Семён Гринберг

ИМЕНА

ДНИ ТВОРЕНИЯ

1998

*   *   *

На травяном холме
На месте, где почти 2000 лет назад располагался Тит,
Буквально здесь разбив свою палатку,
И будучи в уме,
Посколь ни камень, ни стрела сюда не долетит,
Следил, как римляне стремились сократить
Плоть человечию и храмовую кладку,
Всё, что ни попадя, лежало на земле,
Включая двух мужей и белую собаку.
Если поднять и придержать их сбоку,
Они стояли бы как граждане Кале.
Обороти их лица в сторону шоссе,
Бегущему в Хеврон и в тот же Старый город,
Дома которого по большей части, но не все
Были такими же еще до англичан,
Чтобы явить сей домовитый морок
Нетрезвым их очам.

*   *   *

Два дня подряд, а именно, и первый и второй
Стояли холода. В рубашке шерстяной
И в чём-то сверху, темного покроя,
И потому не видное, вечор
Я мимо проходил, и заглянул во двор,
И сразу отступил, я увидал такое…
Ну что? Ну, что ты мог такого увидать?
Ну, мёртвого, ну, бабу голую, ну, что ещё бывает?
Конечно, по дворам случалось раздевать,
Но больше по подъездам раздевают.

*   *   *

Но слово сказано, я и не представлял
Опасностей, какие ожидают
Блуждающего в полной темноте.
Тьмы, впрочем, не было, да я и не блуждал,
Свет слабый, уличный покорно застревает
В деревьях, зданиях, во всякой красоте.
Приятственно такое время суток,
Автобус прошмыгнёт, и снова промежуток,
До дома далеко и до небес,
И хорошо, что быстро засыпают
При помощи снотворного и без,
Покуда барышни настырно предлагают,
Шепча, стеклянные, что будет шито-крыто-с,
Испробовать печеньице Доритос.

בית קברות צבאי

А можешь ли подробно описать
Путь от бульвара Герцля до Машбира,
Упоминая каждый поворот,
Причем, начать
От Бейт а-Керема, где мы снимали первую квартиру,
Направо от кладбищенских ворот,
За коими усопшие солдаты,
Растения с повадками змеи,
Квадратны буквицы, надгробные квадраты,
По крайней мере, здесь-то все свои.
Сюда не забредёт Нечецкая-Пантофель
В одеждах королевицы Марго,
Скорей Давид, терзающий фалафель
И всхлипнувший про сына своего.

*   *   *

Конечно, каждый Божий день
Я здесь хожу, бываю, проезжаю,
Куда ни кинь,
Обыкновенные места,
Родимые, насколько понимаю,
В отсутствии и речки и моста.
И по пути направо ли налево,
Где стены сходятся и образуют щель,
Как горлышко бутылки из-под пива,
Протиснется нет-нет автомобиль
И жажду утолить приходят реб Акива
И колченогий реб Гилель,
Которых нет нужды описывать особо,
Хотя упомяну, пока не позабыл,
Как этих мужиков, похожих на арабов,
Патруль остановил.

*   *   *

А коли про людей на мостовых,
На перекрёстках, пуще тротуарах,
В торговых точках, многочисленных конторах,
То их присутствие тому, кто чувствовать спешит
И не торопится, нисколько не мешает.
Толпа, что называется, кишит
Вокруг присевшего, где памятник коню,
Или того, который размышляет,
Рассматривая куцее меню.

*   *   *

День побежал и кончился не так,
Как накануне ожидалось.
Был тяжкий дождь, вернее, мокрый снег,
Потом стал суше, суше, снежная крупа,
Поближе к вечеру и это прекратилось,
Редела зонтиков летучая толпа
И повторялась в стёклах магазинов.
Свернув под арку, улицу покинув,
Я очутился в сумрачном дворе.
Луна себе висела на шнуре,
Вели к подъезду битые ступени,
Живого, вроде, не было совсем,
С балкона, правда, местный Паганини
Наигрывал Моцарта «Реквием».

*   *   *

В прихожей, перед тем, что называется салон,
Примяв засаленный собачий поролон,
Сидел вернувшийся, как он сказал, из Хайфы,
Подзадержавшийся и прихвативший кайфа.

Неяркий свет позволил, позволял
Окинуть полуголую фигуру,
Запасы обуви, негодные зонты,
Который мусор олицетворял
Всё обиталище от койки до сортира,
Дверные ручки и оконные болты.

*   *   *

Но было и не так как у людей –
На правом бицепсе внутри магендавида
Нагая женщина ладонями для вида
Поддерживала гроздь внушительных грудей,
И вся татуировка вместе с ней
Была не больше спичечной коробки.
Одно из двух имен, Мирьям и Моисей,
Имело отношение к коровке,
Другое имя (правильно – Моше,
Хотя он тот же, как ни напиши)
Оставим втуне. Женщина стояла
У зеркала, одетая уже.
Дверь хлопнула, вся мебель задрожала.

*   *   *

Угадай в этой женщине ту, что сбегала с холма,
У подножья которого некто разбил виноградник,
Про который позднее она рассказала сама
В тонкой книжке, известной под именем Шир а-Ширим,
Поминая и то, что не ведает дамский угодник
Из Меа Шеарим.

О, конечно, во все времена были все разновидности лиц,
Но вкус времени выделит только одну, как явленье погоды,
Потому и стараются им уподобиться с помощью длинных ресниц
И прически, и моды.

И покуда овечка, сие золотое руно,
Повторяет движенья, сходившие, в общем, за танцы,
Остальные холмистые девы, отставив мизинцы,
Поглощают вино.

СОНЕТ

Другое время будет, расскажу
Про что они сидели, говорили,
Как пили, кушали, вели себя в постели
И прочее, понятное ежу.
Теперь, когда я всё еще служу
И навожу порядок в вестибюле,
Где большей частию сижу на стуле,
А дамы ходят по второму этажу,
Я сам приноровился отличать
Откуда каждая, с Москвы или Украйны,
Посколь на них особая печать,
Хоть нынче все подряд усреднены,
И многие для сохраненья тайны
Используют джинсовые штаны.

ВЕЛАСКЕС

Наташе

И поведал, легко открывая бутылку Гольдстар,
Даже место, припомнив, назвал – то ли Масловка, то ли Полянка,
И резонно сказал на вопрос:
– Вы маляр?
– Нет, я сторож Рабочего банка.
Но штакетник кистей, этих самых, которые в чашке торчат,
И когда-то касались гусей, лебедей и подправили крылышки Леды,
Стали копьями сотен испанских солдат,
Очень странных, а то и сошедших с ума,
Что художник согнал после штурма и взятия Бреды,
Не считая вошедших и вышедших у Биньяней а-Ума.

*   *   *

Ушло ещё одно дневное время,
Покинул небо крашенный овал,
Вослед за всеми братьями своими
Последний экипаж отбыл на сеновал,
Давно прошла со стороны каньона
Толпа мужчин и женщин, во главе
Которой двигалась матрона
С корзиной на восточной голове,
Ночные люди, те, что после часу,
Обыкновенных несколько кутил,
Приблизились и обронили фразу:
– Скажи, мужик, шлошим не проходил?

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

«Всё было сделано, и наступил шабат»,
Сказал, читая в книжке, старший брат.
Горели свечи. Все соображали,
Как начинались небо и земля,
Вода текучая, колхозные поля,
Уже возникли или возникали
По берегам дремучие леса,
Откуда появились голоса,
О коих позже станут говорить –
Коленца, трели, словом, песня птичья,
Я посмотрел и вышел покурить,
Что было верхом неприличья.
На кухоньке, держа стакан в руке,
Уже сидел теряющий обличье,
Но узнаваемый пока, в добротном пиджаке,
Исполненный известного величья.

В Р Е М Я Д О Ж Д Е Й

1999

*   *   *

Автобус издали приходит, двери отворя,
Здесь кошек множество, бродячие собаки,
С утра Рамат-Рахель алеет на востоке,
А где Кирьят-Ювель, – вечерняя заря,
И мир во человецех, несмотря
На душераздирающие крики,
И то, что в первых числах января
На холмах сплошь повылезали маки,
Всего лишь означает перерыв
Ненастья, ненадолго, впрочем,
На всякий случай зонтик захватив,
Можно пройтись до места Ар-Хома.
Да, лето было жаркое, и очень
Суровая, дождливая зима.

*   *   *

Прежде чем выйти из спящего дома,
Я поглядел на пустое стекло,
Отобразившее сына Адама,
Несколько веток, с которых текло,
Всё в окаймленьи дверного проема.

Чуть повисали над плитками пола
Два или три обстоятельных стула,
Около плавал обеденный стол,
В это же время, пока не ушел,
В двери открытые дуло и дуло.

Поздняя осень. На этой неделе
На высоте керамической крыши
Птицы гадали, под ними ходили
Люди в кроссовках искусственной кожи.
– Боже, – шептали по-русски, – о Боже.

*   *   *

Дождь шел на всей обещанной земле.
Сопутник мой восточный из Ташкента
Шутил, что он наведался к мулле
И вышел так же быстро, как вошел,
Не потеряв, но и не обретя ни агоры, ни цента,
И, будучи окликнут из-под тента,
Приблизился, откинул капюшон,
И меж непросыхающих мужчин,
Чей мирный разговор, как мерный скрип уключин,
Витал недалеко первопричин,
Стал, судя по всему, благополучен.

*   *   *

Напротив каждого стоял стакан вина,
Круг, чуть поменее, являл собою блюдо,
Который минимум напитка и посуды
Устроила не чья-либо жена,
А получился сам собой,
Как бы внутри наружной непогоды,
Отсель до выхода, если хотите, входа,
Было достать протянутой рукой.
Здоровый малый в вязаной кипе
Играл на металлической трубе.
То не была мелодия Востока,
А может, если вслушаться, была,
Вода дождя невидимо текла
У каменного водостока.
Я слушал эту музыку родных,
И трогал всё, что было под руками,
И узнавал касавшихся боками –
И этого, и тех, и тех двоих…

СОНЕТ

Любитель нескончаемых бесед,
Обычно понимая с полуслова,
Я говорю с одним, а слушаю другого,
А третий? У него авторитет.
Но сразу переходит на фальцет,
Крича, что поколеблены основы,
Он расстрелял бы каждого второго,
А третьего? По-видимому, нет.
И я увидел: посреди стола
Всё было уничтожено дотла.
Конечно, мертвые уже не имут сраму,
Но где же баба, чтобы убрала?
Да, нелегко бывало Аврааму
После того, как Сара умерла.

*   *   *

После того, как Сара умерла,
Авраам купил у некоего Эфрона
Пещеру погребения на поле Махпела
Против Мамре, что то же самое, что супротив Хеврона.
Дорога в те края была столь далека,
Что одолеть ее, тем более пройти туда-обратно,
Не думали ни мать несчастная, ни сам Эфрон, служивший ВЧК,
Однако дочь их, Аля-Ариадна,
Сама не ведая, весь этот путь прошла.

– Надеюсь, всё же в переносном смысле, –
Сказал, подумав, хрупающий бисли
И разумеющий про все эти дела.

*   *   *

Я тоже знал о том, что царь Давид
Смотрел в бассейне голую Бат-Шеву,
И как она выходит из воды,
После чего супруг ее убит,
И почитающие разные труды
Судили эту женщину и деву,
И был из тех, кто руку приложил
К лепешке, обнимающей фалафель.
Еще один поблизости кружил,
Сметая опадающее на пол.
Тут насыщались, проще говоря,
Кому чего на воле не хватало,
И многое перепадало
Потомкам подданных великого царя.

*   *   *

Гораздо севернее, в городе совсем иных царей,
Что тоже через раз зарезаны, убиты,
И путь лежал, скорей
Всего, сквозь Александров сад и до Бульварного кольца,
Минуя слева царские палаты
И очередь смотреть на мертвеца,
И много прочих мест, где делались дела,
Причем и Театрон на площади Свердлова,
Да и Кузнецкий мост, где, кажется, жила
Смешная именем такая Рита Петушкова,
Всё упаковывалось в слаженный мотив,
Похожий на изюм из калорийной булки,
И мы брели себе, попутно прихватив
По кружке пива в Комсомольском переулке.

*   *   *

Памяти Риты Петушковой-Рёш

1.
Как рассказать о той, которую не знал,
А был свидетелем раскладыванья вилок,
Что обронила, скажем, и поднял, –
Лес ножек и халат, застегнутый, увы,
И пламенный букетик из бутылок
На кухне, Господи, окраине Москвы.

О ней и ни о ком. Ненужные слова,
Уместные в Филях, Сокольниках, что говорить, Кузнецком мосте,
Однако же, сперва
Два слова, господа, – всем нолито? Не чокаться при тосте.

Раскидывай, земляк, она ли отошла,
И приходила вновь, и запросто касалась
И всех, и каждого, и оказалось,
Что всё свое с собою унесла.
Ту стопку, например, из нескольких гравюр,
Считай, и лиц, и душ, где женщины и дети
Брели за праотцом, который кинул Ур
И тоже дергался, не знал, куда идти,
А нам оставила дешевку типа этих –
«Бог дал, Бог взял» или, мол, «Жизнь прожить, не поле перейти».

2.

Легко ли? А ведь тонкая была,
В игольные, поди, а проскользнула уши,
Куда нейдут просторные тела,
Как и написано, верблюд или канат,
Я чепуху мелю, а ты меня не слушай,
Мало ли что про это говорят.

И не расспрашивай, когда и где бывала,
Понятно, посреди лесов, полей и рек,
Была ли девочка? Полвека не достало
Покойных ли, живых ее коснуться век.

*   *   *

Дождь идет и проходит, другое покажут в кино,
А на большее и не надейся,
И на всякую шутку не смейся,
Только если смешно.
Ты бывал посреди, разумеется, Богоспасаемых мест,
На вокзале, понятно, сидел, почивал на скамейке,
И на сорок восьмом супротив эфиопской еврейки,
У которой наколка на лбу – голубой кафолический крест.
Это всё.
Правда, может быть, ты не видал,
Как горит упомянутый выше вокзал
И вода убегает в Соленое море,
Где из неодинаковых лиц
Составляют одно в посторонней конторе
И букет из опавших ресниц.

*   *   *

Кто это был? Ты знаешь? Я не знал.
Автобус повернул, замедлился и стал.
И вышли, и пошли через дорогу.
На мокрый тротуар светил большими стеклами отель.
Дождь припустил, и слава Богу –
Еще воды для Эрец Исраэль.

И говорили полные дождя,
Как и тогда и в то же время суток
У статуи вождя,
Где водоем из лебедей и уток,
И разошлись немного погодя.

*   *   *

Саше Акимову

Про те места, где стелется Ока,
Есть повод скинуться и молвить пару слов.
Там и вода, и лес, и дол, и прочее в комплекте,
Отсель, возможно, изошел известный член ЦК
По имени Козлов,
Поздней освоивший особое жилье в Кутузовском проспекте.
Его дела, и сам, и иже с ним,
Со мной повязанные временем одним,
Давно ушли за поворот реки,
Вообще уже не слышимые, кроме
Поддатых мужиков посереди Оки
На главном Белоомутском пароме.

*   *   *

От клуба и до птичьего пруда,
Вдоль транспаранта ЛЕНИНСКОЕ ЗНАМЯ
Поближе к вечеру прогуливался я
Под взглядами передовиков труда.
Помимо них была из гипса сделана семья,
Ильич был в кепке, Крупская в панаме.

Отсюда открывался вид на ровные луга,
И в дымке, если не сказать в тумане,
Угадывалась неподвижная Ока,
Всё, что за ней, касалося Рязани,
Там ставили свои, рязанские стога.

Меж наших палисадничков по обе стороны,
При фонарях, но и не без луны,
Куда я углублялся понемногу,
Минуя вывески АПТЕКА, КЕРОСИН,
Кремнистый путь лежал в стеклянный магазин,
Вся улица была внимательная Богу.

*   *   *

Кончились птицы, качались деревья,
Листия под сапогами мотались,
В поле рассыпалось стадо коровье,
Самое время дожди ожидались.

Подле остатнего летнего сора,
Как-то: стекло заграничных бутылок,
Клочья газет и подобного вздора,
Бабы стояли друг другу в затылок,

И посреди паутиновых кружев
Из дровяного окошка подвала
Чья-то рука выступала наружу,
Хлеб подавала.

ג ב ע ו ת

2000

*   *   *

Есть в Кнессете большое полотно,
И то сказать, громадное, одно
Из трех, расписанных Шагалом.
Поток фигур на нем, отображенный залом,
Или наоборот, отобразивший зал,
Казанский повторяющий вокзал,
Где мужики, животные и жены
На холмах чемоданов и мешков
Следят из-под ресниц снующих чужаков
И голубиные погоны.

*   *   *

Государственный житель по сути ничей,
Пропускает вниманием бег полицейской мигалки,
Отпирает квартиру в своем переулке,
Чуть замешкавшись в поисках связки ключей.

После этого несколько битых зеркал,
Даже не зеркала, а скорее осколки
Отразили невольно, как он извлекал
Сорок шекелей граппы из долгой бутылки.

Между тем от холмов наступила кромешная мгла.
Гверет Леви вздохнула и тоже легла.
Целый день на балконе ходила.
Ее руки, и плечики и голова,
И бесчисленные рукава
Наклонялися через перила.

*   *   *

И ночь холодная, обычная зимой
По обе стороны веревки бельевой,
И люди, редкие в любое время года,
Меж коих различаемы и те,
Которые влачат в прозрачной темноте
Собак нечеловеческой породы,
И свет, стекающий на эту, а на той
Огромная луна над Анатой.

*   *   *

Всегда готовый, но не заводной,
Похожий на бочонок из пивной,
В местах, откуда родом Авраам-авину,
А нынче обитает Хизбалла,
Служил, пока судьба не занесла
На средиземноморскую равнину.
Тогда и наша улица была
Достроена едва наполовину
И в ясный день виднелся Иордан.
Лисицы промышляли по холмам,
Изрезанным годами лихолетья,
Пастух над овцами держал недлинный монолог,
И иногда наведывались платья
С цепочками на нижней части ног.

*   *   *

С холмов туда-сюда снижались улицы людей,
Жилища, лавки, всё, что полагалось.
В двух книгах Царств, Шмуэля и Судей,
Написанных старинным языком,
Про это не было, но подразумевалось,
Строения, набитые битком,
Лепились возле магистрали
В ту степь, где пращур в Негеве служил
Или, быть может, в Газу привозил
Шаланды, полные кефали.

РОЖДЕСТВО

За изгородью, где в специальных рамах
Помещены рекламные щиты,
Вы тотчас же оказывались в самых
Что ни на есть кварталах бедноты.
Отсюда по широкому проходу,
Исхоженному вдоль и поперек,
Легко, как бы читая между строк,
Шныряют дети, мамы на виду
И я, почти в двухтысячном году,
Бреду под дождиком, не впитывая воду,
Туда, где соответствуя местам,
На голову мотают полотенце,
И каменная Мирьям со младенцем
Присутствует на кровле Нотр-Дам.

*   *   *

Я побывал тут пару лет назад,
И ничего с тех пор не изменилось
В обличье белокаменных жилищ,
Ну, разве что трава поверх оград,
Напоминая долгополый плащ,
Просунулась, перевалилась.
И повернул еще. Фалафельная Шая
Была уже открыта, но пуста.
Вошла с любимой надписью ШАЛОМ
На месте, так сказать, наперсного креста
Красивая и молодая
И разместила ноги под столом.

*   *   *

Эта пьеса и четыре последующие
ПАМЯТИ АННЫ ГОРЕНКО,
похороненной в Тель-Авиве
на кладбище а-Яркон
5 апреля 1999 года

О девочке, похожей на грача,
Моловшей всякий вздор на лавке или ветке,
В начале Невиим и позади Давидки,
Где только прихватили сухача
(Написано КАРМЕЛЬ на этикетке),
Сбежала, босоножками стуча,
Искать, поди, заместо сигаретки
Читателя, советчика, врача.

*   *   *

Легко представить, где она была
К исходу лета перед Новым годом,
Покудова кружилась как юла,
Еще не обсуждалось всяким сбродом
Возможна ли сей девице хвала,
Или потом, как раз перед уходом,
Когда ее раздели догола,
Она была намазанная медом
И по-над ней курлыкала пчела.

*   *   *

Ее тревожили две-три случайных фразы.
Которая с японцем в кипятке,
Проклюнулась и получилась сразу
После укола в вену на руке.
Тогда она и этот косоглазый
С собакой на коротком поводке
Покинули гостиницу Park Plaza.

Всё замечают в нашем городке.
Внимательно следили эту пару
Реб Элиягу и его жена,
А, по словам всеведущих бабуль,
Она прошла без спутников, одна
По Герцлеву бульвару
И поднялась на холм по имени Шауль.

*   *   *

А хоронили Нюру в октябре,
А то весной, в апреле или мае.
Земля была действительно сырая,
Такое глиноземное пюре.
Как Санчо, гравированный Доре,
Внушительная личность, но простая,
Сидел на перевернутом ведре,
И, оказалось, вовсе был никто.
Уже с бутылками (одна полупустая),
Поднявши воротник потертого пальто,
Он то помалкивал, пока псалмы читали
И опускали тело, – не встревал,
То погонял – Давай! Давай! – когда, как он считал,
Мы медленно лопатами махали.

ОФЕЛИЯ

Сказал Лаэрт: Постойте засыпать.
Сказал принц Гамлет: Недопонимаю.
Сказал Король (приняв стакан, само собою):
Всё просто, как два пальца облизать.

Потом сказала Королева-мать:
Была и нету – дело молодое.
Принц Гамлет записал: Свободънъ отъ постоя,
Хотя сие не пишут через ять.
Сказал Полоний, тот, что был убит
В шкафу, где алый плащ на вешалке висит,
И зелье по цене всего один червонец,
И простынь со стола стекает по реке,
Где бултыхался маленький японец
В кипятке.

*   *   *

Миновав вереницы лежалых машин
У подъездов жилищ всевосточных евреев
(Как заметил впопад наш давешний приятель Мамлеев,
Четвертинка родней, чем хрустальный кувшин),
То ли птицы сидели на стрелках часов,
Замедляя их ход и пуская движенье сначала,
То ли платья болтались на дверцах домашних шкафов,
То ли в узком окне сквозь решетку металла
Голубые цветы среди белых похожи на флаг.
Гверет Леви смотрела на зеркало и улыбалась,
Между ними пространство слегка колыхалось,
Высыхал нанесенный на пальцы малиновый лак.

*   *   *

Картинка с выставки страны южнокорейцев,
Когда везде полно полным
Солдат, детей, разбойников, индейцев,
Посколь день первый праздника Пурим,
Изображала правильный овал
Лица красотки с узкими глазами,
Причем дальневосточными чертами
Кружок мою жену напоминал.
Два тщательно одетых Мордехая
Вели осла, друг другу помогая,
Эстер-царица там была и тут,
На снимке даже более похоже.
Я их смотрел, рассматривал и тоже
Не понимал, куда меня ведут.

ГОРОДСКОЕ

2002

*   *   *

Конь медный учрежден в саду Моше Баръама,
Что назван в честь министра или зама,
Который строил, якобы, и пас Иерусалим.
Но вот, преставился и этот господин
И город на него оборотил вниманье.
По совпаденью
И в день убийств на перекрестке Пат
Припомнилось, что много лет назад
Я спрашивал себя на Сретенском бульваре,
Где дождик моросил, и Брежнев был в ударе,
И в рамках праздника гремел советский джаз,
И листья сыпались, летая и кружась:
«Увижусь ли когда с подобною листвою?»
Но город превзошел своею красотою.

*   *   *

Мой дед по матушке не дожил до седин,
Что говорить – не догулял, не допил,
Глаз потерял под городом Мукден,
И взгляд на снимке долу опустил.
Я никогда его не видел в профиль.
Зато царил
В TV-программе «Взгляд»
Хаим Явин,
Лицом напоминающий картофель,
И царствию сему уже под пятьдесят,
Живучий, падло, точно Мефистофель.

Однажды, оросив общенародный кафель,
Я налегке пошел в Библейский зоосад,
Детей прибежище, пристанище баранов
И обиталище кошачьих всех сортов,
Где добрый попугай из Сезуана
Встречал пришедшего картавым «Бокер тов».

*   *   *

Это был не похожий на прежнее сад,
Где олени рогами в решетки стучат,
И красотки торгуют своими телами,
И заезжие немцы за пивом сидят,
Или даже не сад, а общественный дом,
Вспоминаемый нынче с известным трудом,
В переулке поблизости Грауэрмана
(В наше время весьма популярный роддом).
Были там занавески на каждом окне,
И хватало толкующих наедине,
Подконец упираясь друг в друга носами,
И до самого пола свисали кашне.

*   *   *

Там еще обретался невинный подвал.
В оны дни мы его покидали гурьбой,
Вслед за чем помаленьку терял, забывал
Одного за другим по дороге домой.
И пустая Покровка казалась сродни
Нелюдимыя Шломо а-Мелех, зане
Лишь арабы пока оставались в тени
На другой стороне.

*   *   *

Итак, по городу, в котором ни души,
Или, скорей, одни сплошные души,
В последнюю неделю октября,
Когда под вечер холодно уже,
Я шел за девочкой, чьи волосы были зачесаны за уши
С сережками из янтаря.

Была ли разница меж этой и другой,
С которою под стук балтийских побрякушек,
Болтавшихся как на фронтовике,
На нынешней Тверской
У магазина заграничных книжек
Бранились на родимом языке.

*   *   *

Как рассказывал молодой старичок,
Оказавшийся после московским евреем,
Мол, всего достает – у Почтамта сучок,
Портвешок в заведении за Колизеем,
И не след волочиться на Вал Земляной,
Где кончается плоская наша землица,
За которым просвечивает Разгуляй –
Заграница.
От Боброва по Чистым и из года в год,
Где трамваи стучат, хоронясь листопада,
Ниоткуда не видно, где солнце встает,
И не надо.

*   *   *

Все померли, куда ни погляди.
Моей учительнице, Вере Алексевне,
Коли жива, за семьдесят давно.
Лет двадцать как уже не крутит бигуди,
До осени скрывается в деревне,
Употребляет белое вино.

Она и муж ее, что нынче погребен на Масличной горе,
Красавцы, как Монтан с Симоной Синьоре,
Были прописаны в Бобровом переулке.
Я был для них, понятно, мелюзгой,
Когда Французский хлеб назвали Городской,
Точней, не хлеб – по семь копеек булки.

*   *   *

Я видел, как ломается хамсин,
И все перемещается в природе.
Лил дождь, и было нечто вроде
Весны священныя среди родных осин,
Когда все профили, похожи на медаль,
Брели по направлению к Манежу,
Минуя Телеграф, Националь
И пьяненького Юрия Олешу.

ЮРИЙ ОЛЕША

И не пошел смотреть китайский цирк,
И пропустил концерт корейских танцев,
Не слушал Гедике и пару иностранцев,
Что из Бетховена слепили фейерверк,
И не увидел Комеди Франсез,
Хотя и говорил немножко суетливо,
Что, вот, уже двадцатый съезд КПСС,
А всё печатают суждения невежд.
Жена сказала и, возможно, справедливо,
Мол, дело в пиджаке и, так сказать, отсутствии одежд.
Действительно, пальто на воздусях,
И руки в рукава проскальзывают мимо
И возраст наступил за шестьдесят
Неуловимо.

*   *   *

Тебя послушать, нету никого
И город получается Некрополь.
Выходит, мы покинули его,
А он почти такой же, как всегда,
И кипарис вполне заменит тополь,
И та же минеральная вода.

И в интерьере
Едва ль не государево клеймо
На шифоньере
Или трюмо.

СОНЕТ

Трюмо есть зеркало. Когда про Пастернака
Упомянул сидевший супротив,
Я тотчас подхватил заезженный мотив
И развивал его с усердием маньяка.

Открылись двери, и вошел без стука
Составивший поздней об этом апокриф.
Он сел, на скатерть локти поместив,
И предсказал: Сейчас начнется драка.

Но мы не гневались, мы были нетрезвы.
Из-за окна, где притаилось вади,
Смотрелися четыре наши головы,
И доносилась, прорезая мрак,
Осенняя пальба арабских свадеб,
Пугая одомашненных собак.

НОЧНОЙ РОМАНС

Фонари остаются, но нет никого,
Окна меркнут и гаснут, опричь одного,
Но и там уронили прозрачные шторы
И читают аббата Прево.

Вереницы олив у подножья бугра
Берегут свои формы почти до утра,
Появляя на свет кружевные узоры,
Словно пробу пера.

А поздней, когда все еще нету шести,
И в подъезде мужик начинает мести,
Дочитала роман и сказала Синьора:
Здравствуй, грусть, или наоборот, не грусти.

*   *   *

Послушаем, постой, поговорим,
Пройдем, протиснемся кварталом Бухарим,
До перекрестка, где пиццерья SBARRO,
Которая у многих на слуху,
И дальше примостимся наверху
Под потолком пустеющего бара,
И разглядим в отверстое окно,
Откуда клумбы розового цвета
Являют нарушенье этикета,
Поскольку много белого чего –
Само светило выглядело белым,
И улица, закрашенная мелом,
И всех, кто попадался, между делом,
Не миновало это вещество.

*   *   *

По ней не скажешь, что произошло
Тогда или в больнице Бейт-Адасса,
Где их переписали набело,
Бог знает, что пришлося испытать,
Осталась чуть заметная гримаса
На память, как разыскивали мать,
Чьи ноги, две бутылки кока-кола,
Лежали порознь, но невдалеке,
И аппарат системы Моторола
Позвякивал в откинутой руке.

*   *   *

Не любопытствующий. В четырех стенах
Любезны мне простецкие предметы,
И, скажем, надписи на вилках и ножах,
На книжных корешках, пластмассовых пакетах,
А что до бытия в заморских городах,
Что там поделывают, пьют, во что одеты,
Каков экономический размах?
Не знаю, я не думаю про это.
Я не поеду в Царское Село,
В Париж и Осло (правильно Осло),
Ни даже в музеон, недалеко Лондона,
Где всякий экспонат лелеют сотни лет,
И можно видеть яблоню Ньютона
И Диккенса младенческий скелет.

БАРАНОВ

2003

*   *   *

В саду было и тихо и тепло,
Тянуло резедой, гелиотропом
От клумб, какие не успели отцвести,
Супруга доктора, красивая зело,
На вид всего лет двадцати пяти,
Оборки, складки, рюши, бигуди,
Была увлечена японским гороскопом.
Ее стрелец, Абогин, тоже врач,
Которого считали мизантропом,
Хотя на деле тертый был калач,
Нередко жаловал небезответный дом.
Любитель Чехова, животных и растений
Держал под мышкою восьмой или девятый синий том
Советского собранья сочинений.

*   *   *

В многотомном собранье десятков российских имен –
Боркин, Шабельский, Лебедев, Львов (том 12-ый, пьеса «Иванов»),
Был Абогин, Кирилов, но не встречался Баранов,
Мы же были знакомы и гнали в Москве самогон.

Поздно вечером стол накрывала сестра.
Про нее почему-то всегда говорили «сестрица»
В нашем доме у леса с нелепым названием Битца,
Из которого слышались вопли и музыка возле костра.

Свет костра был мигающим круглым пятном,
И деревьев касалось большое ночное светило,
И оно на земное слегка походило
Лишь в одном.

*   *   *

Про то ли рассказать, как жили у реки,
Минуты две от дома до причала,
Где катер приставал, теченью вопреки,
Или про то, когда
Сестрица нас на волю собирала
Казалось навсегда.

В сей день на улице шел сильный дождь
И мокрое такси стояло у подъезда,
Похожее на перламутровый и перочинный нож,
И трепетал плакат 27-го съезда.

*   *   *

От станции ли Сергиев Посад,
Спасаясь дождика, закутаны в брезенте
Добрались до, как люди говорят,
Согласно общепринятой легенде,
Где жили три сестры и был вишневый сад.

Там исполняли тщательный обряд –
Обедать накрывали на веранде,
Молочный суп, говядину, салат
И прочее вносили по команде.

При том и набирались от души
И, завершая кружечкою чаю,
Интересовались:
– По случаю,
Ты не из этих будешь? Подскажи.

*   *   *

От усталости сами смыкались глаза,
Но совсем не спалось, и часы куковали напрасно,
Под окном раздались голоса,
Кто-то спрашивал громко, другой отвечал
За решеткой ограды тотчас осветилась река,
И паром, и причал,
В тихом воздухе лес, заливные луга,
Озаренные солнцем, и было прекрасно.

*   *   *

По-прежнему держалось лето.
У старых городских ворот
Вблизи муниципалитета
Стоял, наладив аппарат
На вид фотогеничных зданий,
И не отбрасывая тени,
Лишь на земле у самых ног
Лежал несолнечный кружок.

*   *   *

В суккот сызвеку строят шалаши,
А городские больше на балконах.
Шоссе не содержало ни души,
Песок да камушки, да кустики на склонах,
Вело и привело, рассудку вопреки,
Где травы вольные и ноги промокали.
Когда часу в одиннадцатом стали
Садиться в экипажи, из сукки
Явился озабоченный Баранов.
Он вглядывался сторону реки,
Держа свечу в серебряном шандале.
Надежда Федоровна и Ачмианов
Бежали наперегонки,
И хохотали.

*   *   *

Сестрица кланяется. Дочитав письмо,
На этот раз короткое весьма,
Скользнул по зеркалу, себя не узнавая,
И вышел на балкон.
Сограждане, флажками помавая,
Торчали из распахнутых окон.
Напротив места, где стоял Баранов,
Араб сопровождал баранов,
Бредущих в Анатот,
Где некогда живал земляк наш Ирмеягу,
А нынче слышался летающий по кругу
Армейский вертолет.

*   *   *

Вот всё, что пребывало на столе:
Растение в бутылке из-под виски,
Раскрытый календарь на феврале,
Бумажки, наклонился и прочел
Кудрявое заглавие «Записки»,
И пузырек по-русски Валидол.

Потом всё вынесли и вымели, а что
Невыносимое – изнанки фотографий,
Следы чернил и кофе
Оборотилися в ничто.

ЗАПИСКИ БАРАНОВА

Кусты немногими цветами
Не оживляли старый двор.
Все, что я помню до сих пор –
Кусты с немногими цветами,
Помойка, крашенный забор,
Дрова, сортир, судите сами –
Кусты немногими цветами
Не оживляли старый двор…

Кружились листья и смеркалось,
Была осенняя пора.
Когда я вышел со двора,
Кружились листья и смеркалось.
На Божедомке у Петра
И Павла служба начиналась.
Кружились листья и смеркалось,
Была осенняя пора…

Я покидал свою берлогу
Без друга и поводыря,
Один, короче говоря,
Я покидал свою берлогу.
Наискосок через дорогу
Струился свет от фонаря.
Я покидал свою берлогу
Без друга и поводыря…

Я шел, куда и сам не знаю,
Или куда глаза глядят.
До горла застегнув бушлат,
Я шел, куда и сам не знаю.
И подошел вагон трамвая.
От остановки Комбинат
Он шел, куда и сам не знаю,
Или куда глаза глядят…

ВСТРЕЧА

2004

Анатолию Юнисову

1.

Когда на улице заканчивался день,
И тени поползли со стороны Ярдена,
Неуловимо преступая грань
Надела Биньяминова колена,
На небеса взошла неполная луна,
На светлом, но отчетливо видна.
И на нее вниманье обратили
Чета Леви с балкона своего.
И больше не случилось ничего,
И окна на домах еще не засветили.

2.

И окна на домах еще не засветили,
И в общем не составило труда
Найти подъезд, но не войти туда,
А сесть вблизи на детские качели.
Вначале
Никто почти не замечал меня,
Дверь хлопала – входили, выходили,
И подошел и попросил огня
Случайный господин в рубашке PICADILLI.

3.

Обычный господин в рубашке PICADILLI
Значительных, по-видимому, лет
В одежду, оказалось, был одет,
В которой больше школьники ходили.

Особым образом, движением руки,
Как бы описывая сигаретой Прима,
Зажатой между пальцев щегольски,
Кружок, размером чуть ли не в сажень,
Он одарил меня струею дыма
И кепку протянул, и говорит: «Надень».

4.

Он кепку протянул и говорит: «Надень».
– Как полагается, – и показал рукою.
Я нацепил и отвечал: «Амен».

А персонаж стоял передо мною
В рубашке физкультурного покроя
И чуть ли не в бейсболке набекрень.

5.

Он выглядел в бейсболке набекрень
Не то, что странно, как-то непривычно.
А между тем вступили фонари,
Наружу вышли все, кому не лень.
Держу пари,
Меж публики столичной
Я запросто его бы отличил
По говору, движению руки,
По марке сигарет, что мы курили
И по тому, про что он говорил
На разных улицах, на берегу реки
И в тесной комнате, где мы когда-то были.

6.

Когда-то в тесной комнате, где были
Помимо мебели еще и антресоли,
С которых сыпались на стол и на кровать
Коробки, тряпки, чуть ли не опилки,
А наблюдательный сумел бы прочитать
Остаток надписи Шампунь или Шампань
В окне на приспособленной бутылке,
Из коей высилась сирень или герань.

7.

На подоконнике герани ли сирени
Служили украшением окна,
Был красен стол обилием вина,
И я красив – на джемпере олени.
И разбитной московский говорок
С клубами перемешивался дыма.
Слова катились неостановимо,
Мой собутыльник излагал урок.

8.

О том, в чем состоял его урок,
Признаться, нужен разговор отдельный.
Он упредил меня – из банки самодельной
Доставши ускользающий грибок.
В окошке, между тем, светилась белая гора,
С которой санки, кто скорее,
Укатывались напрочь со двора.
Носки и варежки, и прочая мура
Покоились на жаркой батарее,
Распространяючи невидимый парок.
Вот, собственно, и все, что я запомнить смог.

9.

Не так уж много я запомнить смог.
Ту комнату и разные предметы,
И над столом колышущийся смог,
И как чета Леви выходят на балкон,
Вопросы и ответы
В унисон,
И дальние огни Заиорданья,
И наступающую тень,
И несуразное свиданье,
Когда на улице заканчивался день

10.

Когда на улице заканчивался день,
Но окна на домах еще не засветили,
Случайный господин в рубашке PICADILLI
Мне кепку протянул и говорит: «Надень».

И сам стоял в бейсболке набекрень.
Когда-то в тесной комнате, где были
На подоконнике герань или сирень,
Мой собутыльник излагал урок.
Вот, малое, что я запомнить смог.
«Живи, – он говорил, – пока не посадили!»

С О Д Е Р Ж А Н И Е

ДНИ ТВОРЕНИЯ………………………………………………. ..5
На травяном холме ………………………………………….…7
Два дня подряд, а именно, и первый и второй…………….8
Но слово сказано, я и не представлял ……………………..9
בית קברות צבאי……………………..…………………………10
Конечно, каждый Божий день…………………………………11
А коли про людей на мостовых …………………………… 12
День побежал и кончился не так ………………………….13
В прихожей, перед тем, что называется салон…………14
Но было и не так как у людей………………………………15
Угадай в этой женщине ту, что сбегала с холма………16
СОНЕТ……………………………………………………………17
ВЕЛАСКЕС………………………………………………………18
Ушло еще одно дневное время ………………………….. ..19
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ……………………………………………….20

ВРЕМЯ ДОЖДЕЙ ………………………………………………21
Автобус издали приходит, двери отворя………………..23
Прежде, чем выйти из спящего дома ……………………. 24
Дождь шел на всей обещанной земле…………………….. 25
Напротив каждого стоял стакан вина……………………26
СОНЕТ……………………………………………………………27
После того, как Сара умерла……………………………… 28
Я тоже знал о том, что царь Давид……………………… 29
Гораздо севернее, в городе совсем иных царей………… 30
Как рассказать о той, которую не знал…………………. 31
Легко ли? А ведь, тонкая была …………………………….32
Дождь идет и проходит, другое покажут в кино………. 33
Кто это был? Ты знаешь? Я не знал……………………….34
Про те места, где стелется Ока …………………………35
От клуба и до птичьего пруда………………………………36
Кончились птицы, качались деревья ………………………37

גבעות……………………………………………………………39
Есть в Кнессете большое полотно……………………… 41
Государственный житель, по сути, ничей ………………42
И ночь холодная, обычная зимой……………………………43
Всегда готовый, но не заводной……………………………44
С холмов туда-сюда снижались улицы людей……………45
РОЖДЕСТВО ……………………………………………………46
Я побывал тут пару лет назад……………………………..47
О девочке, похожей на грача ………………………………..48

Легко представить, где она была………………………….49
Ее тревожили две-три случайных фразы………………. .50

А хоронили Нюру в октябре ………………………………….51
ОФЕЛИЯ………………………………………………………….52
Миновав вереницы лежалых машин………………………..53
Картинка с выставки страны южнокорейцев……………54

ГОРОДСКОЕ………………………………………………….55
Конь медный учрежден в саду Моше Баръама……………………..57
Мой дед по матушке не дожил до седин……………………………. 58
Это был не похожий на прежнее сад…………………………………59
Там еще обретался невинный подвал………………………………60
Итак, по городу, в котором ни души……………………………….61
Как рассказывал молодой старичок………………………………. 62
Все померли, куда не погляди……………………………………….63
Я видел, как ломается хамсин ……………………………………….64
ЮРИЙ ОЛЕША ………………………………………………………….65
Тебя послушать, нету никого……………………………………… 66
СОНЕТ…………………………………………………………….…… 67
НОЧНОЙ РОМАНС…………………………………………………… 68
Послушаем, постой, поговорим…………………………………… 69
По ней не скажешь, что произошло……………………………….70
Не любопытствующий. В четырех стенах …………………….71

БАРАНОВ…………………………………………………….73
В саду было и тихо и тепло…………………………………….75
В многотомном собранье десятков российских имен ……..76
Про то ли рассказать, как жили у реки …………………………..77
От станции ли Сергиев Посад…………………………………..78
От усталости сами смыкались глаза………………………… 79
По-прежнему держалось лето…………………………………..80
В суккот сызвеку строят шалаши……………………………. 81
Сестрица кланяется. Дочитав письмо………………………… 82
Вот всё, что пребывало на столе………………………………83
ЗАПИСКИ БАРАНОВА ……………………………………………84

ВСТРЕЧА ………………………………………………………… 87
Когда на улице заканчивался день…………………………….. 89
И окна на домах еще не засветили……………………………. 90
Обычный господин в рубашке PICADILLI ……………………..91
Он кепку протянул и говорит: «Надень»……………………… 92
Он выглядел в бейсболке набекрень …………………………. 93
Когда-то в тесной комнате, где были…………………………94
На подоконнике герани ли сирени ……………………………… 95
О том, в чем состоял его урок ………………………………. 96
Не так уж много я запомнить смог …………………………….97
Когда на улице заканчивался день………………………………. 98

Другие книги автора:

1. РАЗГОВОРЫ И СОНЕТЫ. Тарбут, Иерусалим, 1992

2. ИЕРУСАЛИМСКИЙ АВТОБУС.
Тарбут, Иерусалим, 1996

3. ЗА СТОЛОМ И НА УЛИЦЕ..
Иерусалимский издательский центр, 1996

4. РАЗНЫЕ ВЕЩИ. Scopus, Иерусалим, 1998

5. СТИХОТВОРЕНИЯ из двенадцати книжек.
Дом еврейской книги, Москва, 2003