Яков Лах

«Не убоись...»

Послесловие переводчика

У трёх переведенных мной стихотворений общий центр тяжести расположен, как у серповидного тела, вовне, и задан авторством псалма: «Человек – что трава своих дней». Эта строка и продолжающая её цитата из более древней книги Йова во второй и третьей строфах допускают интонационное и смысловое варьирование, будто текст не завершён – черновик, автограф поэта, не названного, но хорошо известного читателю.

И во втором стихотворении не упомянуто имя музыканта, которого самозабвенно слушает Саул. Ежедневная эта игра утешала царя, смягчая припадки буйства. Он чувствовал, что «пропал весь кагал», знал, что люди и Бог любят уже не его, а этого воина и псалмопевца, и царская дочь Михаль стала ему преданной женой, и сын Йонатан любит его «как душу свою». И взвились искры, взревновал Саул и метнул копьё, но увернулся Давид и бежал, спасая свою жизнь. И не было судьбы иной у Саула, не было иной музыки до самой битвы на горе Гильбоа, где погиб он вместе с Йонатаном. И тогда сокрушался по ним Давид и пел: «На высотах краса Израиля пала, как погибли герои!».

Волосы, давшие Самсону невероятную силу, даже вынесенные в название стихотворения, автору «непонятны»: при всём трагическом напряжении этого сюжета переживания самих героев кажутся ему неглубокими, неинтересными. Не то – прекрасные волосы, отягощавшие главу Авессалома; он остригал их ежегодно и, отрезанные, они весили двести сиклей по царской мере. Красота его без изъяна, но лунная тень на лице – это он велел убить своего сводного брата Амнона за то, что тот силой взял Тамар, родную сестру Авессалома. И поднял восстание против отца – царя Давида. Авессалом невыносимо привлекателен, автор смотрит на него взглядом Ахитофеля, который «…принуждён отводить глаза». Проницательный царедворец, толковый совет которого в решающую минуту был отвергнут, Ахитофель тоже ревнует. Отводит глаза, понимая, что любовь Давида, восхищение сыном, его красотой, волосами перехлёстывают и мятеж, и преступное самоуправство воинов, заколовших царского сына, волосы которого беспомощно запутались в ветвях.

У Заха нередко слышны две интонации одновременно; в концовке этого стихотворения после оправдания красотой и любовью любого бунта упомянут дуб – то ли под оправдание подпадает заодно и трагедия, разразившаяся под его кроной, то ли с горькой иронией объявляется цена подобного оправдания.

Кстати, о дубе. Переводчики разошлись в определении вида дерева в этом библейском рассказе. Надеюсь, что некоторым пояснением по поводу разночтений может служить и мое стихотворение, написанное под впечатлением работы над переводом.

ЭЛÀ

…древо любви Давида
прорастает из зарослей
этих чудесных волос.

И. Б.

Не дуб, а элà
к тому привела,
и вот
народ уже прёт,
а он сидит у ворот,
судит, рядит, руководит,
и врёт, и не врёт,
за сердце берёт

…были кто пни Авшалом пни пни Авшалом
мы и тень немоты они…

Вовсе не дуб,
как в издании Синодальном,
и не теребинт (see “Alcalay, English-Hebrew dict.”),
но кто без конца словари теребит,
фисташник – Pistache отыщет у Даля,
да и в Эвен-Шошан – Pistacia тоже.

Но едва ли это поможет.
Элà высока была,
волосами листва проросла
и время вспять повернуло:
голод – жестокость костей Саула,
и филистимляне кинулись в бой.

…Господь твердыня моя и крепость моя
избавитель мой…

А он шагает победной тропой,
в Ерушалаим несёт
голову Голиата из Гата,
что давно к ладони его прижата,
волосами мёртвого приросла.
Ручей и тропа,
не дубрава – долина Элà.