В городе Каховка всё началось. Там жили разные люди, и среди них Исай Меламед, дед моего отца. Был он молод и нахален, а на дворе стояла весна – год 1866. Весна как весна – знай себе, распускает почки и пахнет черёмухой.
Неподалёку от местечка расположился цыганский табор. Юбки пёстрые, кибитки пахнут дорогой, горят костры. А ещё цыгане поют – нет, вы послушайте, как они поют!..
Что им евреи, что они евреям? Песня летит, описывая круги, задевая тихое местечко. Не слушает Каховка, у неё своя жизнь, и поди набей каблук на старый башмак, когда у него подмётка убежала ещё в прошлый Пурим, – говорит старый Гирш, сапожник. Ветер доносит жжёную похлёбку, конское ржание и дым. Ой, какие запахи…
Исай стоит на пригорке, вглядываясь в дымное небо. Коня бы… чтоб взлетел, перебирая копытами, да вот коней сроду не держим.
Вчера опять Залман приходил, сват, голову морочил. Ты, говорит, здоровый парень, а где дети? Хорошо бы, конечно, – и дом свой, и сад. Только никто ему не по сердцу, ну что будешь делать. Только ждать.
…Как-то у дороги цыган чинил повозку. Интересно, как это цыгане ломают свои кибитки… Исай подошёл, глянул, – всё как у людей, слетело колесо. Ну-ка, покажи.
Исай – кузнец, руки точные, всё умеют, пять минут – готово! Уходить?..
А там, внизу, табор, или показалось?.. Цыган встал и пошёл прочь. Вдруг оглянулся и махнул рукой – идём. А колокольчики вокруг, и стрижи лихо носятся, куда сами хотят… Вот он – табор.
…Котлы бурчат, дети бегают, – дикое, а всё-таки жильё. У женщин юбки крутятся, шали цветные, мониста, – ходят и звенят. Жёсткие лица, обветренные, смуглые. За деревом, на привязи – кони, настоящие, косят глазом, того гляди, – запоют по-цыгански… Чужая жизнь, одно слово – дорога.
Подошли к костру, сели. Говорить-то как? Они на своём распевно перекликаются, а ты молчи. Языкам не обучены…
Тут молоденькая цыганка, совсем девчонка, протянула кружку с чаем – ему, Исаю. Глаза огромные, тёмные, без улыбки, смотрит в упор. Тонкая рука в браслетах что-то танцует пальцами… Это чай или что?
Цыганское зелье, водкой не пахнет, но мятой, дурманом, зелёные листья плавают в горячей воде. Сейчас он выпьет и превратится… во что он превратится?.. В царя Давида, не иначе. Или в царя Соломона…
Вдруг все загомонили и побежали к дальней кибитке. Исай – тоже. Из кибитки вышел цыган, в зубах трубка, на руках – младенец. Голенький, сморщенный, пяточки крутятся. Родился, видно, прямо сейчас. Ой, что началось! Кричат, смеются, танцуют! А девчонка эта подошла близко, встала рядом, на него и не смотрит.
Мама моя! Душно мне, в прохладную воду нырнуть бы, остудиться… Небо вокруг неё, и стрижи носятся, да что же это! Сжал руки, отошёл в сторону. И так пусто… где она?.. Здесь. Улыбка такая печальная и взгляд в сторону.
Неделю пропадал Исай в таборе. Чинил – кому что. Цыганка эта, Мария, крутилась рядом. Появится – убежит. А как он головой крутить начнёт – у плеча встанет и смотрит. Взять бы на руки – и ходу. К вечеру домой возвращался, ел, спал, молился.
Как молиться?.. Какими словами?..
Прости меня, Господи, люблю я, прости, Отец. Ты видишь – она цыганка, но другой мне не надо. Ты её создал, – дай её мне. И будет дом, и будет сад – пускай только она будет рядом…
…Прошёл месяц, и вдруг табор собрал узлы. Это они быстро – час, другой, вот-вот уедут. Где ты, душа моя?..
Зашёл проститься, цыгане усаживались по кибиткам, детей собирали. Мария подошла и сразу отвернулась.
Смотрит далеко куда-то, а у самой губы дрожат. Осторожно погладил по голове. Только вздохнула. И… что ты делаешь, парень!.. шаг за шагом, постепенно ускоряя шаги… – в сторону, за пригорок.
Взял её лицо в руки, покачал, улыбнулась. И эти губы, полная нижняя и верхняя – потоньше… Семечка прилипла. Как было не поцеловать?..
Вечером они сидели у старого Гирша в каморке, а тот бормотал, пришивая очередную подошву: “Посмотрят мама с папой – где дитё? Нет дитя… Евреи украли. У цыган… Будут бить евреев, а когда их не били? Видел бы царь Давид этот кошмар…”
Мария сидела на полу, на своих юбках, сцепив руки на коленках. Так, что сердце сжималось – не отдам! Резать будут – не отдам. Царь Давид бы понял…
Идут по Каховке цыгане, у каждого за сапогом – нож. Евреи попрятались. Да и поздно уже – звёзды вокруг. Яркие, рассыпались по небосклону. Которая из них – своя?..
Идут в ряд, сапоги пыль разгребают. За ними крадутся тени, проскальзывают между домами. Встали, смотрят в упор.
Тени приблизились, дыханья не слышно. У синагоги пыль крутится. Дальше идут. Тени – за ними.
Вся бандитская Каховка вышла – у кого нож, у кого – обрез. В спину дышат. Кто первый начнёт?.. Руки готовы, ноги перебирают шаги.
Снова цыган остановился, и остальные встали. Вглядывается цыган в лица, как рукой ощупывает. Отец Марии. Покачал головой: “Его здесь нет”.
Еврейские улочки свистят цыганским ветром. Шаги – остановка – взгляд, и снова идут. Качаются звёзды. Которая из них – своя?..
До утра ходили цыгане по городу, до самого рассвета. И вот, под зыбким утренним небом, спустились к дороге. Сели на землю, закурили трубки. А те, кто за ними шли, напротив сели, своё закурили.
Украсть цыганку – дело нехитрое, когда ты на коне скачешь, а она мимо идёт. Ухватил поперёк – и на коня.
Поди попробуй – цыганку не удержать, она клетку сломает. Любую, даже если это родной дом…
Вот они вышли, Исай и Мария, за руки держатся. Дорога ушла, прости, отец!
Кинулась на шею старому цыгану, замерли молча. У того слёзы катятся… Исай положил шляпу на землю и высыпал в неё деньги, браслеты, кольца, – выкуп. Друзья собрали.
Глянул на Марию – не передумает?.. Вздрогнул старый цыган, потухли глаза. Протянул руку, сжал плечо крепко, до боли. И подтолкнул Марию: “Иди!”
Прилепишься ты к мужу своему, забудешь вольный цыганский ветер, запах костра, танец под песню в степи.
Забудешь ли?..