Зоя Копельман

«Удивительно, до чего бесповоротны слова…»

Послесловие переводчика

У Натана Заха каждый поэтический сборник имеет свое лицо. Мне особенно близки и понятны тексты его второй книги «Ширим шоним» (1960), что можно перевести и как «Разные стихи», и как «Другие стихи». Понятны не в том смысле, что могу пересказать их, раскрыв смысл и обрисовав ситуацию, а потому, что обычно вижу, как и почему они сделаны. Если позволительно говорить об отношении поэзии к действительности, то стихи Заха из этого сборника лишены точки опоры, ей принадлежащей. В его восприятии мира нет устойчивого начала координат, поэтому, когда я пытаюсь найти вещный аналог его мировоззрению, мне всегда приходит на ум один и тот же кинематографический образ: раскачивающиеся двустворчатые двери под вывеской «Saloon». Мало того, что эти двери почти всегда в движении, о них еще зачастую невозможно сказать, снаружи они или внутри, открываются или закрываются – ведь их створки ведут себя довольно независимо.

По такому принципу построено стихотворение «Беда проходит без следа». Прочтя мой перевод, иные знакомые тотчас припоминают: «казнить нельзя помиловать» – и смотрят вопросительно. Сходство налицо, но в том-то и заковыка, что в знаменитой сказочной загадке неопределенность кратковременна – сделав выбор и поставив запятую, мы немедленно оказываемся в удобном детерминированном бытии. Увы, запятые, прилежно расставленные Захом, смеются над  тщательно ищущим опору рассудком. Ясно, что симметричные трехстишия как нельзя лучше воплощают речевую конструкцию типа «двери-распашонки».

Неустойчивость как основополагающий принцип мировосприятия (а Натан Зах к тому же нередко напивался допьяна) обнажалась и в неуверенности по отношению к высказанному слову. Кажется, будто кошмар тютчевского постулата: «Мысль изреченная есть ложь» – преследовал Заха, приковывал к прозвучавшему слову, взыскуя ответственности: правду, всю правду и только правду. Отсюда – алогичное косноязычие таких стихотворений, как «Рисовальщик рисует…», где ощупью приближается к заветной истине поток авторского сознания. Но читатель хорошо понимает, что это – прием, что текст взвешен, продуман и выдан потом за монолог только что подошедшего к теме интеллигентного собеседника.

Особенно примечательно в этом отношении стихотворение «Возможно». К сожалению, несовпадение глагольных грамматических категорий лишает перевод открытости подлинника: в иврите первое лицо глагола в прошедшем времени, как известно, лишено признаков рода. Оттого текст можно представить и как монолог мужского «я», обращенный к женщине (на этот раз признаки рода в местоимении «ты» имеются в иврите, а в русском исчезают), и как диалог между мужским и женским голосами, причем ивритскому читателю приходится самостоятельно расписывать его по ролям:

ВОЗМОЖНО

Возможно. Я возвращаюсь, сказал я возможно.
Больше не жду. Я ждал(а) довольно.
Но я плыву. Взгляни. Возможно.

Я удаляюсь. Вода обрывает
ряску, и та облепляет, рыбы шныряют
тверды в себе. Тверды их кости, окостеневают
в их крови. Возможно.

Возможно. Я не сказал(а), когда.
Я вижу. Я лишь сказал, что я
вижу, я имею в виду тебя. Уже
какое-то время я вижу тебя.

Возможно. Я не сказал(а), гора.
Но это весьма возможно.
Я помню гору с давних пор, когда
начал помнить себя, в прошлом.

Но я сказал(а), возможно.

Как непохоже это стихотворение на хрестоматийное стихотворение Рахели (1890-1931) под тем же названием «Улай»! Для Заха я выбрала эквивалентом «улай» русское «возможно», хотя часто это слово переводят как «может быть»:

МОЖЕТ БЫТЬ

Может быть,
Никогда не бывало тех дней?
Может быть,
Никогда не вставала с зарей и не шла

По росистым лугам я косить?
Никогда в те горящие долгие дни
На полях
Не везла я с ликующей песней снопы
На тяжелых, высоких возах?

Никогда не бросалась в кристальную синь
Твоих волн?
О, Кинерет ты мой, о, Кинерет ты мой,
Неужели то был только сон?

Перевод Мирьям Ялан-Штекелис

Кокетливое лукавство вопросительных предложений никого не может сбить с толку. Любой израильский школьник знает, что на все «может быть, никогда не бывало» надо отвечать: бывало! Потому что и вставала с зарей, и косила, и купалась в Кинерете написавшая это стихотворение поэтесса из кибуца «Дгания» – девушка с трагической судьбой и трогательным именем Рахель. «Может быть», подобно многим другим ее стихам, любимо всеми как песня. Возьму на себя смелость утверждать, что стихотворение Заха «Возможно» было написано с целью явить новую реинкарнацию художественных возможностей ивритского слова «улай». Ведь в его сборнике, о котором веду речь, ивритский читатель сразу распознал заховское отталкивание от прежних канонов – другие стихи.

Вот еще пример. Знаменитое стихотворение отца новоивритской поэзии Хаима Нахмана Бялика (1873–1934) начиналась цитатой из Исайи (40:7): «Ахен хацир ха-ам» (полный текст этого библейского речения: «Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа, так и народ – трава»). В русском переводе В. Е. Жаботинского начало стихотворения выглядело так:

Как сухая трава, как поверженный дуб,
Так погиб мой народ – истлевающий труп.
Прогремел для него Божий голос с высот –
И не внял, и не встал, и не дрогнул народ…

Этими нелестными словами Бялик клеймил в 1897 году украинских евреев, которые за заботой о копейке не заметили, что в Базеле прошел Первый сионистский конгресс. Обильно уснащая свою речь библейскими профетическими оборотами, поэт выступал, как пророк, чей голос должен воспламенять бойца для битвы, и, не стесняясь в выражениях, объяснял своему народу, что тот отжил свой век и не достоин называться «избранным».

Натан Зах восстал против этой русской традиции. В 1955 году он словно возразил Бялику собственным стихотворением, тоже открывавшимся библейским сравнением с травой. Цитате из книги пророка была противопоставлена близкая по смыслу цитата из книги поэта (Псалмы, 102:15): «Энош – ке-хацир ямав», то есть «Дни человека, как трава… [пройдет над ним ветер – и нет его]». В отличие от Бялика, Зах писал не о народе, а об отдельном человеке, о его экзистенциальном коде, а также о тех редких избранных, которые преодолеют эфемерность человеческого бытия и тяжесть страдания и взовьются искрами в высоком полете. Если первую строфу своего стихотворения Зах посвятил медитации над стихом псалмопевца, то вторая и третья строфы – вслушивание в слова Элифаза, одного из товарищей Иова (5:7). Ни одного авторского слова нет в этом стихотворении, которое усилиями Заха открыло новую правду в изреченных тысячелетия назад мыслях.

Родившись в Германии и прожив на Земле Израиля меньше двадцати лет, Натан Зах вступил в ивритскую словесность полноправным наследником лучших ее творцов. Он взвалил на себя тяжесть священных текстов и продолжил традицию поэтического ремесла на языке, где почти каждое слово нерасторжимо связано с Библией. Не умея выйти из круга одиночества, Зах многократно возвращался к словам Создателя: «И сказал Господь Бог: Не хорошо быть человеку одному» (Бытие, 2:18), всякий раз сверял их с собственным опытом и облекал наблюдения в ускользающие от позитивистской успокоенности поэтические строки. Примерами таких протоколирующих стихотворений являются и переведенные мною «Ошибка» и «Быть одному» (на иврите: «левадо» – то самое слово, что слетело с уст Бога и с тех пор метит стихи сакральным подтекстом).

И снова, как и в стихотворениях, упомянутых выше, невозможно с определенностью выстроить ситуацию, скрывающуюся за текстом. О двоих ли говорит стихотворение «Быть одному» или об одном? И в чем и чья ошибка в одноименном стихотворении, восходящем все к той же цитате и той же проблематике?..

Перечитываю свои переводы – и грущу, что предлагаю читателю их, а не подлинники.