ПОВОРОТ СУДЬБЫ
Исаак Небосклонский приехал в Израиль виолончелистом. Мог бы им и остаться и жить как раньше, или почти как раньше, однако широко распространенное увлечение новыми технологическими специальностями всколыхнуло в нем старую любовь к математике, придушенную в нем еще в очень нежном возрасте его бабушкой-скрипачкой. Бабушка всю жизнь давала уроки музыки и кормила этим всю большую семью заводских бухгалтеров и школьных учителей. Даже в войну ей платили за уроки картошкой. Потому что, как говорится, кому война, а кому мать родна. Изя, глядя на всеми уважаемую бабушку, согласился приобрести надежную специальность, хотя верил, что его поколение будет жить при коммунизме и что, соответственно, все специальности будут одинаково не только почетны, но и одинаково надежны.
На скрипку в Восьмой музыкальной школе был перебор, и Изя пошел учиться на виолончелиста. У виолончели были свои преимущества – ее размеры и формы волновали воображение. В семнадцать лет у Исаака появилась мечта – поселить в футляре от виолончели юную Ираиду Волошковскую, по талии которой, как он чувствовал всем своим юным организмом, если бы только провести смычком, то она, Изя не знал точно кто, талия или Ира, издала бы нежный и глубокий звук, абсолютно недостижимый ни для одного из существующих струнных или смычковых инструментов. Изя признался Ире в своем чувстве, и она разрешила ему попробовать. Талия шелестела, Ира хихикала. Исаак трепетал. После окончания Исааком института искусств Ираида стала его женой.
Возможно, что, храня в сердце влюбленные слова Исаака о смычке и талии, Ираида не одобрила его решения переквалифицироваться в программисты и ушла к уже готовому программисту, а Исаак, потеряв жену, закончил курсы, сразу же нашел работу по новой специальности, и так же сразу, возненавидев ее еще больше старой, потерял новую работу тоже. После этой потери большую часть своего времени он тратил на поиски какой-нибудь работы, а все, что оставалось от поисков, проводил, играя на виолончели. За этими занятиями он стал бородатым, непричесанным и запущенным, и секретарши программистских заведений, привыкшие к виду энергичных мужчин, подъезжающих к зданию на модных джипах, перестали впускать его к начальникам, занятым поисками талантливых специалистов. Вернуться же к виолончели, как к верному заработку, обещанному когда-то бабушкой, и с шапкой у ног играть у входа в театр Исаак не желал. Так в игре и поисках постепенно закончилось пособие по безработице и Исаак начал жить в долг – банку, лавочнику, друзьям. Пока все это тоже не кончилось.
Однажды под вечер Исаак, охваченный грустным отчаянием, стоял у центральной автобусной станции, хотя ехать ему было некуда и незачем. На последние четыре шекеля он купил себе пластиковый стаканчик кофе и медленно пил его, думая о том, что его жизнь так же быстро кончается и остывает, как кофе в стаканчике, и, словно желая продлить свою жизнь, растягивал сомнительное удовольствие, доставляемое ему мутным напитком из автомата…
У каждого в жизни должна быть своя любовь, и Кирилл Недохвостьев, внук раввина, взращенный на русской поэзии и ставший студентом Еврейского университета, был безнадежно влюблен в чудную голубоглазую девушку по имени Оксана. И именно в тот день, когда Исаак, как уже было сказано, охваченный грустным отчаянием, стоял у центральной автобусной станции, Оксана Кускатан окончательно отказала Кириллу. Во время отказа он вел себя недостойно. Он суетился, давал несбыточные обещания, умолял, просил, читал стихи, по его щекам текли слезы и застревали в короткой бороде пшеничного цвета, но его мольбы и стенания не помогли. Оксана была неумолима. Она ушла с другим на русскую дискотеку, и Кирилл ясно понимал, что после этого она сменит свою фамилию. Принадлежа другому.
И вот Кирилл шел по городу, приближаясь волей случая или судьбы – он не думал о том, что его вело, – к центральной автобусной станции, и легкий ветер, обвевая его бороду, сушил его горькие слезы, овевая его свежую сердечную рану. Она саднила, и от боли в сердце в голове сами по себе вспоминались стихи.
И под влиянием поэзии Кирилл решил, что если он не может одарить кого-нибудь своей отвергнутой любовью, он, по крайней мере, отдаст кому-нибудь свою последнюю и оттого, понятно, такую ценную монету. И тут Кирилл увидел Исаака. Исаак держал в руке еще наполовину полный стаканчик кофе, но тот показался Кириллу наполовину пустым, и в нем увиделось ему только несколько мелких монеток. А на лице Исаака, кроме вековечной скорби еврейского народа, читались еще и извечная русская тоска, и вечная общечеловеческая безысходность безденежья. Кирилл достал из кармана свою одинокую монету, бросил ее в пластиковый стаканчик с кофе и, не оглядываясь, ускорил шаг. «Я не буду столь бесчувствен к чужому горю, как Оксана, – сказал он себе, – я буду отдавать последнее, дарить людям радость…» Кириллу стало легко и хорошо… А Исааку?
В этом месте рассказ раздваивается – возможны два варианта.
Монетка была достоинством в десять агорот, кофе был безнадежно изгажен, и отчаяние бросило Исаака с моста под колеса рейсового автобуса.
Это была десятишекелевая монета. Исаак, на лету оценив ее достоинство и быстро допив кофе – деньги не пахнут – купил себе питу с фалафелем, обрел душевное равновесие, придумал, как жить дальше, и стал удачливым биржевым спекулянтом. И Оксана, вышедшая замуж за Олега Кустова, нового русского, пожелавшего жить в Израиле, и гордо именующая себя госпожой Кустов, приезжает к нему по средам на домашние концерты камерной музыки.
Но, ведь правда, не все в жизни решают деньги?!! Человек с сильным характером способен допить кофе, в котором плавает даже самая мелкая монетка, победить судьбу и поменять жизнь! Не так ли?!!
СВОБОДНАЯ ВАЛЕНТНОСТЬ ДЛЯ ЗОЛОТОЙ РЫБКИ
Владик очень любил свою жену. Она была высокая, смуглокожая, стройная и вообще очень хорошая. Характером была такова, что рядом с ней Владик чувствовал себя мужчиной. Они познакомились, когда Владик, только приехав в страну, начал подрабатывать в пекарне. Она по утрам выдавала им зарплату, и однажды Владик на ломаном еще иврите предложил ей пойти с ним пообедать.
– Америка? Как в кино? – засмеялась она.
– Будет как в кино, – пообещал он.
Нили, это было ее имя, сказала, что она работает до трех.
Через два года после свадьбы Владик говорил по-русски с акцентом. Каждое утро в полшестого его ждала подвозка на работу, возвращался домой после девяти вечера. А еще лет через десять случилось, что выдался у него день отпуска, и он взял своих троих детей на море. То есть, брал он их на море довольно часто, но в этот день событие произошло. Дети бегали по кромке берега, а Владик сидел в кресле, и тут к нему подошла девушка. У нее была такая белая кожа и такие тонкие светлые волосы, что у Владика начался приступ ностальгии. Гарик писал про это: «тоска по родине приходит, когда прижился и окреп». Владик вспомнил свою однокурсницу Вику. Та тоже была очень стройная блондинка. Они танцевали на какой-то пьянке, и она почему-то повторяла: «Электрон так же неисчерпаем, как и атом, Ленин сказал». Владик попытался вспомнить, причем там был электрон, потом подумал, что его дети про Ленина не слышали, и у него потеплело на сердце. А потом ему стало жалко Ленина, заныла в мозгу горькая мысль: «Человек отдал жизнь за лучшее будущее человечества, а дети про него уже не знают. И кто-то из моих детей, не зная про судьбу тех, кто уже боролся за лучшее будущее, может, тоже полезет в борьбу за то же самое и тоже умрет еще совсем не старым, подкошенный вражьей пулей…» А когда он подумал о том, что с его женой ни про Ленина, ни про электроны не поговоришь, девушка, стоявшая над ним, спросила по-русски:
– Это место свободно? – показывая на пустой шезлонг около него.
– Не знаю, – ответил Владик, – вообще-то, нужно десять шекелей платить, – и показал: – вон там.
– Откуда у меня десять шекелей, – сказала девушка и села рядом, – я три недели как в Израиль приехала.
И у них завязалась обычная беседа. Откуда, кто, с кем, и что будет…
– Валентина, – представилась она.
– Валя?
– Нет, – не согласилась она, – тогда уж Тина.
– Тина – это ведь не от Валентина идет?
– А вы всегда проверяете, что откуда идет?
– А на иврите не говорят «вы», – сказал Владик, больше самому себе, наверное, все от той же неожиданной ностальгии.
– А о чем ты думал, когда я подошла? – спросила Тина, – у тебя такое сострадание на лице написано было, я сразу подумала – хороший человек.
– Про Ленина думал, – признался Владик. Тина ничего не сказала, только покачала головой.
– А ты хорошего человека ищешь? – спросил Владик.
– Плохих искать не надо… Хорошего ищу.
– Нашла?
– Находила.
– Замужем?
– Замужем.
– А муж где? – Владик не поверил Тине. Тина долго смотрела на море, потом негромко ответила:
– На рыбалке.
– Как это?
– Знаешь, как говорят, «рыба ищет, где глубже, а человек –где рыба».
– Давно рыбачит?
– Как считать…
– А ты ждешь?
– Жду. Придет. Веселый, загорелый… С удочками. В ведерке рыба живая бьется. Серебристая, крупная…
– А ты пока на чужих шезлонгах загораешь?
– А что делать? Устраиваюсь, как могу. Место под солнцем ловлю, на чужих лежанках лежу. Вообще, свободными валентностями за жизнь цепляюсь.
– Чем цепляешься? – переспросил Владик, сразу не узнав уже давно почти забытое слово.
– Химию учил в школе? Валентности помнишь? Люди не как гантели парами из чугуна отлиты, а друг с дружкой, как атомы, связаны в молекулы такие развесистые. Понимаешь?
– Интересная теория, – оценил Владик, с настоящим интересом посмотрев на Тину.
– Жить помогает, главное.
– Как же ты живешь по ней, любопытно.
– А ты заходи ко мне как-нибудь, посмотри, как живу, секретов нет.
Тинин номер телефона Владик записал ее губной помадой на валявшейся на песке коробке из-под «Тайма».
– Обязательно, как только время выберу, – пообещал он.
Время выбралось где-то через неделю, и как-то само по себе.
– Чем занимаешься? – спросил Владик, когда услышал в трубке голос Тины.
– Сижу голая на подоконнике.
– Зачем?
– Девчонкой принца ждала, а теперь черт знает кого. Или чего.
– А говорила, хорошего человека ищешь?
– Ищу – это одно, а жду – это другое. Придешь?
Тина снимала комнату в квартире с еще двумя соседками. Из ее комнаты открывался вид на соседний дом. Такой же серый и давно не ремонтированный, как и тот, в котором жила Тина. «Мечты в таком месте должны быть очень яркими и разноцветными, иначе здесь помереть можно от тоски», – подумал Владик и внимательно посмотрел на Тину. На ней были потертые серые джинсы и выцветшая черная майка.
– А говорила, голая на подоконнике… – пробормотал он, слегка разочарованный. В таком сером месте он ожидал увидеть нечто необыкновенное. Вроде голой женщины на подоконнике.
– Там, напротив, румыны живут, я их пожалела, чего дразнить зря. Я же не для них голая раздевалась.
– Для меня?
– Не гони, – сказала Тина, – я и так быстрая. – Она оглядела Владика, как бы оценивая, и ему стало неловко, что он пришел с пустыми руками.
– Ну, ладно, – сказала Тина, – сначала любовь, потом дружба.
Она подошла к Владику, обняла его, прижалась и замерла. Потом отодвинулась от него, сняла майку и снова обняла его.
– …Понравилось? – прошептала Тина, Владик кивнул головой, и она продолжила: – Это потому, что ты мне сразу понравился. Я тебе на пляже сразу сказала.
Владик не ответил. Ему было так хорошо, что он испугался – так не бывает. Потому что у него так никогда еще не было. Бывало хорошо, но по-другому. А теперь вдруг получалось, что многое станет по-другому.
– Понравилось? – повторила Тина, заглядывая ему в глаза. – Я еще много разных таких штучек знаю, я тебе всё покажу, – добавила она, и это обещание прозвучало вопросом.
– Конечно, – неуверенно согласился Владик, обеспокоенный неожиданной мыслью о том, что у него в жизни, кроме дома и работы, будет теперь еще что-то очень важное.
– Ты не бойся, – прошептала Тина, – мне не мешает, что женатый. И меня не бойся, я ничего не прошу. Есть мужчины, которые всегда вторые, а я женщина, которая всегда вторая. Не знаю, почему. Мне, наверно, так легче. Я знаю, что у него есть жена, с ней у него все проблемы, заботы, скандалы, а мне много не надо. Раз в неделю придет, и мне достаточно.
– И муж у тебя на рыбалке, – добавил Владик.
– И муж у меня на рыбалке, – грустно улыбнувшись, согласилась Тина.
«И я на рыбалке», – подумал Владик, Ему снова стало страшно. Жизнь качнулась не то вправо, не то влево, он не мог определить точно, но, в любом случае, прежней устойчивости в ней больше не было. «Как ей объяснить, что она всегда у всех вторая из-за того, что она слишком хорошая?»
– Ты золотая рыбка, – начал он, застряв мыслью на «рыбалке», – все желания исполнить можешь. Но кто же посмеет золотую рыбку женитьбой закабалить, та ж на всякое способна, ежели осерчает…
– Когда снова заглянешь? – перебила Тина.
«Что, всё на сегодня? – удивился Владик. – Впрочем, Тина права – порыбачил, золотую рыбку словил… и… пора удочки сматывать». Владик молчал. «Это очень неудачное качество, – отметил он сам себе с укором, – молчать, когда сказать нечего. Нужно уметь всегда найти подходящие слова».
Тина встала, принесла бутылку колы.
– У меня, понимаешь, поломойка скоро. Я тут в один мисрад устроилась. Нельзя мне опаздывать.
– Холодная, освежает, – сказал Владик, принимая из рук Тины большой, тяжелый стакан, радуясь, что ему есть что сказать.
Владику очень захотелось уложить Тину на кровать и сделать для нее тоже что-нибудь хорошее из того, что он умел и любил, хотя в этом было бы обещание, может быть, даже обязательство на будущее. Но Тина торопилась, а у него на следующей неделе совершенно не будет времени. Дом и работа. И через неделю тоже. «А если я две недели буду думать о Тине, – сказал себе Владик, – то обязательно заболею. На голову, – уточнил он сам себе. – Нет, пусть лучше, как всегда, будут только дом и работа». И Владик виновато посмотрел на Тину:
– Прости, но я не могу, я слишком занят. – И попытался разъяснить, показав всеми пальцами себе на грудь, – я весь занят.
Тина внимательно посмотрела на его руки, затем широко расставила ноги, вытянула руки в стороны и растопырила пальцы.
– Так не бывает. Человек весь занят не может быть! У человека вот столько валентностей! Хотя бы одна где-то должна быть свободной!
– Воистину, человек так же неисчерпаем, как и атом, – восхищенно произнес Владик.
– И у тебя, неисчерпаемого, одной-единственной, свободной валентности для меня не найдется? – Тина недоверчиво покачала головой и стала одеваться.
«Свободная валентность, – подумал Владик, тоже одеваясь, – а как вяжет». А вслух сказал, против своей воли, но предложение получалось так к месту, что не произнести его было просто невозможно:
– А я маленький атом, у меня их мало. – От этих слов Владику самого себя стало жалко, и он поднял на Тину глаза, просящие о помощи.
– До свидания, – победно улыбнулась Тина в ответ на его взгляд.
– До свидания, – радостно пообещал Владик и пошел домой.
Шел Владик медленно. Он ясно видел эту валентность прозрачной леской, размотавшейся со смотанной удочки; а на крючке нежным облаком, безудержно меняющим цвета, билась золотая рыбка, ждущая своего мужа. Владик представил его себе: рослый сильный мужчина с густой черной бородой на обветренном загорелом лице, тянущий из синего моря невод, полный рыбы. И от каждой расходились в разные стороны чуть видные лески-валентности, одни – туго натянутые, другие – вяло помахивающие острыми крючками, чуть заметными под самой привлекательной для всего живого наживкой – обещанием любви.
ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ
Георгий Победоноскер ушел с работы, чтобы сделать копию ключа от квартиры. Недешево обошлось – двенадцать шекелей. А Георгий Победоноскер был человеком, любившим бесплатное. Воровал книги в библиотеках, обедал по гостям, на работе при всех властях прикидывался, что он что-то делает, и за это деньги получал, небольшие, но нечестные. Он в Союзе учителем географии был, а в Израиле стал бухгалтером. Чужие деньги считал. Не просто так бухгалтером стал, не оттого, что про дальние страны детям рассказывать скучно было, и не от безработицы в Израиле, а потому, что мечтой его жизни было секрет узнать, как люди из ничего деньги делают. Это вроде как философский камень найти. Даже лучше. И вот, один раз ему подвезло в жизни. Не в том, что на бухгалтера выучился, а просто счастливый случай подвернулся. Отсюда и начнем рассказ. С начала и по порядку.
Итак, Георгий Победоноскер ушел с работы, чтобы сделать копию ключа от квартиры. Как выяснилось позже, от квартиры, где деньги лежат. Там в серванте, таком, какие стояли в Союзе в богатых еврейских семьях, под белой салфеткой на верхней полке лежало несколько израильких и американских денежных знаков. Бумажных и металлических.
– Не столько, как там было, сами понимаете, – вздохнул Абрам Григорьевич, вверяя квартиру на хранение Георгию Победоноскеру, – но привычка у нас. Не можем мы с Мусей иначе, должны быть какие-то деньги под рукой.
За несколько месяцев до этого Абрам Григорьевич заговорил на улице с Георгием Победоноскером. «Я, знаете, недавно, приехал, вижу, нужно с евреем познакомиться, а то я с одним соседом заговорил, а он меня спрашивает, еврей ли я. И это здесь в Израиле. Да!» Победоноскер был стопроцентным евреем, и Абрам Григорьевич доверился ему. Дела он по-прежнему ведет там. Небольшие, возраст не тот. Не повезло ему, вся жизнь при советской власти прошла. Любил Абрам Григорьевич поговорить, и про умное побеседовать тоже, а для этого лучше Победоноскера, конечно, никого не было, он-то как раз про политику и историю поговорить любил. А Абрам Григорьевич тем еще исключителен оказался, что у него Победоноскер решил жизненной мудрости учиться. Сам Победоноскер человек был думающий, а Абрам Григорьевич – делающий. Серьезные дела в своей жизни Абрам Григорьевич проделывал. Так вот, когда познакомились, подружились, начал Абрам Григорьевич Победоноскера со своей жизненной философией знакомить. «Знаете, – говорил, – был такой философ, сказал, что, чтобы существовать, нужно мыслить, а я говорю, что, чтобы жить – думать надо. А чтобы красиво жить – соображать, голову на плечах иметь. Философ, тот и существовать может, а мы деловые люди, мы жить хотим». Убедительно все звучало у Абрама Григорьевича, так, что даже Победоноскер, сам поговорить любивший, выслушивал. Учился, запоминал, обобщал. И за то, что такой умный человек, как Победоноскер («если б раньше познакомились, я б за вас дочку выдал») слушал его, Абрам Григорьевич доверился Победоноскеру и попросил за квартирой приглядеть, пока они с Мусей в Россию поедут на пару-другую месяцев.
– Мы поедем, у нас там дела, а вы пока пользуйтесь, – сказал Абрам Григорьевич, – вы, Георгий, еще молоды, вам нужно, на гостиницы у вас денег нету, а жена ваша очень достойная женщина, вы к ней домой девок водить не можете. Я моей Мусе никогда такого не делал. Мы очень уважаем друг друга. Еврейская семья, знаете ли, традиция наша… – В Израиле Абрам Григорьевич стал в черной кипе ходить. Серые брюки, белая рубашка в светлую полоску, черная кипа. Выглядел солидно, походка энергичная.
Ключ, полученный от Абрама Григорьевича, Победоноскер повесил на вешалку возле двери, чтобы жена видела, что он всегда на месте, кроме как когда возьмет, чтобы проверить квартиру. Но перед тем, как повесить ключ на место, пошел и сделал себе за двенадцать шекелей копию, о чем уже сказано было.
Первые две недели пропали. Все времени не было. Работа, дела домашние. Жена все время напоминала, что надо сходить квартиру проверить, но Победоноскеру туда одному идти гордость не позволяла, а привести кого-то не получалось. Однажды вернулся домой раньше обычного. На стоянке около дома Абрама Григорьевича увидел одного своего старого знакомого. Тот в машине сидел, будто ждал кого-то, обрадовался Победоноскеру, закричал:
– Привет, друг, тут у вас так все поменялось! Как живешь?
Рассказал все Победоноскер. Ключ показал. Друг выслушал и сказал:
– Я тебе один телефончик дам. Русские девочки! Классные! Всего сто шекелей за полчаса. Тебе разве больше надо? Не надо. Мы же рабочие люди. Занятые.
Тут как раз жена Победоноскера из подъезда вышла.
– Квартиру твою, – говорит, – проверяла. Разве на тебя Абрам Григорьевич положиться может.
– Может, может, – вмешался приятель. – Очень даже может. Квартира в полном порядке.
Потом вызвался жену Победоноскера до центра города подбросить, так как ему все равно по дороге.
– А ты, – сказал Победоноскеру, – действуй.
Позвонил Победоноскер. Подумал, что Абраму Григорьевичу его решительность понравилась бы. Пришла костлявая, русая девица. С порога потребовала:
– Деньги вперед!
Он дал ей сто шекелей, а она запросила еще сто – типим (так на иврите и сказала). Так положено, – объяснила.
Победоноскер стал спорить, а она говорит:
– Твое время идет, мне все равно.
Постояла у двери, подождала. Не было у Победоноскера еще ста шекелей, она обозвала его опять-таки на иврите тембелем и ушла.
Больше Победоноскер телефоном этим пользоваться не стал. Вспомнил, что на работе одна сотрудница жаловалась, что в других учреждениях, в газетах пишут, пристают к женщинам, к сожительству принуждают, непристойные действия допускают в рабочее время, а у них – никто никогда. Прессу обругала. Это, то есть то, что про прессу она сказала, Победоноскеру очень понравилось. Вспомнил про нее, подошел, пригласил с ним на его вторую квартиру съездить. У нас, объяснил ей, взаимопонимание с тобой, и про прессу напомнил. Она расцвела вся от радости, согласилась. На его машине поехали. Победоноскер от возбуждения левый фонарь расшиб на стоянке.
Зашли в квартиру, она целоваться полезла, сразу разделась. Но только увидел ее дряблые бедра и потные подмышки, сказал себе, что ему и виагра не поможет, и для нее вслух то же повторил. А она ответила, что ей и так хорошо и что готова каждый день приходить, потому что у них взаимопонимание. Лучше он ничего не придумал, признался, что квартира не его, и даже приврал, что только на сегодня ключ ему дали. Еле отделался. Поехал в гараж фонарь чинить. Дорогой думал о том, что общность интересов и даже взаимопонимание в любви не всегда в помощь. Особенно в любви тайной, мимолетной, бодрящей, какая сейчас Победоноскеру нужна была.
С тех пор заходил в квартиру эту один, воду в кранах открывал, пыль вытирал, думал, кого бы еще привести. Смотрел телевизор, в фильмах много разных ситуаций показывают, надеялся научиться чему-то. Не научился. Ситуации в фильмах какие-то нежизненные были. Очень жалел, что Абрама Григорьевича нет, чтобы посоветоваться. Так прошло еще три месяца из жизни Георгия Победоноскера. Перед приездом хозяев смял постель в спальне. И мебель в квартире подвигал. Чтобы перед Абрамом Григорьевичем стыдно не было за бесцельно прожитые месяцы, пусть тот думает… Вернул Абраму Григорьевичу ключ, висевший на вешалке у дверей. Со вторым не знал, что делать. Раньше думал, как квартиру использовать и не придумал, теперь про ключ размышлял, и тоже безуспешно. Просто выбросить, – жалко. Отдать Абраму Григорьевичу, так тот удивится: «Второй-то для чего? Зачем вам такие сложности понадобились? Вы что, квартиру посуточно сдавали, что ли?» Боялся таких вопросов Победоноскер. Абрам Григорьевич похвалил бы за такое, но свою долю в доходах потребовал бы. Поди объясни ему, что не сдавал…
И только когда Абрам Григорьевич сказал, что едет он с Мусей в Эйлат на три дня, придумал Победоноскер. Проводив их, взял тот самый второй ключ, открыл дверь квартиры Абрама Григорьевича, подошел к серванту, вытащил двенадцать шекелей. Оттуда пошел к себе домой, напильником испортил ключ, чтобы им никто воспользоваться не смог, и выбросил на улице в мусорку. Пошел веселый прогуляться, доволен собой был, все-таки, без убытка с ключом обошелся. Не зря с Абрамом Григорьевичем дружит – научился чему-то. Двенадцать шекелей, можно сказать, из ничего сделал. Из дружбы, из доверия, из несчитанности чужих денег… Из чего-то такого, нематериального, чего руками не потрогаешь… Отсюда и до философского камня уже недалеко.