ПЕСНЬ ОБ ИЗМАИЛЕ
К 95-летию со дня рождения Д. Хармса
Октябрьской сырой ночью Арик Кутузов укрылся спьяну не ватным одеялом, а пледом с драной Лорелеи, и его личность распалась на профессиональных долгоносиков и карлика по фамилии Измаил.
– А звать вас… звать – как?.. – закричал хрипло Арик.
– Фома.
– А жуков – как?..
– А жуков – вредители…
– Слышь, а ведь это Суворов Измаил брал! А мы ж – Кутузовы. Зачем тогда Измаил, а?
– Так решил референдум частей личности. Вот наша бумага, – карлик показал лист с печатью. – Картофеля в тебе много, а внутренней свободы нет. Я назначен руководить жуками.
– Съедите?!
– Не съедим, а выедим весь крахмал специальными ходами – я ж агрономный техникум заканчивал. Будет тебе внутри свобода!
Измаил свистнул жукам и сразу полез в живот, а за ним, толкаясь, полезли долгоносики.
– Интервенция! – распахнув окно, заорал в дождь Арик. – У меня интервенция!.. Помогите! – но голос его утонул в грохоте волн…
Утром Арик проснулся от будильника и сейчас же сел писать роман о том, до чего довела его эмиграция. Добрая сестра Степана Бандеры в Израиле прятала его в униатском монастыре от врагов народа и заставляла говорить по-украински. А Филимон Подгорный, гордый племянник президента, устраивал ему место преподавателя расовой сегрегации в университете имени Яна Смита и Бориса Лумумбы.
Но не по специальности, конечно, а так… И далеко от Хайфы.
Арик перестал писать роман и позвонил по телефону старику Верзилову.
– Глеб Серпомолотович! Вы послушайте: мне, инвалиду и участнику холерного бунта в Саратове, угрожают выедением картофеля и уже организовали интервенцию. Вы, как опытный инфернал-лейтенант, человек с кривыми украинскими зубами, можете дать мудрый совет? А?
– Хрен-пельмени-холодец-и-поет-всю-ночь-певец… – ответил по своему обыкновению Верзилов и закашлялся.
– Нет! Это я, Кутузов, Кутузов, – громко сказал в трубку Арик.
– Ты?! Я думал, за рекламой опять звонят, – обрадовался Верзилов. – Совсем, понимаешь, на производстве рекламы офонарел.
– Долгоносик у меня. Ну, и карлик, конечно.
– Надо посыпаться дустом от человековредителей. Его в каждой стране в русских аптеках эмигрантам продают за советские деньги.
– А вот если вместо этого к карлику обращаться «ваше превосходительство», тогда как?
– Тогда глаза надо сделать блатные-блатные и приласкаться, – посоветовал Верзилов. – Пусть подумает, сволочь, что ты сунешь «в лапу». А ты не суй. Совесть у тебя есть?
– Моя совесть сделана из каких-то подручных материалов, – мрачно пожаловался Арик. – Из язвы желудка, работы Ленина «Как нам преобразовать Рабкрин» и застарелой привычки к сионизму…
– «Эх! Чуден Днепр при тихой погоде!» – сказал в сердцах Верзилов. – Ладно, еду…
Арик высморкался в окно, пошел в ванную, почистил зубы, причесался и стал втягивать живот перед зеркалом. После пятого раза карлик Измаил закричал:
– Алло! Утроба слушает!
– Сдавайтесь! – приказал внутрь себя Арик. – Вы окружены!
– У нас на внутренней шахте имени Беломоро-Казбекского канала все стахановцы. А стахановцы не сдаются.
– Ой, пусть уже не давит так! – закричали тонкими голосами долгоносики. – Ссука, дышать нечем!..
– Немедленно прекратите репрессии! – потребовал карлик.
– Вставай, проклятьем заклейменный!.. – запели в животе долгоносики. – Шел под красным зна-аменем ко-ман-дир полка-а…
– Я как член правящего эго и лечащий техник-агроном предлагаю переговоры, – вдруг сказал изнутри карлик. – К тебе, товарищ Кутузов, взывает нищая Гватемала!
– Какая Гватемала? Нету там никакой Гватемалы. Ты что мне, собака, географию шьешь?
– Как же нету, когда тут в животе свирепствует хунта черных полковников. Все, как один, усатые, не дают картофель выедать и накапливают газы массового уничтожения. Сейчас эти газы в твердообразном состоянии болят тебе живот и мешают пукать.
Арик промолчал, но заварил четыре пакетика слабительной травы, снял штаны и устроил засаду над унитазом.
Первыми выпали усатые черные полковники и тут же потребовали консула Гватемалы.
– Всё. Перевели ваше американское посольство из Буэнос-Айреса в Тель-Авив, – официально сказал Арик, запихнул резиновым квачем полковников в унитаз и спустил воду.
Потом выпал один долгоносик с бледным лицом.
– Я – предатель… – убито сказал он. – Жизнь кончена… – вынул нож и перерезал себе горло.
Больше никто не появился. Арик подождал тридцать минут, потом взял в ванной зеркало, поставил на пол, наклонился и стал смотреть.
– Смотри, смотри. Но и мы на тебя смотрим, – злорадно проговорили изнутри долгоносики. – В глазу-то – зрачок, а в заднице – срачок… Арик напряг ягодицы и показал в зеркало дулю.
– Слушай, а я вот уже у тебя в голове и разговариваю тут с одним специалистом, ответственным за сумасшествие, – как ни в чем не бывало проговорил Измаил, – так он предлагает мне место твоего внутреннего голоса.
– Жалко, колченогий, слабительное до головы не достает! – рассвирепел Кутузов. – Но я пойду и на сотрясение мозга!
В дверь вдруг позвонили. Арик быстро натянул штаны и пошел открывать. На площадке стоял старик Верзилов с кожаным саквояжем.
– Вы дуст принесли? – шепотом спросил Арик. – У меня такой стахановский погром внутри!
– Скажи, пришел народный колдун, – тихо приказал Верзилов. – Пусть растеряются, – и полез обеими руками в саквояж.
– Колдун?! – растерялись в животе долгоносики. – Колдун – это же клопов и жуков выводить! Сейчас как клизму поставит!.. Слышь, убери клизму! – закричали они. – Пусть он нас рожает! Ему полезно!..
Верзилов поднял мохнатые брови, спрятал клизму в саквояж и, вынув огромные акушерские щипцы, громко сказал в живот Кутузову:
– Эй ты, лупоглазый политический пустоцвет! Наш Арик – эмоциональная гордость еврейского народа! Его даже в Италию приглашали на День Чиполлино. Сейчас товарищ Кутузов будет не рожать, а яйца с вами откладывать, понял? Как белая лебедь!..
– Что? Какие яйца? – спросил нервно Арик и посмотрел на щипцы.
– Зафиксирован пожар в левом полушарии! – зычно доложил кто-то из долгоносиков. – Готовность номер один! По инструкции тушить соединительной тканью!..
– Ой, Глеб Серпомолотович! Достаньте быстро соединительной ткани, – взмолился Кутузов. – Чтоб внутренняя свобода не выгорела!
– И пусть…
– Вы не понимаете. Свобода – это осознанная необходимость. А не будет моих мозгов – нечем будет осознавать… Скорей…
– У меня отделения в саквояже разделены соединительной тканью, – сказал рассудительно Верзилов. – Не буду же я из-за тебя вещь портить, а?
– Мудак, скорее откладывай яйца! В аварийном режиме! – закричали Арику долгоносики. – Пожар в обоих полушариях! Уже подсознание горит!
Арик быстро пошел на кухню, налил из-под крана полную кружку воды, начал пить большими пожарными глотками, но захлебнулся и закашлялся. Верзилов сейчас же прибежал из прихожей и стал его бить кулаком по спине. От этих ударов карлик Измаил сорвался из головы и упал вниз к долгоносикам.
– Ну, командир, ссука, упал из головы? – сказали хором долгоносики. – Выбирай, Фома, какой смертью умрешь на пожаре.
– Мы все теперь – части одной личности! – исступленно крикнул им карлик. – Ваша часть – отдельный полк жуков-вредителей, а я – один. Хотите гражданской войны? Нате! – и бросил в долгоносиков противотанковую гранату.
От взрыва Арика Кутузова швырнуло головой на стену, а у Верзилова выбило кривые украинские зубы…
В хайфской центральной больнице имени Рамбама дежурные арабы заштопали Арику Кутузову распад личности суровыми нитками и подтвердили инвалидность, а старику Верзилову вставили крупные еврейские зубы с проемом посередине.
После выздоровления Верзилов, как ни в чем не бывало, вернулся домой, привинтил себе железные рога и в старом мундире инфернал-лейтенанта опять стал сочинять рекламные песни про холодец, а Арик Кутузов совершил научное открытие.
Оказывается, – писал Арик в своей главной статье, – никто не следит за вращением Земли! Это – самая позорная халатность человечества. Там, где мы иногда наблюдаем, Земля вращается приблизительно правильно. А в местах, где не организовано наблюдение, Земля вращается как попало! Хоть в Кишиневе, хоть в Саратове, хоть у нас, в цивилизованном Израиле. От этого происходят распады личности, интервенции и борьба с овощами за внутреннюю свободу партизанскими методами…
Наблюдения необходимо поставить на широкую ногу, а для этого назначить силы ООН со специальными измерительными приборами и охраной с собаками…
«На это открытие, – писал Арик, – меня вдохновил гений Генриха Гейне и, как порядочный человек, я теперь должен жениться на его Лорелее.
И действительно, Лорелея сразу приехала в Израиль с кучей чемоданов и вышла за него замуж. А потом написала Гейне в кайзеровскую Германию:
«Скоро Кутузов получит свою дурацкую должность почетного директора каких-то холерных наук. А Верзилов, старый козел, не любит блондинок, бодается и совершенно брутальный тип. Целую. Твоя Лорелеечка»…
ТЕРПИМОСТЬ К ДВУСМЫСЛЕННОСТИ
К столетию со дня рождения Д. Хармса
Зина пришла вечером домой и принесла с работы клетку с любовниками. Любовники были голые, наглые и пищали
– Это я перепутала, – объяснила мужу Зина. – На счетчике пробки перегорели, торопилась и в темноте не то схватила…
– Я не буду кормить твоих любовников. Пусть их кормит твоя мама! – заявил муж, вынимая сигареты. – Да пусть хоть марципаны лопают! – и, хлопнув дверью, ушел курить на площадку.
– Ой, рассеянность – ее вторая натура, – примирительно сказала в закрытую дверь Берта Лазаревна. – И что ж такое, что любовники? Они не могут просто так размножаться, если их не выпускать из клетки на ночь… А между собой они, слава Богу, не размножаются.
– Я брезгливая добродетельная женщина, – заявила мужу перед сном Зина. – Как ты мог обо мне такое подумать?
– А почему они голые?
– Они голые, – строго ответила Зина, – потому что, как все любовники, – безнравственны. Свои маленькие одежды они проиграли в карты и в другие азартные игры.
– Кому проиграли?
– Друг другу или чужим животным… Неважно. Спи давай.
– Какие животные играют в карты? – спросил сам себя муж, пожал плечами и выключил свет.
Ночью любовники перегрызли прутья клетки, гурьбой вывалились наружу и разбежались по квартире, так что утром Берта Лазаревна собирала их по всем углам в большой зеленый совок и относила в ведро на фланелевую тряпочку. Любовники не хотели в совок, огрызались и матерились, а двое хотели укусить Берту Лазаревну за опухшую косточку на щиколотке.
– Идите сейчас же в ведро! – недовольно приговаривала Берта Лазаревна. – Стыдно-то как. Идите. Я вам, как будете в ведре, расскажу еврейский анекдот про Сталина.
– Ладно, про Сталина! – пищали любовники. – Мы в ведре в политбюро баловаться будем!
– О! Они себе балуются, а нам, значит, на работу надо, – возмутился Зинин муж, растирая ладонью заспанное лицо. – Ничего, сейчас побалуются у меня!..
– Гена! – страшно закричала Берта Лазаревна. – Нет, иди в туалет! С ума прямо спятил!
– Да! С ума сошел! – стали вопить из ведра голые любовники. – Пусть идет в уборную, следите за ним! За ним надо хорошо следить!
– Заберешь их назад или как? – спросил за завтраком Гена. – Этих гадов никто, наверно, и не хватится.
– Да пусть тут побудут, – беспечно ответила Зина. – Мама им даст семечек и «одесской» колбасы, чтоб у них не пропала мужская сексуальная энергия. А потом мы их на базаре продадим. Альфонсы-то в моде. Сезон.
– Тогда пусть «одесской» не едят, – сказал Гена. – От колбасы запах изо рта. Никто из баб и не позарится.
– Много ты про баб знаешь, – заметила Зина. – Они ж голые, у них все видно…
– Бабы?
– Да любовники, дурак. Что, ей-богу, с тобой разговаривать!
Когда Зина и Гена уехали на работу, Берта Лазаревна взяла «одесскую» колбасу, подкралась к ведру и стала подсматривать, что делают голые любовники. А они сначала писклявыми голосами пели песню про то, «как хорошо в краю родном», но быстро передрались и, распавшись на кучки, принялись горланить похабные частушки про гармониста, замочную скважину и курицу Рябу.
– А что ж вы еврейских песен не поете? – спросила Берта Лазаревна, заглядывая в ведро. – Я вот вам колбасы принесла.
– Авантюристы… – развел тонкими ручками один из любовников. – Что с нас взять, умишко с наперсток. А не сильно наперченная?
– Не сильно.
– Режь прямо в ведро, – начали кричать вверх любовники. – Мы сами поделим!
– Поделите вы… – покачала головой Берта Лазаревна и начала ножиком крошить колбасу. Любовники хватали куски и запихивали за обе щеки, а один лысый, с седой бородкой, повязал на шею салфетку из лоскута фланелевой тряпочки, ничего не хватал, а аккуратно откусывал от куска и хорошо прожевывал.
– Вы – профессор? – с уважением спросила его Берта Лазаревна.
– Он филолог и историк партии, – ответили за него другие. – Он сделал открытие. У дедушки Ленина в сибирской ссылке был друг крестьянин Сосипатыч. Так, оказывается, звали его Соси-Лопатыч.
– И при Сталине он проходил службу в вооруженной охране, – важно добавил лысый. – Правда, не с наганом, а с лопатой. Между прочим, медведь зимой в берлоге сосет лапу, а колхозный крестьянин, по указанию товарища Ленина, – лопату.
– В колхозах правофланговых и зажиточных, – наперебой стали кричать любовники, – зимой сосут совковую лопату, а в отстающих – штыковую, ржавую, и то не на полный штык, понимаешь.
– Глупости какие, фу! – возмутилась Берта Лазаревна. – Как ваша фамилия?
– Его фамилия Полуцелковский! Он настоящий интеллигент, – наябедничали любовники. – Вон он мизинец как оттопыривает!
– Нет. Моя фамилия – Зозуля, – ответил лысый с седой бородкой. – Сами вы полуинтеллигенты. Вот сейчас доем, и набью вам ваши мелкие хари!
Любовники начали возмущенно пищать и немедленно устроили свалку. Зозуля храбро отбивался крошечными розовыми пятками и кулачками, но ему разбили нос и порвали фланелевую салфетку.
– Прекратите безобразие! – закричала Берта Лазаревна. – Я на вас сейчас кошку приведу!..
– Да ваш зять, Гена, хуже кошки, – едко сказал один из любовников, размазывая по щекам сопли. – Но он на работе, и сейчас не придет…
– А ваша как фамилия? – строго спросила Берта Лазаревна.
– Моя фамилия – любовник Гавновер. Я из мелитопольских пожарных подполковников. Слыхали?
– А как же, – соврала Берта Лазаревна. Еще ваша пожарная команда была ордена Знак Почета, товарищ Гановер.
– Гав-новер, – поправил любовник. – Мне нечего стыдиться. И не Знак Почета, а Трудового Красного знамени!
Свалка прекратилась, все столпились в середине ведра и, задрав головы, стали смотреть на Берту Лазаревну.
– Вам нас не жалко? – громко спросил один из голых любовников, в золотых очках. – Что вы на нас таращитесь, это же не Большой театр, в конце концов!
– Нас каким-то бабам на базаре продадут, – захныкали сразу несколько тоненькими голосами. – Мы такие маленькие, а бабы-сволочи из нас понаделают карманных секс-инструкторов. А мы – лабораторные любовники, Наше назначение – прокладывать уши к Истине!..
– Мы очень квалифицированные, – побожился голый любовник в золотых очках и перекрестился.
– Да, подавай нам настоящий фронт работ! – запищали остальные. – Мы любим колбасу, семечки и общечеловеческие ценности.
Берта Лазаревна надела очки и внимательно посмотрела, нет ли среди любовников Горбачева. Потом, держась за поясницу, пошла в кладовку за увеличителем, который Гена не хотел брать в Израиль.
– А вот и сгодился, – сказала она себе под нос. – Ему, умнику, только бы выбрасывать…
Берта Лазаревна включила увеличитель в розетку и принесла ведро с голыми любовниками.
– Вот вы все пищите, как хомяки, – сказала она. – А я вас буду расхомячивать. Только по очереди, чтоб без свалки.
– Что такое?! – закричали голые любовники. – Что это такое?
– Это процедура очеловечивания, – восторженно объяснил любовник в золотых очках. – Через советский увеличитель… Берта Лазаревна, дорогая, русский Израиль вас никогда не забудет!
– Это румынский, – просто сказала Берта Лазаревна, подкручивая колесики. – Мне по блату в семьдесят пятом из Черновиц Бульманы привезли…
– Только справку давай, – запищали, выстраиваясь в очередь, голые любовники. – Чтоб мы могли официально подтвердить свою человечность и получить деньги на еврейство!
Любовников было пятнадцать, и все получились. Только один старичок с татуировкой не получился, так и остался маленьким. Про него другие любовники сказали, что наверно у него все-таки папа был хомяк…
– Зачем ты, мама, это сделала? – спросила вечером Зина. – Они же никакие не лабораторные и ни черта не умеют. Их в клетке держали, потому что они хотели Библию отравить.
– Наше положение было очень двусмысленное, – серьезно ответила Берта Лазаревна. – Они же смотрелись совершенно дико, голые, без штанов.
– Мама, мы не у себя в Харькове, – убито сказала Зина. – Мы в другой стране, и надо терпимость проявлять к двусмысленности. Мы на ней могли заработать…
Зина ловко продала оставшегося старичка в «Службу профилактики самоубийств» за двести шекелей. А ровно через год один из бывших голых любовников, – Гавновер, – вернулся и стал за Бертой Лазаревной красиво ухаживать. Они поженились и вдвоем хотели отравить Библию, но были схвачены…
ГЛАВНОЕ – ШО?
На асфальте перед домом пыльные воробьи клевали окурки и подсолнечную шелуху. Витя посыпал им сухого корма для рыб и сказал «цып-цып-цып…»
– У меня тоже есть конкретные домашние рыбы, – важно произнес пожилой Илья Маркович, закуривая. – А бывают совершенно не домашние. Вот акулы, например. Или селедки.
Проехал автомобиль с прицепом, и на дорогу вывалилась толстая женщина в сарафане. Она покатилась по мостовой, полежала, затем встала и, отряхнув пыль, как ни в чем не бывало, подошла к Вите и Илье Марковичу.
– Вот вы, когда с прицепа упали, у вас панталоны были видны, – бесцеремонно заметил Илья Маркович. – По-моему, вы – русская.
– Да, чуть не убилась, – кивнула женщина и вытерла ладонью красное лицо. – То купальник… Я уже три раза с прицепа падала. Такой здесь народ живет…
– А раньше у вас какая специальность была? – вежливо спросил Витя.
– Шо? Специальность? Старший инспектор по сюрреализму. Я почти до самого конца в КГБ капитаном работала. А потом сюда репатриировалась.
Женщина послюнила палец и потерла ссадину на локте. К ней подошел большой кот с наглым лицом, понюхал и стал громко мяукать.
– Жарко-то сегодня, – виновато сказала женщина и отпихнула кота ногой.
Витя открыл дверцу розовых «жигулей», грузно сел за руль и завел мотор. Из глушителя повалил дым, и запахло палеными тряпками.
Он галантно распахнул правую дверцу и пригласил женщину садиться.
– Эх, какие наши прицепы? У нас – лишь бы основная машина не развалилась, – сказал он. – А прицепы – это для местных…
– Клава, – радостно представилась женщина, усаживаясь на переднее сидение. – Разведенная. А вы шо, любите жирных баб?
– Ох… – сладко сказал Витя и помахал Илье Марковичу.
Кот с наглым лицом тоже хотел прошмыгнуть в машину, но Клава ловко отпихнула его ногой и захлопнула дверь.
– Поедем в одно место, проведем время по-человечески, – предложил Витя. – Видите, какой я жирный? Это потому, что я из-за вашего КГБ десять лет в «отказе» сидел.
«Жигули» рванули с места и поехали в сторону моря.
– Ой, знаете, – сказала Клава, – кто теперь помнит, шо такое «отказ»? Такого и не писали. А писали, что есть проявления детской анальной тревожности, порочащие социалистический строй… Вот и не выпускали. А я и с парашютом прыгала, и бегала на четыреста метров с препятствиями, и комсомольскую эстафету братьев Знаменских, и сегодня бегала-бегала, только вот тут вот купальник порвался. Прямо в шагу.
– Где? – жарко спросил Витя. – Я зашью. У меня иголки есть. В бардачке.
– Та неудобно. Вы ж мужчина.
– Нет.
– Как – нет?!
– Мужчина, мужчина, – торопливо сказал Витя, останавливая «Жигули» у рыбного ресторана. – Покушаем рыбки, вы в сарафане, не видно, а потом я зашью…
– Белыми нитками, – сказала Клава.
– Белыми нитками, ей-богу…
В ресторане Витя выбрал столик у окна и посадил Клаву лицом к свету. Потом пересчитал деньги в кошельке.
– Я за любовь денег не беру, – сообщила Клава. – А то у вас все равно бы не хватило. Мне, значит, рассольник с крабами, рыбное ассорти, черную икру, салат «Украинский» с помидорками и сто грамм.
– «Столичной»?..
– Да. Тогда – сто пятьдесят.
К столику подошел пожилой енот в расшнурованных солдатских ботинках, и Витя хотел дать ему шекель милостыни, но енот сморщил морду.
– Я заказ приму, – сказал он человеческим голосом по-русски. – Не надо мне совать.
– И еще горчицы принеси, на хлеб мазать, – попросила Клава.
– Понаехало в Израиль всякой дряни, – шепотом проговорил Витя, когда енот ушел, хлопая ботинками. – Это все прямая абсорбция… И в зоопарке уже места кончились… Безобразие!
– Не! Есть и положительные представители животных кругов России, – объяснила Клава, вытирая под глазами салфеткой. – Они в Израиль уехали от уродств российского капиталистического строя.
Енот принес блюдце горчицы, питы в плетеной корзинке и графин сока.
– От собака! А хлеба шо, нету? – возмутилась Клава.
– Вы мне не «шокайте», дама, – ответил енот и неодобрительно посмотрел на Витю собачьими глазами. – В Израиле питы – уважаемый хлеб изгнания. Кушайте, пожалуйста.
– Эй, а ну-ка погоди, – Витя схватил енота за волосатую лапу. – Я…
– Что – вы? С вороной связались!.. – шепотом проговорил енот, стараясь высвободить лапу. – Не мое дело, я обитатель средней полосы России. Рассольник с крабами заказывали? Несу…
– Он что сказал? – спросила Клава, макая питу в горчицу. – Морда у него песья.
Витя вытер платком выступившие на лбу капли пота и посмотрел в окно. По крыше соседнего дома ходили подозрительно большие грудастые вороны и каркали басом. А дальше, в сотне метров за домом, отливало синевой бескрайнее Средиземное море с американским авианосцем на горизонте.
– Я бы еще в НАТО вступила, – задушевно сказала Клава, щурясь на авианосец. – Но туда частных лиц не берут. Даже по блату. Я это еще по оперативным ориентировкам КГБ знаю, со старой работы.
– А зачем вам… в НАТО? – спросил Витя, переводя взгляд на Клавину вздымающуюся грудь.
– Шоб угнетать! Я ж всю жизнь хотела угнетать.
– Прогрессивные народы? Да?
– Не-а. Прогрессивные народы – такая рвань, – сказала Клава с чувством, принимаясь за рассольник. – Их не то шо угнетать, их в угол ставить противно. А мужики ихние все тощие и продажные, с такими вот погаными усами… Тьфу.
– Как же вы в КГБ с подобными взглядами работали?
– Ой, работала… Меня ж с Конотопа по лимиту в Москву набрали в трамвайное депо. А там один кондуктор, Шелудько, был агент КГБ. Он меня порекомендовал на оперативную работу сюрреалистов ловить. Я даже кандидатша искусственных наук стала. Поняли?
– Искусствоведческих? – уточнил Витя.
– Ну, искусноведческих. Вы зачем не кушаете?
– Я кушаю…
– Не, а главное – шо? – спросила Клава.
– Шо?..
– Главное – я жирная баба! – она подмигнула и посмотрела на хмурого енота, который стоял навытяжку с перекинутым через лапу полотенцем.
– Вы не ворона? – неожиданно для себя спросил Витя, у которого вдруг испортилось настроение.
– Кто сказал?
– Вот он…
– Так он не енот, а енотовидная собака, – Клава положила в рот осетрину и снова посмотрела на официанта. – Мех у него собачий. И вообще, когда мы были динозаврами, эти были еще клопами…
– Так вы что… из динозавров?..
– А шо такое? – гордо вскинула голову Клава. – Вороны – потомки динозавров, – она сбросила красную босоножку и показала Вите чешуйчатую лапу пятидесятого размера. – Но нас лишили превосходства на земле!
– И вы летаете?!
– Не. У меня только права на мотоцикл…
Енот принес водку, поставил на стол и опять вытянулся с перекинутым через лапу полотенцем.
– А как же Конотоп? – спросил Витя. – Я в Конотопе был в командировке, так там вороны были как вороны. С перьями…
– А вы какой дорогой ездили? – деловито спросила Клава, наливая водку в фужер.
– Ну, какой… Железной.
– А надо было третьей дорогой ехать. Третья дорога ведет внутрь себя. Вороны с перьями… От вы Витю Пелевина не читали, а у Вити Пелевина все грамотно написано, как билет брать, как садиться. Шо вы водку не пьете?
– Не пью. Я – персонаж Дины Рубиной, – грустно сообщил Витя. – Я у нее в романе фигурировал в женском кожаном пальто, и у меня были неприятности…
– Это она у нас в КГБ не сидела, – важно сказала Клава, доедая помидор. – Такого интересного мужчину в женское пальто записала… Это ж нарушение законов человеческого мозга. Статья за сюрреализм!
За соседний столик пришла шумная компания молодых людей с напомаженными волосами и серьгами в ушах. Витя заметил, что обуты они были в такие же расшнурованные солдатские ботинки, как у енота.
– Хулиганье, – сказала Клава. – От куда Сохнут смотрит?
– А динозавры – это страшное мертвое прошлое нашей планеты, – раздавая компании меню, проговорил енот шепотом, но так, чтобы было слышно и за Витиным столиком.
– Ты смотри! – закричала сразу Клава базарным голосом. – Оте еноты животные мелкие, помойные, у их еще мех какой нестойкий, они и не евреи никакие, метрики поддельные!..
– Я вас прошу, не надо, – начал упрашивать Витя. – На нас внимание обращают, это же скандал, пожалуйста…
– В окружающей среде распространено много зла, – уже громче заметил енот, записывая в блокнот заказ. – Я там поработал… Если бородатый мужик прыгает по скамейке как ворона, но в женском пальто и кирзовых сапогах – это факт распространения зла. Вам любое животное подтвердит.
– Идемте отсюда, здесь стало неприятно, – тихо попросил Витя. – Я сейчас расплачусь…
Он положил под блюдце пять пятидесятишекелевых купюр и помог Клаве встать, отодвинув стул.
– От шо в Израиле хорошо, – сказала Клава на улице, – все по-русски говорят. И еноты эти проклятые, и арабы. Даже жалко, шо такое название.
– Какое?
– Ну, Израиль. Нерусское…
– Да, – сказал Витя. – Действительно…
Он сел в машину и распахнул перед Клавой дверь.
– А теперь – куда?.. – жарко спросила она.
– Ну, – неопределенно ответил Витя. – Я вас подброшу…
– Шоб купальник зашить?
– Не сегодня… Сегодня у меня «Круглый стол». Я должен ехать на радио «Рэка», потому что моя очередь быть председателем.
– От шо вы брешете! Вы такой жирный, шо можете быть председателем только круглого «шведского стола». Будьте простой, как угол дома. Я ж вижу, шо вам нравлюсь. Терпеть не могу платонической любви. У меня от нее голова болит!
Она достала из-за пазухи мятую пачку сигарет и закурила.
Витя попетлял по улицам, затем выехал на набережную и поехал в сторону здания новой оперы.
– А вы к евреям как относитесь? – спросил он после пятиминутного молчания.
– Оте евреи и отравили нашу святую Русь православием! – ответила Клава. – А раньше еще товарищ Сталин учил, что они и пирамид в Египте не строили, потому что все в Ташкенте сидели!..
Витя резко затормозил, и пепел с сигареты упал Клаве на колени.
– Какая Русь, к чертовой матери?!. Вы ж с Украины!
– Не, я с Советского Союза, – строго поправила Клава, задирая подол сарафана и сбрасывая на пол упавший пепел. – От у меня там, где трусы, теперь дырка прожглась!
– Ничего не видно…
– Нет, видно! Это вы не смотрите!
– Слушайте, я… не могу с вороной… – пряча глаза, тихо проговорил Витя. – И этот Сталин… Я исторический роман пишу. Вы меня извините.
– От дурак! – всплеснула руками Клава. – Та я ж вас на Нобелевскую премию тащу.
– За что?
– А за то, что со мной будете жить. Я вам яйца снесу!
– То есть как?
– А так!.. – покраснела Клава. – Я к нему с дорогой душой, с Нобелевской премией мира по биологии, а он – как… Остановите щас «Жигули»!
Витя послушно затормозил у парка. Клава вышла и громко захлопнул дверцу.
– Я кусок сыра держать умею, – заносчиво сказала она, наклоняясь к окну. Я сяду на дуб, меня всем видно будет. С голоду не пропаду!..
– А если сорветесь?
– А если сорвусь, – выпрямляясь, ответила Клава, – буду мертвая лежать среди трав, и меня склюют воробьи!..
– …И она ушла… такой совершенно женской походкой, – рассказывал Витя Илье Марковичу в субботу. – Абсолютно уверенно, без этого вороньего подпрыгивания… Знаете, я только надеюсь, что где-то глубоко в советских архивах должны быть исторические документы, объясняющие, почему я такой выродок…
– Вы ж после войны родились, – развел руками Илья Маркович. – Вот вчера в нашей ветеранской организации проводили «фронтовую землянку» ученые из Иерусалима, товарищи Чингисблат и Розенхан. Так они документально доказали, что в начале лета сорок первого года план «Барбаросса» лежал на столе у Сталина. И Сталин его утвердил…