Они следуют за мной сбоку и сверху, их шпаги блестят на солнце, у каждого в петлице – голубой колокольчик. Это цветок такой.
В яслях за мной ухаживал Толик. Он таскал для меня помидоры из чужих передач. Ну кто, скажите, кто знает, что я люблю помидоры! А Толик – знал. Ему было четыре года, он был настоящий рыцарь. Помидоры я до сих пор люблю.
Рыцарь – это когда на белом коне, а в руках шпага. Я хорошо помню рыцарей, вот они. В неврологической санатории, где я жила каждую зиму и лето, их была тьма. Нервные рыцари писали записочки типа “давай дружить”, и мы дружили. Мы играли в шахматы, бросались снежками и окунали бабочек в одеколон, отчего те летали как пьяные. Потом появился один и отбил меня у всех, я даже помню его имя – Миша. И то, что он был из Одессы.
Миша не писал записочек. Он подошёл и сказал: “Я знаю, что ты еврейка. Я на тебе женюсь”. Семейные гены – страшная вещь: в лагере нашёл мою бабушку пламенный сионист из Польши, кстати, тоже Миша, и произнёс те же слова.
Красные волки – вот что главное, Миша их видел своими глазами. Мы сидели на лавочке в этой санатории, грызли семечки, и он вешал мне лапшу из красных волков.
Ну конечно, их не бывает, но они были и есть! Миша мне всё про них рассказал.
Однажды в лесу он уходил от погони: за ним гналась волчья стая! Красные тени, белый снег, стремительно летит дорога, – беги! Миша едва держится в санях, но стоит и даже – отбивается взрывпакетами! Взрыв! Ещё один!..
– Ты умеешь целоваться? – вдруг спросил он.
– Ещё чего! – возмутилась я. – Какие поцелуи?! Давай дальше про волков…
…И вот, лес не кончается, волчьи глаза горят во тьме, стая уже рядом, тяжёлое дыхание матёрых зверей… Тут воспитательница крикнула: “Прекратить уединяться! Я кому сказала! Марш в столовую!”.
Красные волки разбежались по кустам, а мы побрели на ужин. “Это потому, что мы евреи”, – убеждённо сказал Миша. Он всё знал, он был уже в пятом классе, а я только в третьем.
В другой раз главный психопат санатория решил покатать меня на санках. Красные волки вышли из-за кустов и перемигнулись. Миша молча отнял санки, оставив психопата сидеть в снегу. Натуральный рыцарский турнир…
Ближе к весне нас разобрали по домам и по разным городам. Писать в Одессу не случилось, хотя в этом городе явно живут настоящие рыцари…
По городу красные волки не бегали, нет. Ходили мокрые троллейбусы, ползли груженные кошёлками пожилые женщины и обалденно пах весенний воздух.
Почему мне так нравятся высокие шатены, которые плохо меня различают? Они никак не становятся рыцарями. В отличие от небольших брюнетов.
…Саше было девятнадцать лет, по моим тогдашним меркам он был высоким шатеном. Я уже заканчивала школу, а заодно и музыкальную семилетку. Сдать экзамен по физике было выше моих музыкально-виолончельных сил. И нашёлся студент, знаток теорем и умница.
Назначили встречу, я поехала в нужный дом, с ужасом вспоминая закон Гей-Люссака… Дверь открылась, человек поднял глаза и… Про физику мы забыли сразу.
Первые полчаса он ходил кругами, бормоча насчёт попить чаю с блинчиками. К этим блинчикам он дал мне ложку… После такого насыщенного урока Саша съездил со мной на другой конец города: провожал. Началась другая жизнь, – каждый день меня ждали у подъезда.
Наукой мы занимались, а как же, но моя голова отказывалась понимать формулы. Саша, как человек ответственный, писал мне шпаргалки и бубнил: “Эти антисемиты задавятся, но физику ты ответишь!”. Саша учил иврит, читал умные книги, и все эти знания обрушивались на меня, сверкая цитатами. “Человек по своей природе зол”, – сообщал он, если я отказывалась целоваться…
Но у Саши была мама. Папа у него тоже был, но главное – мама. “Эти музыканты, эта богема, это – то, что тебе не нужно в страшном сне!”.
“Богема” – это что? Люди искусства или слово красивое?.. Главное, по-французски. Сашина мама преподавала французский, она знала много красивых слов.
Невзирая на маму, Сашка обрывал сирень в мелких садиках и рисовал прутиком на песке:
– Это буква “алеф”, смотри, – палочка и два крючка. А вот – “бет”, домик такой.
Тени праотцев бродили где-то рядом, потряхивая бородами и возводя глаза в синеву…
Я закончила школу с четвёркой по физике, поступила в музучилище. Летом пришлось разъехаться на каникулы. Мы слали друг другу смертельно литературные письма. “Я не буду писать тебе о любви: мысль изреченная есть ложь”, – заявлял один. “Цитата есть особый вид прямой речи…” – замечала другая…
А потом лето кончилось, и Саша стал говорить о любви. Каждый день, у подъезда, в парке, по телефону… Мы не могли жить друг без друга, это факт более истинный, чем все физические законы…
И вот однажды он позвонил и сказал: “Меня нет на неопределённое время”. “Хорошо, что этот гнойник был вовремя вскрыт”, – добавила его мама, отняв у него трубку. Вот это точно по-французски, – какой “гнойник”?!
…Оказалось вот что: увлёкшись евреями, Саша забросил институт. Это был протест, вялый, но беспощадный: дома не понимали национальных песен. Впоследствии, кстати, поняли, и дружно уехали в Израиль. А тогда решили, что личная жизнь – тот самый корень зла, который говорит по-еврейски и мешает студенту завершить образование. Или он сам так решил?..
Спросить было некого: больше меня не ждали у подъезда. Я пробегала это место, стараясь не оглядываться. И не спрашивать себя “почему” – хороший вопрос, но я знала ответ. И когда это первая любовь хорошо кончалась?!
Через два года мы встретились. Он закончил институт и ему теперь было можно. Шли мы куда-то, он пытался и не мог о чём-то говорить. А я вообще люблю молчать…
С тех пор шатены у меня вызывают сомнения. Брюнеты, в общем, тоже. На всякий случай. Я люблю бросать взрывпакеты, понимаете, – снег, дорога, красные волки…
Простите, я забыла о рыцарях. Они со мной, их шпаги блестят на солнце, улыбки прогоняют печаль. Они говорят: помнишь?
…Помнишь – под снегом, слова взрываются и гаснут, жесты улетают… Мы расстаёмся навсегда. Каждый раз – навсегда. Встречаемся неловкими словами, уходя – пятимся. Но разлуки нет: это выдумка наших тел.