Циклы, вошедшие в сборник
ЗА СТОЛОМ И НА УЛИЦЕ, 1994
АННА КАРЕНИНА, 1995
РЕБ МОРДЕХАЙ И ДРУГИЕ, 1995
МУЗЫКАЛЬНЫЕ ИСТОРИИ, 1995
ИМЕНА, МЕСТНОСТИ, 1995
ЗА СТОЛОМ И НА УЛИЦЕ
* * *
Авраам Ицхака все-таки родил.
И вот, спустя значительное время,
Примерно в тех краях по городу ходил
Не слишком загорелый человек.
Отлично сохранившееся имя
Носил глава правительства Ицхак.
И этот был из местного народу.
В хамсин, ища сомнительную тень.
Он слушал радио и ожидал погоду,
Которая на следующий день.
* * *
За стол прямоугольный сели гости.
Давиду не нашлось, и он придвинул стул,
И отворились двери и вошел
Еще один Давид, оборонивши: «Здрасте».
И, словно побывавши на погосте,
Где земляка похоронил,
Бессчетно в умывальне воду лил,
И отказался пить, сказав, что не по этой части.
Давид хмелел и спрашивал его,
Тот отвечал, но больше так, для виду,
Итак, по-за столом сидели два Давида,
А кроме не сидело никого.
* * *
На самом деле, около стола,
Украшенного множеством предметов,
Свечей, шаров и труб дневного света,
Посудой из пластмассы и стекла,
Несущей на себе куриные тела,
Местами обращенные в скелеты,
Восточно-овощные раритеты
И прочие столовые дела,
Располагались некоей толпой
Известные друг другу именами,
И тот, кто назывался тамадой,
Стоял и обращался свысока
Ко всем, и дирижировал руками.
Никто его не слушал, дурака.
* * *
Есть песенка такая «Сулико».
Когда ни дождь, ни снег, но моросит по лужам,
И не совсем здоров, и толком не простужен,
Нет, я не пел ее, а пил «Мадам Клико»,
И даже не «Мадам», не чай, не молоко,
А пил портвейн «Агдам», похожий на чернила,
Но это так давно и далеко,
Что вспомнишь, что тогда происходило,
И кажется все просто и легко.
* * *
Давайте за столом Россию вспоминать.
Нет, не поля и разные селенья,
И не могилы, где отец и мать,
А тех довольно многочисленных людей,
Что просыпались с жаждой утоленья
И становились в хвост очередей.
Припомнили, как бабушки-старушки
Сколупывали крышечки пивка?
Их губки на краю стеклянной кружки
Напоминали чем-то голубка,
Что выглядит, по меньшей мере, странно
В земле, куда кривая занесла,
И где арбуз на краешке стола
Весьма похож на голову Сезанна.
* * *
– Я за ближневосточный мир, –
Сказал девический кумир.
Он положил красиво руки
На струны возле живота,
И комнату постигли звуки
Про черного несчастного кота.
И перестали говорить.
Он был похож на Окуджаву,
И девушка сказала: – Боже правый,
Я его поцелую, так и быть.
Она туманная пошла
И села возле музыканта.
Все пригорюнились о чем-то
Вокруг накрытого стола.
И долгоносые сидели,
Как будто к нервному врачу,
И каждый думал: – В самом деле
Я так смородины хочу!
* * *
Все помидорчики – один, брат, к одному,
Огурчики, и сыр, и авокадо,
Насчет закуски, большего не надо,
Есть у меня претензии к вину.
Конечно, надо было взять еще одну.
Не это, как бы виски, из Канады,
А Голдушку. Не взяли. Вот досада!
Тогда чего-нибудь из этакого, ну,
Черт с нею! «Стопка»?
Наливай из «Стопки».
Такие девочки на этой Иегуде,
Такие бантики, бретельки, ножки, попки,
Нет, не скажу, что не видал нигде,
А носики – сплошные кнопки!
Где, где видал? В Рязани, в Вологде.
* * *
О бабах и политике – ни слова.
Я сам на рынке мясо покупал,
Мясник глядел, глядел и подсказал:
– Возьми-ка ты баранинки для плова.
И угадал, я плов не выношу,
Как эту партию и этого премьера.
– Послушай, парень, я тебя прошу,
Ну, что тебе немножко помолчать?
Расейская манера,
Напьются, и давай права качать.
Молчу, молчу, ну, выпил, что такого,
Я ничего такого не сказал,
И не его, а мясо выбирал,
Подумаешь, священная корова!
МИТБАХ
Здесь Барух сочинял духовные стихи.
На кухне говорили на иврите,
На идише и, не без «Извините!»,
Шеф-повар матюшком замаливал грехи.
Когда он был не Барух, а Борис,
И маленький, и мать его в корыте
Купала, он заметил на портрете,
На фото, где отец и мать навеки обнялись,
Себя, которого дотоль не замечал,
И спрашивал, и сам же отвечал,
И мальчики прогуливали школу,
И воровали белых голубей,
А повар был чернобыльский еврей,
И метр с кепкой выглядел от полу.
* * *
Все было, кануло и больше не придет,
И школа никогда не повторится,
И бабушка еще раз не умрет,
Кувшин не явится, чтоб заново разбиться,
Заливши карточку, надписанную «Рица»,
За что потом, конечно, попадет,
И продавщица в овощном ряду
Не вынет из-за пазухи конфету.
О, утешительница! Я хочу не эту.
А ту,
Подушечку с варением военным,
От коего лимоном за версту,
И теплой булочной в Кривоколенном.
* * *
Мне эту маленькую жалобно до слез.
Она в районе рынка заплутала,
На Бецалель бежала под откос,
А рынок на Агриппас, посреди,
И эта стерва все не отставала,
Потом еще одна, Господь, не приведи!
И все-таки нашла, старушка подсказала,
С той стороны, где резаный кокос,
Где это… лоскутное одеяло,
И как его?.. «Урал», советский пылесос.
Вот тут и встретились, и сразу потеряла,
На рынке эти… громкие всегда,
И дешево, а то подорожало
И виноград и сладкая вода.
* * *
Вот рассуждение второго мужика.
А первый спрашивал, а третий просто слушал.
Он говорил: «Мы теплые слегка,
Зато горячим был отец наш Иаков,
Опять же Тит, который храм разрушил,
И несколько еще тому подобных мужиков.
Вот это настоящие мужчины,
Убийцы за сестру, и Левий, и Шимон,
А нынче оглянись, со всех сторон –
Мордашки, рожи, личики, личины.
К примеру, этот, в оренбургской шали.
Держу пари, он едет в Тальпиот,
И рядом с поликлиникой живет,
И первым сдаст клинический анализ».
* * *
Борису Камянову
Здесь имена не все изменены.
А было так, сначала вышли двое,
Напоминая трезвых со спины,
Потом другие, и еще один,
Который говорил без перебою
С Бородиным и гверет Бородин.
А сам Сапожников остался и уснул.
Но перед тем как кануть в мир дивана,
Он этот свет еще раз оглянул,
Слоеный дым, бутылки и стаканы,
Забытый пиджачок какого-то болвана,
Все, что хранило чьи-то имена
Из шкафа явлена, и не без пиетета,
Подушка и легко водружена
На место, на диван, где раньше у стола
Сидела Верникова с университета,
Тянула бренди и не допила.
КОНЦЕРТ ДЛЯ СОЛДАТА НА АВТОБУСНОЙ СТАНЦИИ
В подземном переходе в полумгле,
Где исполняют Моцарта и Баха
Для покидающих всеобщий туалет,
Потертый Адидас необратимых лет
Лохматого торгует кабыздоха.
Но безуспешно – любопытных нет,
И даже шаг прибавили от страха.
Солдат смотрел подробно, как в лорнет,
Приладив на плечо малиновый берет,
Наследье легендарного Пальмаха.
Он был готов воздать заслуженный почет
Подземной музыке, мелодии старинной,
И ждал, когда она свободно потечет,
И после паузы, заметной, но не длинной,
Монетка падает, еще, и настает…
* * *
На лавке близнецы считали до десьти.
Один из них все время ошибался.
Солдат сидел напротив и смеялся,
Не в силах глаз от мамы отвести.
Она ему показывала пальцем
На эфиопов с голосами травести.
И я прислушивался и пытался
Часы назад на час перевести.
И перевел, но день не удлинил.
По улице неспешно уходил
Знакомый лапсердак.
И я пошел по Яффо,
И шел за ним почти до банка «Леуми»,
Когда последний раз его мелькнула шляпа
Меж вразнобой одетыми людьми.
* * *
Пройдешь по городу, не встретишь ни души,
И улицы полны, и, толком, не знакомы,
Но не спеши,
Все переменится за эти полчаса,
И фонари, больные глаукомой,
Откроют, наконец, ночные небеса.
Луна большая станет, как лицо,
И мышь летучая или другая птица
Прочтет на вывеске бессмысленно ВИЦО`
Или еще бессмысленнее – ВИ`ЦО.
СОН ИАКОВА
Движенья не было, как ночью на Руси,
Все в парк да в парк, а тут хоть стой, хоть падай,
Ни одного попутного такси,
И тремп небезопасен на Хеврон.
Осталось примоститься за оградой
И голову укрыть от утренних ворон.
И не мгновенно, медленно сначала,
Когда не свет, не темень, а серо,
Все остывало, длилось, погружалось
На мраморное дно Таганского метро.
Два эскалатора, набитые телами,
Катили, умножаясь на стенах,
Под музыку от радиорекламы
Тугих матрацев фирмы «Аминах».
АННА КАРЕНИНА
* * *
В краю, который сделан из больших и малых глыб,
И люди в общем-то вполне обыкновенны,
И под землей лежат разрушенные стены,
И море состоит из суетливых рыб,
Все извлекаемо. И подают к столу.
И кулинарам ведомо заране,
Что рыбу-инструмент – и молот и пилу –
Готовят целиком, не трогая нутро,
По крайней мере, в рыбном ресторане
Бывало девственным помойное ведро,
Однако к ночи и оно наполнено костями
И прочим непотребным, так сказать,
И люди погружаются опять
В пучину стонов, издаваемых котами.
* * *
Все повторилось в точности без несущественных деталей.
Не очень отличались имена,
Немного музыка, родимая страна
Сменила сюртуки на джинсы и сандали.
Переступив порог, вы сразу попадали
За стол, накрытый светом из окна,
Шел разговор в присутствии вина,
Стук вилок и ножей легированной стали.
Но походило все на после похорон,
Когда уже довольно помолчали,
И многие себя превозмогли,
И приподнявшиеся с нескольких сторон
Вдруг очертание приобрели,
Как на известном полотне «Не ждали».
* * *
И, тем не менее приходится начать
О времени и месте, только кратко.
Век девятнадцатый, империя времен упадка,
Согласно Блоку и по разуменью Ильича.
И в этом самом царстве без луча
Жила-была одна аристократка.
Она потом сгорела без остатка,
Хотя написано – погасла как свеча.
Но нету разницы, когда вблизи колес
Все так податливо, и кости слишком хрупки,
И «быть или не быть?» – любительский вопрос,
И свойственное ей движение походки
Дошло до полной гибели всерьез.
* * *
Весь этот бред и соловьиный сад,
И эта сцена в Мариинском театре,
В которой можно перечислить все подряд,
Все, даже букольки на прежней голове,
Как на картинке, фото, неподвижном кадре,
Где точек зрения, по меньшей мере, две,
И уверения в любви, которые ему
Казались пошлыми и потому
Так трудно выговаривались, Анна
Впивала их, что не казалось странно
Ни ей, ни Вронскому, ни Богу, никому.
* * *
Любому, кто про них ни узнавал
В театре, книжке или по секрету,
Они казались слаженным дуэтом –
И Вронский думал, что он Анну понимал,
И Анна знала то, что он не знал
И потому замешкался с ответом,
Что, что бы он ей нынче ни сказал,
Он скажет, но не все, что думает об этом.
Поэтому, когда случился шумный бал,
Где попадались и таинственные маски,
И тот играющий морской, но больше винный вал,
Лев Николаич разрешил загадку до конца –
Узнав про адюльтер, предал его огласке
И Стиве угодил бутылочкой винца.
* * *
Спустя два месяца после кончины Анны
Полковник Вронский (это, как ни странно,
Был он) стоял у входа в Питерский вокзал.
Так начиналась рукопись писателя Толстого,
Но не того, советского, другого,
И даже не того, кто «Воскресенье» написал.
Но этим вечером, по случаю воскресным,
Полковник Вронский отпустил такси,
Посредством Ваньки докатил четыре места
И явно собирался в Ленинград.
Все поменялось нынче, но часы
Пока еще не двигались назад.
И ровно в семь, почти без опозданья,
В купе сидело несколько людей,
А за окошком виденные ране
Платформы, тополя, обшарпанные зданья
И голубятни, но без голубей.
* * *
Когда знакомились, и Вронский отвечал,
Как это водится внутри дорожной клетки,
Но промолчал,
Когда анкеты стали заполнять.
Действительно, не мог же он сказать,
Что был полковником восточной контрразведки.
Он мог другое, но не захотел.
И потому весь этот путь неблизкий
Он оказался как бы не у дел.
А скинулись: московский со Щипка,
Попутчик из глухого городка
И третий – ваш покорнейший слуга,
Слагающий путевые записки.
АННА КАРЕНИНА
От нашей до легко покинутой земли,
Похожих друг на дружку азиатским гриппом,
С заходом в Кипр (не надо путать с Критом),
Глуша полузабытое шабли,
Я так и не схватил в том деле знаменитом
Калейдоскоп вещей, что там произошли, –
От железнодорожной встречи с этим типом
И до, когда ей впору подошли
Последние колесики со скрипом.
И все-таки она красивая была.
Так говорил мне некий Лева Левин.
У них на Лиговке посереди стола
Стояла фотография ея,
А дед его, из покушавшихся на Плеве,
В тридцатых сгинул сам и вся его семья.
* * *
Ночь не пришла еще, но как-то опустело,
И все, что полагается, зажгли.
От ближних крыш и чуть ли не до «Хилтона» вдали,
Махая перьями, ворона полетела.
Стараясь не последовать Гастелло,
Она держалась дальше от земли.
Потом ночные полосы легли,
Потом стекло немножко запотело,
Потом, когда настолько потемнело,
Что стало видно только то, что освещали фонари,
Я отворил окно и изнутри
Пролил на двор домашнего огня.
И тотчас под окном образовалось тело
Из нескольких теней, похожих на меня.
РЕБ МОРДЕХАЙ И ДРУГИЕ
1995
* * *
Крутое место, полное домов,
Отсюда домиков, которые кругами
Охватывают холм и образуют то,
Что отличает этот городок
От прочих, населяемых не нами.
Одна-две улочки такого городка,
Давно запроданного глянцевым картинкам,
Сбегают вниз, как будто там река,
Хотя, конечно, никакой реки,
Там ходят в одинаковых ботинках,
Все время наступая на шнурки.
* * *
Однажды, без особенной причины,
Собрались несколько знакомых человек,
Понятно, большей частию мужчины.
Хозяин помещенья, имярек,
Поклявшийся жене быть верным до кончины,
И наблюдающий, выдавливая смех,
За бородатым мужичиной,
Хватавшим бабу на глазах у всех,
Не сделав паузы, сурово произнес,
Что все прогнило в датском королевстве,
Но не продолжил, как-то обошлось,
И шумно было, словно по соседству,
А то и в комнате работал пылесос.
* * *
В тот самый день российский деятель Шумейко
Заканчивал вояж, расписанный с утра,
И после Кнессета, где он был принят на ура,
Через окошко наблюдал,
Как темно-синяя, но раковая шейка,
Полиция, на ихнем – миштара,
Подобрала какого-то бродягу.
Он посмотрел и сам себе сказал:
– Все то же самое, без этого ни шагу.
И затворил окно. Он утром улетал.
* * *
Вначале было кофе, а потом
Окурки в помутившемся стакане,
Мультфильм, оставленный светиться на экране
И воспроизводившийся окном.
Когда и это миновало, днем,
На некоем листке, кириллицей, вестимо, –
Квартиры на продажу и на съем
В любом районе Иерусалима, –
Читал, по строчкам пальцами, водя.
А между тем, над городом висела
Большая туча, полная дождя,
Похожая на замок и замок.
Дверь бара отворялась то и дело,
Глотая всех, кто жаждал и промок.
* * *
Не слишком много видно из окна –
Асфальт залатанный налево и направо,
Усеянная окнами стена.
Евреи в шляпах, длинных пиджаках,
Ребенок, спящий на руках у рава,
Скорее спящий рав с младенцем на руках.
Конечно, это ребе Мордехай.
Он выглядел по меньшей мере странно,
Когда на праздник, в поисках стакана,
Мы забрели в ешиву невзначай.
Он дал нам треугольнички Амана.
* * *
Итак, он угодил в полицию за пьяненький дебош.
Нет, не за драку настоящую, такую,
Когда не разбираешь, куда бьешь,
Потом поймешь по собственному носу и руке,
Или когда у Нисима смакуют
В литературном, что ли, кабаке.
Короче, заплатил, покинул и пошел.
День начинался чрезвычайно жарко.
На первой же скамье случившегося парка
Все, что искал, то, в общем, и нашел.
Очнулся на затекшем кулаке.
Слюна сочась меж пальцами руки
И планками окрашенной скамейки,
Оставила следы и мерзость на щеке,
И жидкость эту, с губ и на песке,
Лакали насекомые ищейки.
* * *
И наступило сесть, помедлить, поискать,
Нащупать, вынуть, выпить, закупорить,
Вздохнуть, сосредоточиться, привстать,
Подняться, выпрямиться, постоять…
– Могу поспорить,
Что на скамью опустится опять.
Однако вознамерился идти,
С прямою линией от пяток до затылка.
– Вперед не понимаешь – не суди.
– Я был не прав, с меня бутылка.
Шагнул и двинулся, уменьшился, пропал,
И вновь возник, но как-то по другому,
И зашагал
Прочь от фалафельной к намеченному дому.
* * *
В подъезде, гулком, точно православный храм,
Опустошенный некогда большевиками,
Близ лестницы с белесыми следами,
Ведущими из нор, сдаваемых внаем
И ремонтируемых, между голых стен,
Спасающих от уличного ада,
На первом этаже, в конторе адвоката
Ежеминутно слышен телефон.
И этот звук или, скорее, стон,
Или струя в далеком унитазе,
Заставил бы ШАБАК, и КГБ, и ШТАЗИ
Мучительно желать, чтоб прекратился он.
И прекращается. И снова зазвучал,
Чуть слышимый, как тень, и невесомей кошки,
Но не мешая жрать, что Боже ниспослал,
Включая огурцы из полости лепешки.
* * *
Реб Мордехай опять же процветал,
Все в той же черной, что ли, пелерине,
Я не спросил, а он и не сказал,
И бриджи черные, и черные чулки,
Таскал свои одежды до колена
И с пряжками такие башмаки.
Его паяльник, в просторечье нос,
Указывал, что вышел из галута,
И если он был дедушкой кому-то,
То он про это спрашивал не раз.
И песни пел для этого внучка.
Когда же приближалася суббота,
Он доставал бутылку коньячка,
Заранее придя из ешибота.
* * *
Меж без пятнадцати и собственно восьмью,
Мой бледнолицый брат по лестничной площадке
Курил и сплевывал в подвешенную кадку
С цветком, напоминающим змею.
Приотворивши дверь, я видел, как снуют
По лестнице его пивные гости,
Потом они образовались вместе,
И стало слышно, что они поют.
Засим я лег, накрывшись с головой.
Четвертый год в моей стране исхода
После апреля начинался май,
Трава стояла возле мостовой
И иногда была прохладная погода.
* * *
Когда почти случился Новый год
И вместо елки россы нарядили
Большую ветку северных пород,
Тогда сказала некая жена,
Из тех, что покупали и варили:
– Здесь звезды синие и синяя луна.
Ее слова, понятно, рассмешили,
И все пошли наружу, где темно
И лучше видно, как автомобили
Перед собой толкали светлое пятно.
И правда, синий лунный островок
Светил из глубины необычайно слабо,
Но все же освещал значительный кусок
Холма с усадьбой местного араба.
* * *
На этой и другой такой же стороне,
На лысых двориках, но больше в глубине
Домов, каких полно в Иерусалиме,
За всеми стенками и рамами двойными
Убогих хедеров и всяческих ешив,
Где повторяют Книгу нараспев
И поедают правильную пищу,
В почти не отличаемых жилищах,
Квартирах, доверху сорочьих голосов,
В пальтишках сестриных, в очках и без очков,
Бесчисленны, и крики их несносны,
И эти мальчики на подмосковный взгляд,
Как шишки-шарики, которыми сорят
Для самоваров ветреные сосны.
ТОСКА
Как только Моисеев начал говорить
Об убиениях евреев,
Все перестали есть и даже пить,
Легко узнав знакомое клише,
Тем более что имя Моисеев
Имело отношение к Моше.
Снаружи тоже было кое-что,
Еще не дождь, но все-таки дождливо.
Иона встал, нашел свое пальто
И вышел, не сказавши никому.
Два зонтика стояли сиротливо,
Похожие на Лотову жену,
И на его слова не отвечали,
Не слышали иль не могли понять.
В такую ночь, в такую благодать
Кому, скажи, повем свои печали?
КАРЬЕРА
1.
Досрочно изучив иврит
Настолько, что сумел на рынке
Толкнуть-таки подержанный «Зенит»,
Воспрянул, прикупил веселые картинки,
Открыл салон и вышел знаменит.
Тогда входила в моду колбаса.
Свиная.
Он сказал,
Что не нуждается в совете,
Не слушал, что талдычила жена,
И прозревал отсутствие в иврите
Слов лакомых – корейка, ветчина.
Итак, он стал известен в тех кругах,
Где перекресток улиц Коста-Рика
И той, где Самопашников пиликал,
Когда его еще носили на руках.
2.
Другой не поспешал. Он не играл ва-банк.
На зависть многим, он служил в газете.
Властитель дум, «Субару»… Все на свете
Ему благоволило, даже банк.
Когда в числе орлов (и голубей)
Был приглашен на встречу с Арафатом,
Жал ручку, дергался, но справился с собой,
Снял грех юмористической статьей,
Продолжил быть отцом, коллегой, демократом.
* * *
Памяти С.К.
О том, что с нею сталось, я узнал,
Когда уж не помочь, а только посудачить,
И даже то, что это рассказал
Небезызвестный ребе Мордехай,
Не утешает. Так или иначе,
Забудется, и ручкой помахай.
Лети теперь отсель до Востряковки,
Маши руками, коли нету крыл,
И разумей, как он на остановке
На этой самой лавке говорил.
О, все его слова оказывались кстати,
Я думал также, но наоборот,
И женщина в весьма порочном платье
Прислушивалась, приоткрывши рот.
* * *
Я видел неподвижные тела
Олив шарообразных.
И что еще?
Толпу баранов праздных,
Бараньи лбы, которым несть числа.
И от пересечения дорог
До видимого марева пустыни
Взгляд пробегал, одолевая смог,
Повисший над шоссе, как кисея,
И возвращался на круги своя.
Воды, конечно, не было в помине,
Зато приоткрывалось меж холмов
И это место хрупкое, куда мне
Осталось сделать несколько шагов,
Прилечь на остывающие камни.
* * *
Камни, на которых я сидел,
Скатились ниже и остановились.
Здесь на краю, где тысячи скопилось,
Что, очевидно, тоже не предел,
Неведомо, кто бы ни захотел
Толкнуть ногой, чтоб дальше покатились,
Чтобы следить и чтобы появилось
Светило над холмом Рамат Рахель.
Сама Рахель и старшая сестра,
Хотя и смуглые, но, в общем, непохожи,
И коротавший ночи у костра,
По деревенской, что ли, простоте,
Не отличил, которая моложе,
И перепутал в темноте.
* * *
Когда Ицхак ходил перед шатром,
Внутри которого его жена рожала,
И он затрепетал, как Ривка закричала,
Не осознав еще, что сделался отцом,
Об этом тотчас же заговорил весь дом,
И Пнина Розенблюм соседке рассказала,
Что, мол, Абрамовы одно купили одеяло,
А первенец случился близнецом.
Всё правда, Господи, все правые они,
Но и второму руку протяни.
Держись за пятку, Янкеле, держись,
Ведь за тобою цепь, унизанная нами,
И те, что побиваемы камнями,
И те, которые в Канаду подались.
МУЗЫКАЛЬНЫЕ ИСТОРИИ
1995
* * *
Один хотел квартиру покупать,
Юристы, банки, разные бумажки,
Свернул на Дерех Аза и опять
Свернул, и снова, и попал,
Где магазинчик, блюдечки и чашки,
Всё в точности, как и предполагал,
Но дома не было. Под горку и сюда
Ходили люди, женщины, мужчины,
Была с балкона мыльная вода,
В окошко кто-то музыку давал,
Земной старик в одежде из овчины
Жестянкою стучал,
Такая же жестянка из-под колы
Машины красовалась на боку,
И дети, покидающие школу,
С жевательной резинкой на бегу.
* * *
Не слишком юная, отнюдь, но не стара
Хозяюшка подержанной квартиры.
Для уха русского звучит чудовищно – дира,
Но суть такая же – три комнаты, балкон,
Столы и стулия и шифоньер матерый,
И допотопный телефон,
Однако действующий. Так она жила,
Пока не вышла замуж за майора.
Тогда квартиру с пользою сдала.
Об эту пору
В ней проживал прибывший из Орла.
Или из Курска, или из Москвы,
Но этот человек не интересен,
Пенсионер, ущербный от войны,
Вот сын его, слагатель русских песен,
Певицей восполнял отсутствие жены.
* * *
Подружка с голосом. И любит и поет,
Грызет орешки, словом, все такое.
Не знаю, пьет ли. Может быть, и пьет.
Но, ежели любимый – музыкант,
Осмелится его побеспокоить,
Лишь за спиной завязывая бант.
Или слетать, к примеру, за вином.
Да он и сам,
Поди-ка, рвется в тьму мелодий
В каком-нибудь подземном переходе.
* * *
Бывало раньше в этих же местах,
Путеводители указывают точно,
Где умер Авраам, где умирал Ицхак,
Где за себя просили и других
Отцы пустынники и жены непорочны
И где соображали на троих.
Они же в поисках утраченных времен
Сходили на ненужной остановке,
Вдыхали угасающий озон
На каждой подвернувшейся скамье,
Нет-нет напоминая о себе
Щелчком по божией коровке.
* * *
Немного музыки. Начну издалека.
Когда-то
В России был всесильный ВПК,
А в телевизоре две Апассионаты
Играл фортепьянист, похожий на жука.
Одна, как водится, про Ленина была,
Другую дотащил до Ближнего Востока,
С сверху донизу свободно и широко,
С Голан до Негева, медвежьего угла,
Дудел ее меж нищих и калек,
Пока и различать не перестали.
Иные спрашивали: «Что за человек?»
И музыку его предпочитали.
* * *
Вот этот самый «что за человек»,
И холостяк, и очень музыкальный,
Сосредоточенный на всех своих делах,
Искал найти еще кого-нибудь,
Кто мог бы, так сказать, концептуально
На правильный его наставить путь.
Певичкой оснастив гостиную и спальню,
Две комнаты из трех, чтоб не мешать отцу,
Который был при них, но как бы в зазеркальи,
И это тоже подошло к концу.
* * *
Сквозь рынок брошенный, крысиные ходы,
Куда автобусы прошли для водопоя,
И уменьшалось всякое дневное,
И в том числе арбузные ряды,
Ни птицы не было не слышно, ничего,
И ночь, и улица, два фонаря, аптека,
И только- только встретил человека,
И мог поговорить, и быть возле него.
Не мог и не искал. Теперь он далеко.
Он походил на раннего Шагала.
Печаль его была, наверное, светла,
И думаю, жена над городом летала,
Над вскрытой мостовой. Российские дела.
* * *
Я в сумраке тебя не узнаю,
Все солнце там за дверью на просторе,
Я принял бы за матушку твою,
Когда с тобой на карточке была.
Скончалася? Опять? Какое горе!
И наша тетя тоже умерла.
А помнишь? Тот дурацкий эпизод
Заслуживал другое продолженье,
Но там коловращение земли,
На Мелех Джордж, на Керен Аясод
Всегда разностороннее движенье,
А мы легко друг другу подошли.
* * *
Про между редкостных Полин или Милен
Не перепутаешь, поскольку просто Катья,
И в каждом множестве ее метаний платья
Ботинки дивные, едва не до колен,
И золотой порхающий кулон,
В минутку полуночного объятья,
Когда за ширмою глаза смежают братья,
По-нынешнему Алекс и Алон.
Для них огни снуют на потолке,
Чтобы в любом погаснуть уголке,
Из коих приведенья выступают,
И мальчиков любитель Годунов,
Но засыпают, мама, засыпают,
Во сне меняя позы бегунов.
* * *
Дине Рубиной
Смешон, но не всегда, автобусный жилец,
С радиоплейером в своих и Божьих руцех,
Искал, ловил, нащупал, наконец,
Концерт забытый Хенрикуса Шютца,
Под чью музыку Иаков пас овец
Среди камней и трав Лаванова кибуца,
Надеясь, что из памяти сотрутся
Обманутые братец и отец.
Он, Генрих Шютц, немецкий музыкант,
Конца шестнадцатого и другого века,
Согласно словарю, значительный талант,
Творец кантат, хоралов, многого чего.
Во всей Германии не сыщешь человека,
Кто бы ни знал, кто бы ни чтил его.
ИМЕНА, МЕСТНОСТИ
1995
ЕВРОПА
В то время как она менялась на глазах,
И Польша нежная бывала без короны,
И цезари, тем паче Меттерних,
Не посягали на живые берега,
Остались хороши окрестности Вероны,
Бискайи, Генуи и Курская дуга,
Случилось, что, пока текла эта вода,
Сквозь тесный континент, туда в Сморгонь и Краков
Или еще восточней города,
Где обитал нетронутый русак,
Прошла вся троица – Абрам, Исак и Яков.
И самый среди них загадочный – Исак.
* * *
Ицхак, которого зовут немножко по другому,
Был самый тихий в Книге человек,
В то время как его болтливый внук,
Красавец, умница и патриарх колена,
А через сыновей родоначальник двух,
Известен чуть ни каждому барану,
Как наш преподаватель из ульпана
Иосиф Яковлевич, кандидат наук.
Ицхака тоже знают, но не все.
Шныряет Ривка в юбочке-плиссе,
Он смотрит в книжку с золотым обрезом,
А дети ходят задом наперед,
Все образуется, супруга разберет,
Но главное, чтоб каждый был обрезан.
* * *
На том и дальше пустырях,
Где бабы ходят и собаки,
Сидел обычно и водил рукою на бумаге
Художник Элиягу Голлербах.
Фамилию свою он не любил
По-видимому. Сделавши работу,
То есть, когда считал, что завершил,
Внизу рисунка ставил букву «юд».
Считают, он завидовал пилотам,
Которые летят, а в ожидании полетов пьют.
Но сам летать не мог,
И подпись на листе
Казалась точкой, и никем не замечалась,
Верней, она мерещилась везде,
И оставалось
Смотреть вокруг,
Как поступал один писатель, будучи в Сморгони,
Где ходят на лугах всё больше женщины и кони.
* * *
Писатель, так любивший жен и лошадей,
И тезка убиенного премьера,
Почти все время проводил среди людей.
Жизнь наблюдал, и потерял свою,
В гостеприимном опочив краю,
По ту, конечно, сторону ОВИРа.
По эту сторону случалися дела,
Имевшие восточные оттенки
И имена – Хамас и Хизбалла.
Хотя, когда английский был мандат,
И вешали, и прислоняли к стенке
Любого, кто бывал довольно виноват.
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ БАБЕЛЯ
Помедлив несколько, я обращаюсь снова
К тому, кто был Ицхак, и был кавалерист,
И за жену известного Ежова
Расстрелян, как шпион и сионист.
И был пытаем. Примем за основу,
Заплечных дел мастак был тоже коммунист,
Однако, и еврей, как сказано, и на руку нечист,
То есть один еврей пришил-таки другого.
И вот, когда и это утекло,
Увидели сквозь мутное стекло,
Что и отец не тот, и ангел не явился,
Бараны, правда, путались в кустах.
К несчастью, дело было в тех местах,
Где жили многие, но Раши не водился.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ХУДОЖНИКА
День уменьшался. Поначалу
Он этого не замечал,
Все так же грифелем качал,
Но освещение менялось,
И он увидел, или показалось,
Что тени стали, как желе.
Прошел араб на медленном осле,
И больше ничего не шевелилось.
Еще стемнело. Солнце закатилось.
Уже почти при лунном свете,
Он положил свои листы
И нес в пластмассовом пакете,
И понемногу выходил из темноты.
Потом в автобусе снимает
Ботинки, полные песка,
И всякий это замечает,
И крутит пальцем у виска.
* * *
Я собирал рисунки Элиягу,
Используя с обратной стороны,
Как черновик, как писчую бумагу,
Словами, обходя то лужицу луны,
То проступающую руку или ногу,
И заполнял изнанку понемногу
Столбцами одинаковой длины.
А там, на стороне, где он нарисовал,
Текст выглядел зеркальным отраженьем,
И он с трудом, но все же разбирал,
Что кто-то жил на дальнем берегу,
И дальше в тех же пошлых выраженьях,
Которых и упомнить не могу.
ЕРУШАЛАИМ
Кружи, кружи по этим тупичкам,
По улочкам, по этим перекресткам,
По этим камушкам, по всем травинкам жестким,
По плиткам, городским половичкам.
Заместо мира здесь предсказывают дождь,
Сырые шляпы, влажные рубахи.
Когда и тут бывал национальный вождь,
Он был как плащ, как зонт над головой,
И разгонял напрасливые страхи,
Покуда был еще совсем живой.
Теперь не так, а впрочем, все равно,
Нет, все-таки немного изменилось,
Спроси вот этого, он знает, что случилось?
И скажет: «Интересное кино!»
СУД ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
У канцелярии того, который был,
Где няньки форменны с дитятею без глаза
Не слишком проявляли рвение и пыл,
А за евреем нужен глаз да глаз,
Там и расходятся Рамбан и Дерех Аза,
И мира требуют немедленно, сейчас.
Короче, где правительство пасут,
Бывал и сделавший свой человечий суд.
Иного нет уже, а тот в живых остался.
Но как сказать ему, когда его введут,
Ему, вот этому, на ту же букву «юд»,
Как бы сказать ему, чтоб он не улыбался.
* * *
Весь день сегодня кто-то умирал.
На самом деле это хоронили
Главу правительства, и голос повторял
Глухие ритуальные слова.
Когда про это радио включили
В ешиве было без чего-то два,
И тут же выключили. Рокот баритона
Мог быть и кантора, и царским, и любым.
Всего-то ничего от Бейт-Вагана
До ящика под бело-голубым.
С О Д Е Р Ж А Н И Е
ЗА СТОЛОМ И НА УЛИЦЕ
1994
Авраам Ицхака все-таки родил
За стол прямоугольный сели гости
На самом деле, около стола
Есть песенка такая «Сулико»
Давайте за столом Россию вспоминать
– Я за ближневосточный мир
Все помидорчики – один, брат, к одному
О бабах и политике – ни слова
МИТБАХ
Все было, кануло и больше не придет
Мне эту маленькую жалобно до слез
Вот рассуждение второго мужика
Здесь имена не все изменены
КОНЦЕРТ ДЛЯ СОЛДАТА
НА АВТОБУСНОЙ СТАНЦИИ
На лавке близнецы считали до десьти
Пройдешь по городу, не встретишь ни души
СОН ИАКОВА
АННА КАРЕНИНА
1995
В краю, который сделан из больших и малых глыб
Все повторилось в точности без несущественных деталей
И, тем не менее, приходится начать
Весь этот бред и соловьиный сад
Любому, кто про них не узнавал
Спустя два месяца после кончины Анны
Когда знакомились, и Вронский отвечал
АННА КАРЕНИНА
Ночь не пришла еще, но как-то опустело
РЕБ МОРДЕХАЙ И ДРУГИЕ
1995
Крутое место полное домов
Однажды, без особенной причины
В тот самый день российский деятель Шумейко
Вначале было кофе, а потом
Не слишком много видно из окна
Итак, он угодил в полицию за пьяненький дебош
И наступило сесть, помедлить, поискать
В подъезде, гулком, точно православный храм
Реб Мордехай опять же процветал
Меж без пятнадцати и собственно восьмью
Когда почти случился Новый год
На этой и другой такой же стороне
ТОСКА
КАРЬЕРА
О том, что с нею сталось, я узнал
Я видел неподвижные тела
Камни, на которых я сидел
Когда Ицхак ходил перед шатром
МУЗЫКАЛЬНЫЕ ИСТОРИИ
1995
Один хотел квартиру покупать
Не слишком юная, отнюдь, но не стара
Подружка с голосом. И любит и поет
Бывало раньше в этих же местах
Немного музыки. Начну издалека
Вот этот самый «что за человек»
Сквозь рынок брошенный, крысиные ходы
Я в сумраке тебя не узнаю
Про между редкостных Полин или Милен
Смешон, но не всегда, автобусный жилец
ИМЕНА, МЕСТНОСТИ
1995
ЕВРОПА
В то время как она менялась на глазах
Ицхак, которого зовут немножко по другому
На том и дальше пустырях
Писатель, так любивший жен и лошадей
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ БАБЕЛЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ ХУДОЖНИКА
Я собирал рисунки Элиягу
ЕРУШАЛАИМ
СУД ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
Весь день сегодня кто-то умирал