Странно у меня сложилось: по-настоящему открываю песни Александра Дулова только сейчас, однако моя любовь к нему зародилась давным-давно. Ещё в конце 1970-х мы с горсткой одноклассников покатывались со смеху под «Ой-ой-ой, а я несчастная девчоночка, ой-ой-ой, я замуж вышла без любви…». От избытка счастья хотелось ввинтиться в синеву привольной ласточкой или скакать по снегу игручей белкой – ведь «хоть режьте меня, хоть ешьте меня, уйду к нему опять». Вырвусь из пут, за круг и не удержите! Если глянуть издалека, то сюжет почти тот же, что и в «Охоте на волков» у Высоцкого, – уйти за флажки. Но что у Высоцкого – пронзительная и высокая драма, то у Дулова в «Девчоночке» получилось легко и играючи. Просто ушла к любимому и всё.
Однажды, когда мы в сотый раз заказывали «Девчоночку» королеве нашей компании (а «королевой» её сделало именно умение петь под гитару), кто-то сквозь смех прорыдал: «Говорят, это какой-то мужик написал!». Мы не поверили. А потом поверили. Уж больно убедительно и цельно звучала песня – как будто сразу про нас про всех. Одним этим жестом свободного выбора – «уйду к нему опять» – развязывалось множество узлов.
Я никогда не слышала Дулова живым. Но и записей оказалось достаточно, чтобы влюбиться безоговорочно. Причём тотально – во всё сразу: в голос, в мелодии, в интонацию, в паузы и ритм дыхания, который сберегают песни. В его улыбку и ракурсы на фотографиях. В его теперешнюю недосягаемость – ведь он уже на том берегу…
Благодаря Александру Дулову, я точнее и лучше стала понимать, что такое «бард», что такое «авторская песня» и что такое «интонация». И покажу это на одном-единственном, но очень значимом для меня примере – песне Дулова на стихи Бориса Чичибабина.
ЗАПОЗДАЛАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ А. ГАЛИЧУ
Чем сердцу русскому утешиться?
Кому печаль свою расскажем?
Мы все рабы в своем отечестве,
Да с революционным стажем.
Во лжи и страхе, как ни бейся я,
А никуда от них не денусь.
Спасибо, русская поэзия:
ты не покинула в беде нас.
В разгар всемирного угарища,
В стране, где управляют рыла,
Нам песни Александра Галича
Пора абсурдная дарила.
Как смог он, не по воле случая,
Испив испуг смерторежимца,
Послать к чертям благополучие,
На подвиг певческий решиться?
Не знаю впредь, предам ли, струшу ли:
Жить научились, предавая.
Но как мы песни эти слушали,
Из уст в уста передавая!
Как их боялись – жгло тогда-то ведь –
Врали, хапужники, невежды!
Спасибо, Александр Аркадьевич,
От нашей выжившей надежды!
Спасибо, Александр Аркадьевич,
От выживающей надежды.
Так чем же сердцу и утешиться?
Кому ещё печаль свою расскажем?
Ведь мы рабы в своём отечестве,
Да с революционным стажем.
Во лжи и страхе, как ни бейся я,
А никуда от них не денусь.
Спасибо, русская поэзия:
Ты не покинула в беде нас.
Родная, горькая поэзия,
Не оставляй же ты в беде нас.
Я процитировала песню Дулова, а авторский вариант стиха можно для сравнения увидеть в статье, посвящённой отношениям А. Галича и Б. Чичибабина[1]. Сразу заметно, что Дулов изменил текст Чичибабина весьма существенно: на первый взгляд, мягко, всего лишь несколькими штрихами; но в итоге возникло самостоятельное произведение. И то, что сделал Дулов с этим стихотворением, превратило его в «бессмертное».
До песни Александра Дулова «Запоздалая благодарность А. Галичу» (у автора стихи она – «посмертная») была личным делом Бориса Чичибабина. По воспоминаниям, он и читал своё посвящение, обращаясь к портрету Галича, на вечере его памяти в 1993 году. Стихотворение написано им не только от себя, а шире – от поколения, от современников, от всех, кто мыслит и чувствует. Но авторский текст сфокусирован на образе Галича и выстроен в прямую линию: из пункта А в пункт Б. И, развиваясь по нарастающей, и завершается адресным обращением:
Спасибо, Александр Аркадьевич,
от нашей выжившей надежды.
Повторив в финале стихотворения первые две строфы (слегка видоизменённые), Дулов преобразил прямую линию в круг. Вывел на авансцену в качестве главного действующего лица «нас» самих («мы», «нас», «нам»). В его варианте лишь одна опорная, срединная строфа посвящена непосредственно Галичу:
Как смог он, не по воле случая,
Испив испуг смерторежимца,
Послать к чертям благополучие,
На подвиг певческий решиться?
Во всех остальных строфах действуем и непременно упоминаемся «мы», а «я» поющего – связующее звено между «нами» и героем песни. Выстраивается галерея, неразрывная цепь, уходящая в глубину времени: А. Галич – Б. Чичибабин – А. Дулов – «мы» – слушатель.
Про интонацию в этой песне. Мне она слышится крестообразной. Я думаю, что всякая песенная интонация внутренне крестообразна, поскольку объединяет, сплавляет в целое два противоположных чувства (а то и больше). Так и здесь: не только связаны воедино нисходящее и восходящее движение тона, но и противонаправленные чувства – горечь и достоинство, гнев и смирение, ирония и восхищение, отчаяние и надежда…
А «точкой опоры» в этих контрастах, скрепляющей интонационную крестовину, служит важнейший элемент авторской песни: пауза. Молчание, вдох – выдох, островки тишины в движении песни… Пауза воплощает глубину – намекает на тот дальний берег души, откуда звук зарождается. Помогает почувствовать из какого слоя времени, из какого измерения доносится голос.
В варианте Чичибабина стихотворение заканчивается обращением к А. Галичу, а значит, – символической встречей двух поэтов. Но Дулов замыкает круг, возвращая песню к слушателю и превращая его, слушателя, в собеседника, единомышленника, со-автора… Пробуждает в нас «дух соавторства», от которого уже и до авторства – два шага (а совсем уже зрелое, подлинное авторство, как мы знаем из песни, – «послав к чертям благополучие, на подвиг песенный решиться»).
Чичибабинский текст обращён в прошлое: «так было». Он в полном смысле слова – благодарность, за то, что когда-то произошло и уже завершилось. Дулов же от благодарности делает важнейший новый шаг: преображает временнýю структуру текста, переадресовывая его дальше, – уже не Галичу, а будущему. «Спасибо, Александр Аркадьевич, от нашей выжившей надежды!» переводится в настоящее время: «От выживающей надежды». Это прямо сейчас, сию минуту с нами происходит…
Опираясь на настоящее, автор песни творит будущее литературы заклинанием-императивом:
Родная, горькая поэзия,
Не оставляй же ты в беде нас.
В песне созидается «особое время», – неуничтожимое «время бессмертия», всеобщей памяти. Отныне туда может прийти каждый слушатель и остаться там, сколько пожелает, – с Чичибабиным, с Галичем, с самим Дуловым, со всеми теми, кого объединяет понятие «родная поэзия». А порождает символическое «время бессмертия» реальность сразу всех упомянутых в песне хронологических срезов: так было, так есть и так будет.
Как белый цвет складывается из цветов спектра, так и настоящее – время звучания и слышания песни – оживляет прошлое и предопределяет будущее, как бы вбирая их в себя. Все времена в этот миг присутствуют в сознании исполнителя и слушателей одновременно.
«Заклинательная», магическая сила слова (отпечатавшаяся в песне) означает, что раз произнесённое слово не имеет обратной силы. Оно не отменяемо.
Спасибо, русская поэзия:
Ты не покинула в беде нас.
– утверждает: что бы теперь и в будущем с ней, русской поэзией, не произошло, она нас уже не покинула. Уже создала особое пространство, остров, «вольную республику», куда можно сбежать из любого плена. Она, родная поэзия, – та лодка на Тивериадском озере, где «Он спал на возглавии», когда кругом бушевал шторм.
Это я, конечно, о классической поэзии говорю и про ту часть современной, которая питается от классического корня. Есть и другая часть современной – та, что в большинстве своём пишется верлибром или ритмизованной прозой, демонстрирует изгибы индивидуального восприятия, прихотливость ассоциаций и произвольность выбора… Почему-то она мне кажется веткой, отпавшей от кормящего ствола, едва держащейся на полоске коры, которая и та уже подсыхает.
Но когда говорят о «смерти поэзии» или о «последних поэтах», о том, что смысл и музыка в скорости совсем утекут из стихов, – мне не верится. Кажется, будто многое из написанного сегодня – всего лишь трава, а не луга и не поля, и не леса той земли, которая именуется «русской поэзией». Земля родит новую траву… А прошлогодняя, истлевающая, удобрит, как водится, почву.
В песне Дулова-Чичибабина как заклинание повторяется: «ты не покинула в беде нас». И тем утверждается – от противного – один из признаков не настоящей, не подлинной поэзии: она изъята из пространства «общей беды». БЕДА – своего рода константа русской жизни. Времена и условия меняются, а неискоренимая боль и беда – остаются.
Тут назревает парадокс. Казалось бы, большинство современных поэтов только и пишут, что о «беде» – о смерти, об одиночестве, о цинизме, о страхе, о черноте души, чувств и ума, о вырождении и отсутствии жизненного центра. Всё вместе взятое напоминает «пир во время чумы». Чума повсюду оставила свои следы. Не скажешь, что авторы современных стихов её не замечают…
И тут опять подсказкой становится строчка: «Ты не покинула в беде нас» – интонационное ударение, акцент на «не покинула». Задача «родной поэзии» (как мы слышим из песни) – создать пространство спасения для своих соплеменников. А это возможно сделать только из другого времени, как бы выйдя из текущего и раздробленного. В момент духовной собранности совпасть с внеличным и глубинным состоянием, чтобы увидеть оттуда, как всё будет, – узнать читателей не только настоящих, но и будущих, которые ещё только зарождаются.
Цветаева для самой себя творила пространство спасения, когда писала:
К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу, —
Из самых недр — как на смерть осужденный,
Своей рукой пишу.
Собирала в акте писания воедино разные слои времени, но не фантазируя, а про-зревая.
В классических стихах всё это порождает один поэт. А в песне цепочка преемственности разворачивается в данном случае из трёх разных авторов: Александра Галича – Бориса Чичибабина – Александра Дулова. Они и вополощают собой три разных среза времени. Взгляд каждого из них связан с определённой эпохой и одновременно дан через восприятие «наследника», смотрящего уже из будущего.
В стихотворении Чичибабина есть важная для автора часть – споры «лже-наследников» и мемуаристов:
Теперь, у сердца бесконвойного
став одесную и ошую,
нам говорят друзья покойного,
что он украл судьбу чужую.
Я мало знал его, и с вами я
о сем предмете не толкую —
но надо ж Божие призвание,
чтоб выбрать именно такую!
Но Дулов вообще изымает этот сюжет. Он исторгает его из песни, развёрнутой в будущее и адресованной нам. Склоки и споры вокруг Галича для него – трава, которая «сегодня есть, а завтра будет брошена в печь» (как сказано в Псалтыри). Звеном, соединяющим Галича с потомками, становится сам Чичибабин (несмотря на «я мало знал его»), а не разоблачители и сплетники. Именно Дулов воспринял, увидел эту тянущуюся сквозь времена цепочку преемственности и сумел показать слушателям. Но не замкнул её на себя (как невольно получилось у Чичибабина), а развернул дальше, открыл для будущего.
Впрочем, и у Чичибабина позиция изначально смиренная. «Замыкание на себя» – от сокрушения перед лицом воплощённой совести.
Не знаю впредь, предам ли, струшу ли:
Жить научились, предавая.
Но как мы песни эти слушали,
Из уст в уста передавая!
Песня на свой лад – иначе, чем поэзия, – предполагает развитие апостольской традиции – прямой передачи, прямого наследования и распространения «вести»: на ухо, из уст в уста, от сердца к сердцу. Слушатель тоже включён в эту цепь передачи, а, значит, – в дело своего и общего «спасения». Но что за «спасение»? От чего, куда?
Как минимум, от БЕСПАМЯТСТВА. «Русская беда» – это, в первую очередь, беспамятство. Закатали в асфальт, прибили в подворотне, сослали на Колыму, переселили с места на место целые народы. Разворошили, угробили, вырезали, истребили… А уже на следующий день (год, десятилетие) всё травой поросло. Был человек – и нет человека. Поэзия – такой своеобразный Ковчег для русской культуры. Лекарство от беспамятства.
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
– дано как закон для нашей поэзии, «до последнего пиита», навсегда. Суть его проста: помнить каждого. Из этого корня прямым ходом и проросла «Запоздалая благодарность Александру Галичу» от Чичибабина. Галич как раз и был тем, кто помнил, восстановил эту заповедь во всей полноте:
Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
Память – не маниакальное возвращение к прошлому и раздирание старых ран, а знание об исключительности, о единственности каждого мгновения. Внимание именно к нему – в настоящем.
Мороз и солнце – день чудесный
Да мало ли морозных и ясных дней за жизнь выпадает? Всех не упомнишь… Но отныне они все, от первого и до последнего, заключены в рамку ЭТОГО, одного-единственного дня.
Спрашиваю себя: почему Александр Дулов помог мне увидеть, что такое «настоящий бард»? Потому что он в этой роли предельно прозрачен, ничего не скрывает и ничем не затеняет её. И всем слушателям, настоящим и будущим, сразу видно: бард – это «посланник» от одного времени – другому. Свои песни он черпает в ином, чем сегодняшнее, измерении (слое времени, памяти, состоянии), – а приносит их в это, теперешнее.
Пророческая традиция – жива ли она сейчас в русской поэзии? Применимо к песне её, скорее, можно уподобить не пророческой, а «ангельской» (говоря метафорически). «Посланник» – в смысле перемещения из одного состояния или среза сознания – в другое.
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли…
Иные поющие в своём воображении склонны двигаться по вертикали: от неба к земле (как Елена Фролова), а другие от земли – к небу (как Надежда Сосновская). Похоже, что вертикаль (прямой диалог с небесами) – вектор «женский» (Вера Матвеева, Вера Евушкина, другие… ). «Мужской» вектор – горизонтальный, исторический, развёртывается по временнóй оси: прошлое – настоящее – будущее, и глубоко под ними – вневременное (Владимир Бережков – как пример, а у Луферова особое мифологическое время включено в пространство собственной биографии).
Взятые вместе, крестообразно, эти два вектора и дают ответ на вопрос: почему именно песня в России сохранила поэзию.
-
Л. Карась-Чичибабина “Ответим именем его…” (Об Александре Галиче и Борисе Чичибабине) // «Знамя» № 4, 2006 г. (http://magazines.russ.ru/znamia/2006/4/ka12-pr.html) ↑