушками, и те просят обернуться и взглянуть на них. Они знают, конечно, её имя, но называют а-шуламит – принадлежащая Шломо (царю Соломону). Что это – хвала или хула? Восхищаются ли они её успехами во дворце или язвят по поводу любви к поверженному претенденту на престол?
Отвечая, она как бы заслоняет ладонью лицо: «Что вы нашли в Шуламит, плясунье из хоровода?» (гл. 7, ст. 1), и далее следуют девять стихов-откровений неизвестного юноши из веселящейся публики. В них мы не находим ни обращений «подруга, невеста, сестра», ни образов овечек и горлиц, что свойственно признаниям её возлюбленного; здесь «округлые бёдра… лунной чашей пупок… живот как пшеничный сноп» (гл. 7, ст. 2-3), это уже лексикон любви сладострастной и откровенных эротических фантазий (гл. 7, ст.8-9):
Подобен пальме твой стан,
а груди – кистям винограда.
Мне бы на пальму влезть,
за ветви её ухватиться,
вот и груди твои –
виноградные гроздья…
Кем бы ни был этот поклонник из толпы, он знает, кому по праву принадлежит эта девушка (гл. 7, ст. 5-6):
…глаза – водоёмы в Хешбоне
у городских ворот,
а лицо – вершина Ливана,
что к Дамаску обращена.
Голова на плечах – Кармель…
царь кудрями пленён.
Поток жарких восхвалений прерывается её откровенным ответом: «Милому я отдана, и ко мне его страсть» (гл. 7, ст. 11). Она мысленно обращается к любимому (гл. 7, ст. 12-14):
Давай же в поля уйдём
и заночуем в травах.
…там я ласки тебе подарю.
Мандрагор аромат источает,
и сахарные плоды,
свежие, да и прежние,
припрятала я для тебя.
Этим призывом завершается предпоследняя глава, а начало восьмой – о том, как отнеслась героиня к происшествию на празднике (гл. 8, ст. 1):
Были б мы братом-сестрою
от материнской груди,
встречала бы, целовала
и никто бы меня не стыдил.
Далее в тексте финальной главы повторяются, немного изменившись, три стиха из разных мест поэмы и эти воспоминания о возлюбленном приводят героиню к истоку его жизни (гл. 8, ст. 5):
Под яблонею тебя разбудила,
здесь ты на свет появился,
здесь тебя мать родила.
А потом – знаменитые строки о любви и смерти (гл. 8, ст. 6-7):
Печатью на сердце меня положи,
печатью на руку,
ибо сильна любовь, как смерть,
ревность, как ад, тяжела…
Наводненья
не смогут любовь погасить,
полноводные реки не смоют…
Прочитавшие «Песню песен» как поэму о сладостной и счастливой любви Соломона и Суламифи или как сборник древних свадебных песен обычно не находят связи этих стихов с остальным текстом, считая их случайной вставкой, взятой из иного, до нас не дошедшего, древнего произведения. А ведь здесь героиня идёт навстречу надвигающейся трагедии! Появление простодушных братьев (гл. 8, ст. 8) выглядит комической разрядкой:
Наша сестра мала
и нет у неё грудей,
что же мы ей подарим,
когда женихи нагрянут?
Она же ошеломляет их сообщением о возлюбленном, но достаётся и Соломону, доверившему свой виноградник сторожам (гл. 8, ст. 12): «Виноградник же мой со мной, а тебе, Соломон, твоя тысяча…»
«Обитающей в садах» (т. е. запертой во дворце) удаётся в последний раз увидеть любимого – он является со своими товарищами, с которыми ещё недавно носился на колесницах и пировал, и зовёт: «Друзья услышать тебя хотят, отзовись!» А она ему в ответ: «Беги!».
6
Видимо, Ависага уже знает о том, что судьба Адонии решена – последний стих поэмы выглядит так: «Любимый, беги, будто олень или газель молодая на благовонных холмах». Эти «благовонные холмы» перекликаются с мечтами героя о возлюбленной, когда он отправлялся «на гору душистой мирры, на холм ароматного ладана» (гл. 4, ст. 6). В конце поэмы путь этот, но уже без мирры и ладана, становится для него последним.
Ни Адония, ни Ависага более в библейских книгах не упоминаются. Из агадической литературы известно, что Адония был храбрым воином богатырского сложения и дружбу водил с людьми воинственными; многие опасались, что вступив на престол, навлечёт он войны на Израиль. Она же слыла «красивейшей из женщин» своего поколения, четвёртой из двенадцати красавиц за все времена – сразу же после Сарры, Евы и Ревекки и «была достойна стать царицей за свою красоту». Но после гибели Адонии имя Ависаги и в «Агаде» более не упоминается.
Март 2004, Беэр-Шева
-
«Песня песен», перевод и комментарий Якова Лаха, Иерусалим, «Филобиблон», 2003. ↑
-
Этот простой и точный вариант названия лучше вяжется с новым переводом, чем известная форма «Песня песней», которая, впрочем, сохранена в большинстве цитат, приводимых в очерке (Я. Л.) ↑
-
На это указывает, например, современная израильская «Энциклопедия микраит» со ссылкой на исследователя Библии Тур-Синая, ту же мысль мы находим и в «Еврейской энциклопедии» Брокгауза-Эфрона начала прошлого века. (В обоих изданиях см. статью «Шуламит»). ↑
-
Дискуссия на эту тему между рабби Хия и рабби Йона (IV век н. э.) упомянута в «Мидраш Раба». ↑
-
Виноградник, согласно «Таргум Ерушалми» (21.22) – метафора женщины. ↑
-
По данным современного израильского комментатора Амоса Хахама. ↑