Я собирался пойти пообедать, потом сдать кровь, но тут пришел Хардон Шемеш. Голос у Хардона зычный, говорит он со скоростью сто шестьдесят километров в час, вечно хватает меня за руку, сжимает ее своими жирными пальцами, толкается, всегда всё знает лучше всех, всюду сует свой нос, смотрит на людей угрожающе, и все его побаиваются. Кроме меня. Я его не боюсь, потому что знаю, как он меня любит. Сам я, впрочем, особой любви к нему не питаю, но человек я покладистый и способен переносить даже такого, как он.
Все началось, когда мы поселились в одном квартале. Наши дети росли вместе, а его жена, с золотым именем Захава и столь же солнечной фамилией мужа, работала учительницей в местной школе. Она вечно кричала на учеников, и за глаза ее называли «Вопящее Солнышко». Хардон постоянно говорил мне, что любит меня, а я отмалчивался. Если у него было какое-то дело в министерстве строительства, он всегда обращался ко мне, потому что со всеми другими служащими ухитрялся поссориться в течение двух минут. Обычно я старался найти предлог, чтобы увильнуть, говорил, что эта сфера за пределами моей компетенции, но однажды, когда он в очередной раз попросил меня составить ему протекцию, я согласился. Это был сущий пустяк, услуга, которую я оказал бы любому, но с тех пор он полюбил меня еще сильнее и рассказывает всем и каждому, что любит меня, потому что мы из одного квартала.
В общем, пошел я обедать в нашу столовую и уже входил в лифт, когда появился Хардон: «Я к тебе». – «Понимаешь, я иду обедать…» – «Да я всего лишь на минутку».– «Я… Ну, тогда пошли со мной».
Одним словом, я пригласил его пообедать, испытывая при этом отвращение к самому себе. Зачем я это сделал, не знаю, но я его пригласил. Вместо того чтобы сказать: «Я спешу, мы не договаривались, давай в другой раз», я сказал: «Пошли пообедаем». Может быть, я надеялся, что он откажется? Но он не отказался. Он согласился. Причем сразу. Я страшно разозлился на себя. Говорят, что от этого можно даже заболеть, если вместо того, что тебе хочется сказать, ты говоришь совершенно обратное, потому, что тебе, видите ли, неудобно. Я был ужасно зол на себя. До сих пор, каждый раз, как вспоминаю об этом, внутри у меня всё закипает.
«Ты только не думай, – сказал я, глядя на загоравшиеся кнопки с номерами этажей, мимо которых мы проезжали, – это не какой-нибудь там ресторан. Самая обычная столовка…»
Шемеш сказал: «Не страшно, я тоже проголодался». – «Еда там не ахти, не знаю, стоит ли тебе…» А он: «Ничего, раз ты идешь, то и я пойду. Я на всё готов, лишь бы побыть с тобой».
И, как сказано в Торе, пошли оба вместе.
Мы взяли еду на раздаче, но когда я стал расплачиваться, он запротестовал: «Нет-нет…» Но я сказал: «Ты мой гость». И заплатил за нас обоих. Конечно, не бог весть какая сумма, это ведь очень дешевая столовая…
Мы сели за стол. Шемеш ел очень быстро и жадно, как голодный зверь, и при этом умудрялся говорить не умолкая, словно внутри у него был реактивный двигатель. Казалось, что в столовой бушует штормовой ветер. Я обычно ем медленно, а сейчас ел еще медленнее и внимательно изучал стену у него за спиной. Оказалось, что прямо над головой у кассирши Эстер висят серебристые часы с римскими цифрами, которых раньше я почему-то не замечал. Я смотрел на часы и думал о своем здоровье. Почему я не берегу себя? Зачем общаюсь с людьми, которых не люблю, но которые любят меня, потому что думают, что я люблю их? И всё из-за того, что не хочу никого обидеть.
Тем временем входили и выходили люди, с которыми я встречаюсь в столовой изо дня в день, многие из них здоровались со мной. Среди прочих пришла и Дита Каучук, которую я терпеть не могу. Каждый день она приходит сюда со своим мужем-пенсионером, скользким типом, который раньше заведовал хозчастью в «Адассе» и был членом рабочего комитета. Время от времени она пытается расцеловать меня, а я всячески сопротивляюсь, потому что не хочу портить себе аппетит. Но на этот раз, увидев, что я сижу с незнакомым человеком, она, видимо, решила, что просто обязана это сделать и ее желание расцеловать меня стало непреодолимым. Она наклонилась ко мне, когда я подносил ложку с супом ко рту. Я вздрогнул, и суп разлетелся во все стороны. Дита испуганно ахнула, стала громко извиняться и попыталась расцеловать меня снова, но в этот момент я как раз нагнулся, разглядывая облитые супом брюки, и ее мокрые губы обслюнявили мою лысину. Меня чуть не вырвало; я замахал руками, защищаясь, и сделал вид, что очень внимательно слушаю Хардона.
Всё это время Хардон тараторил не умолкая. Он успел изложить историю нашего микрорайона, начиная с шестидесятых годов и вплоть до сегодняшних дней, потом рассказал, как ему удалось поставить на место эту змеюку Гедалию Шошана, и только после этого, наконец, перешел к своей просьбе. Шемеш хотел, чтобы я поговорил с кем-нибудь в финансовом отделе насчет зарплаты его дочери. Я согласился, но сказал, что не имею там особого влияния, и посоветовал ему обратиться к Хахами, однако он настаивал, чтобы поговорил именно я, потому что Хахами дурак. Я спросил его про Лору Шулер, старушку из квартиры на первом этаже, которая переехала в дом престарелых. Шемеш был единственным, кто ее навещал. Он вообще был единственным, кто заботился о ней с тех пор, как она овдовела и осталась здесь совершенно одна, так как ее сыновья живут в Беэр-Шеве и в Тель-Авиве. Хардон Шемеш, надо отдать ему должное, всегда беспокоился о ее здоровье и благополучии, каждый день заходил к ней хотя бы на пять минут, помогал донести продукты из магазина или чинил что-нибудь, и она была ему очень за это признательна.
Да и я тоже.
«У Лоры всё нормально, она привыкла к дому престарелых, к ней там очень хорошо относятся».
Мы поели и, прихватив с собой зубочистки, вышли из столовой, собираясь распрощаться. Шемеш продолжал болтать без умолку, не вынимая зубочистку изо рта, а когда мы, наконец, стали прощаться, решил меня поцеловать. Он взял мое лицо своими толстыми руками и потянулся ко мне губами. Меня затошнило, но я не хотел, чтоб он это заметил, и попробовал высвободиться. Не тут-то было. Он держал меня мертвой хваткой.
И вдруг зубочистка, торчавшая у него изо рта, вонзилась мне в щеку. Неглубоко, чуть-чуть, но дело в том, что зубочистки очень легкие, каких-нибудь четыре грамма, и пока Хардон целовал меня, она так и торчала в щеке, слегка покачиваясь у подбородка, освещенная ярким солнечным светом. Теперь оставалось только подставить ему вторую щеку…
«Прости, – сказал Хардон испуганно, – я тебя, правда, очень люблю».
Замирая от страха, я вынул зубочистку из щеки. Пока она торчала, было больно, но не слишком. Вынимать оказалось гораздо больнее. Но чтобы он не очень расстраивался, я махнул рукой – дескать, пустяки, совсем не больно – и тоже поцеловал его в ответ. Почему вместо того, чтобы плюнуть на него или вырвать на него, я поцеловал его? Не знаю. Я был сам себе противен из-за того, что пришлось поцеловать такого человека, но это получилось как-то само собой, помимо моей воли. Только такой осел, как я, мог это сделать. Шемеш сказал: «Я тебя, правда, очень люблю».
Забрал у меня свою злосчастную зубочистку и ушел. А я так и остался стоять, зажимая ладонью дырку в щеке. Кто знает, а вдруг сейчас кровь хлынет? Из страха перед заражением крови, из-за отвращения к Хардону Шемешу и к самому себе голова у меня кружилась, я чувствовал, что вот-вот упаду. Но я не упал, а продолжал стоять, как последний дебил, и махать ему на прощанье свободной рукой, как бы говоря «Ничего, пустяки, до свадьбы заживет…».
Перевел с иврита Борис Борухов