Ты куда бредешь, человек? Так много дорог, что ноги разбегаются. Вообще-то, есть одно приличное направление для идущего – дорога к Храму. Только где это? Где?..
В прошлой жизни найти нужное направление было проще простого: та-а-ам, в районе Израиля. Говорят, там “небо синее, а море Красное”, там человек человеку – друг, товарищ и еврей, там – Иерусалим.
Под слова Окуджавы и музыку Шварца мы неуклонно приближались к Храму, который уже маячил – если даже не в районе Израиля, то, как минимум, в особой области души, там, где она соприкасается с небом. Словом, шли.
И вот мне случилось побывать в Иерусалиме. Впервые за границей. На некоторое время мысли о Храме вылетели из моей головы: слишком было красиво вокруг, неправдоподобно ярко, окна распахивали синеву, и небо оказалось совсем близко.
Всё было другим, ёлочно-новогодне-праздничным, как из магазина игрушек. Потому что таких цветов в обычной жизни не бывает. В обычной жизни всё выглядит слишком блекло.
Прошло пару недель, и меня взяли, наконец, в Иерусалим. Сначала ехали по окружной дороге, – мои друзья хотели показать мне Иудейскую пустыню. Где-то за городом мы вышли из машины.
Холмы отсвечивали красным. Солнце проваливалось в песок. Машина грелась. Горячий металл запaх горечью вечной разлуки – когда, из каких времён?..
Не знаю, что со мной случилось – я расплакалась и никак не могла успокоиться. Я качалась, как маятник, и просила: “Оставьте меня здесь, я больше никуда ни за что совсем не хочу”.
Наверное, мои ноги нащупали кусочек настоящей Дороги под красным холмом. Там не было ни дома, ни следов Храма – одни пески. Но куда-то я всё-таки пришла.
Потом я вернулась в Харьков, в этот холод, в утренний мат продавщиц, в серо-свинцовые дома. Жизнь продолжалась.
Мысль о Храме зависла в воздухе. Я бродила по родному городу, – сквозь него просвечивал Иерусалим. Призрачные стены проступали сквозь кирпичную кладку и, дрожа, опадали. А кирпичный город стал разрушаться: из него исчезали друзья.
На местах прежних встреч зияли провалы, терялись улицы, дома и фонари под окнами. Но ходить было легко: ноги нигде не задерживались. Главное было – двигаться, сокращая мускулы при ходьбе. Через год я осела в Израиле.
…Воздух гортанно зазвенел ивритом. Хайфа благоухала. Хайфа нежно облегала наши сморщенные советским холодом тела и дружески подталкивала – иди.
А Тель-Авив оказался жаркий, томный и плоский, и небо распахнуто, и звезды свешиваются… Всё забыто, бродит адреналин, душа настежь. И незачем мечтать об Иерусалиме. Какой Иерусалим, когда всё есть?..
Дом, друзья и опять: дом, друзья… И еще – работа на свежем воздухе, когда можно петь прямо на улице, отпуская музыку вверх, подбирая бродячие шекели снизу. Шесть часов в день под тель-авивским солнцем, двух сменный рабочий день…
Плавится гитара, перебирая улицы, как струны; жизнь вдыхает кофе и сигаретный дым, а выдыхает звезды!.. Однако, жарко. А зимой – мокро. И кроме того, – дует.
Горячий ветер пустыни сбросил меня с насеста, швырнул вперед, закрутил над Дизенгофом и – пристегнуть ремни, выбросить чемоданы! – вынес в Иерусалим.
Ну, здравствуй, мой дорогой… Смотрит строго: кто ты, откуда, зачем? А я молчу, все слова сбились, сморщились и застряли комком в горле…
И вот иду, спотыкаясь, шаги неуверенны, за каждым – разлука, и неважно, что впереди. Прошли дожди, вернулись и опять прошли. И снова: дом, друзья, работа, как всегда, жарко, а зимой мокро, и постоянно – ветер.
Иерусалим где-то рядом, у Гефсиманского сада, у белых плит, там, где башня Давида, но пути сходятся и расходятся, а меняется только походка.
Учитесь ходить по песку, господа! Времени – лет сорок, а пустыня у каждого своя.
…Недавно мы возвращались в Иерусалим, двое друзей и я. Что-то странное бывает на этой земле: дорога выпрямилась, и я услышала: “Поднимаемся в Иерусалим!”. Шизофрения, не иначе – в машине все молчали. Я почему-то не удивилась, но стала ожидать – вот-вот, дорога, город, храм, судьба – за этим поворотом…
Машина подъехала к стоянке. Мы вышли, путь разбился на тропинки. Я потерялась, и спросила друзей, которые знают всё: “Люди, а где тут дорога к Храму?”. Народ хмыкнул. Было жарко.