Обернувшись, видишь прошлое в элегической дымке. Оглядываясь назад, люди моего поколения вспоминают о ленинградском кафе «Сайгон». как о средоточии культурной жизни, где собирались яркие таланты, кипели сильные страсти, рождались высокие мысли. В «Сайгоне» 1960-70-х годов много чего кипело, и отнюдь не все в этом вареве было полезно для интеллектуального употребления. Обернувшись на время 1980-е годов, вспоминаешь «Клуб-81» — объединение тогдашнего литературного андеграунда. Позже мне доводилось слышать о нем как о творческом союзе авангардистов, элитарном клубе демократов — правда, этот творческий союз был создан ленинградским КГБ, который предоставлял нам помещения, курировал, не оставляя клуб своим попечением с первого до последнего дня. Предыстория «Клуба-81» восходит к середине 1970-х годов и связана с домом на улице Жуковского, известным тогдашней литературной молодежи: там в коммунальной квартире жила Юлия Вознесенская, поэтесса и энтузиаст свободных искусств. К ней можно было прийти в любое время, кажется, в этом доме никогда не спали. У нее собирались завсегдатаи Сайгона, художники, поэты из литобъединения Глеба Семенова при Союзе писателей и поэты вне всяких объединений. Частенько после лито Семенова мы скидывались на выпивку, взбирались по крутой лестнице на Юлин этаж и до глубокой ночи засиживались в просторной, задымленной комнате. В этом доме, где терялась грань между богемным бытом и нищетой, встретились многие литераторы, позже вошедшие в «Клуб-81», здесь, на посиделках у Юли, возникла идея объединения молодых непризнанных литераторов — позже это сообщество называли по-разному: «вторая литературная действительность», «вторая культура», «писатели андеграунда». Я буду называть его «второй литературой». Писателей «второй литературы», не печатали, журналы и издательства держали жесткую оборону. Я помню две свои попытки: в журнале «Нева» поэт Всеволод Рождественский объяснил мне, что я оторвана от современной жизни, а после меня по дружбе отчитал еще один сотрудник «Невы»: «Куда вы пришли со стихами? Это все равно, что наниматься в публичный дом!» Я устыдилась, не сразу сообразив, что сам он исправно служит в этом публичном доме много лет. В журнале «Звезда», куда я отдала подборку стихов, редактор долго искал ее в папке с надписью «10-я пятилетка». Ни в десятой, ни в девятой пятилетках среди принятых к печати стихов моих не было, и когда он вынул папку «8-я пятилетка», я откланялась.
В середине 1970-х годов писатели «второй литературы» решили добиваться легализации, объявив свои сочинения новым словом в литературе, хотя «новым словом» большинство их могло считаться главным образом в силу безвестности авторов. Среди нас были поэты, следовавшие разным традициям, да и качество стихов было разное: во время чтений в Юлином доме после одического рокота Олега Охапкина следовала элегия «Ты умерла, моя Оксана, /Ты так любила «Бодусана»…», а затем «Молодые организмы/Залезают в механизмы/ Прилетели. Стоп. Привет./ Мы на небе — Бога нет». Многое из того, что тогда читалось, вошло в сборник «Лепта», который составили Юлия Вознесенская, Константин Кузьминский, Виктор Кривулин и Евгений Пазухин, и затем чрезвычайно пухлая лепта, собранная по принципу «с миру по нитке», была отправлена в Союз писателей. Союз писателей — мираж тех десятилетий, манивший молодежь: членство в нем давало огромные привилегии (среди прочего возможность публикаций), переводило жизнь в другой, высший разряд. Те, кто тогда состояли в Союзе, по нашему общему убеждению, без всякого права занимали полагавшиеся нам места. «Лепту» отдали в Союз писателей и стали ждать ответа. В те дни Юлия Вознесенская рассказала мне свой сон: «Выхожу я из парадной, стоит машина. Меня пригласили туда сесть. Вижу, рядом сидит он. Он вынул трубку изо рта, кивнул и улыбнулся». «Да кто же он?» — спросила я. «Как вы не понимаете — Сталин! Сталин! Значит, все будет хорошо». Юлин сон, действительно, оказался вещим, только она неверно его истолковала — вскоре ее арестуют, осудят и отправят в лагерь. А Союз писателей, получив «Лепту», поступил по-своему остроумно: рукопись новоявленных новаторов была отдана на рецензию признанному поэту-новатору Виктору Сосноре. Соснора написал рецензию, в которой откровенно высказал свое мнение о том, что большинство авторов не являются новаторами. Вероятно, он был прав, и все же мне жаль, что он взялся за это дело, ведь речь шла не просто об «архаистах и новаторах», а совсем о другом. Но на войне как на войне… Пренебрежительная рецензия Сосноры стала официальным ответом Союза писателей, и тем самым вопрос о нашей легализации был исчерпан. Впрочем, не она решила дело, потому что к тому времени проблема «второй литературы» перешла в ведение ленинградского КГБ. Там, очевидно, тоже толком не знали, что с нами делать: на то, что мы не новаторы, им было наплевать, но мы не были и явными антисоветчиками — в этом смысле к «Лепте» было трудно придраться. С активными действиями все было понятно и просто: вышли несколько литераторов 14 декабря 1975 года на Сенатскую площадь, и там их встретило воинство не меньшее, чем настоящих декабристов. Написала Юлия Вознесенская с друзьями антисоветские лозунги на стене Петропавловской крепости — их арестовали и осудили. Но что делать с опасным брожением непризнанных стихоплетов?
Представление о первых прикидках я получила в беседе с чином КГБ, явившимся ко мне на работу (я служила экскурсоводом в Петропавловской крепости) после нашего «выступления» на Сенатской. Мы бродили по крепости, и он объяснял, что мы сами спровоцировали власть, заранее сообщив о демонстрации в ленинградский горисполком. «Вы знаете, что Кузьминский — агент ЦРУ?» — внезапно спросил он. Я огляделась — кроме нас, на площади ни одного человека. «А Вознесенская — агент Интелиндженс сервис». (Да он точно сумасшедший!) «А Кривулин, — продолжал чин, — «агент Националь сюртэ»!» — «Что такое «Националь сюртэ»? — спросила я, понимая, что оказалась наедине с маньяком. «Не притворяйтесь, — вскрикнул он, — это французская разведка!». Ужас, и ведь не убежишь, догонит… Его лицо показалось мне знакомым, и он подтвердил, что мы учились в университете на одном курсе, сказал, что когда-то сам писал стихи, а теперь перешел на прозу. «И что, вас печатают? — поинтересовалась я. — «Да нет, разве пробьешься!» Интересное дело: нас не печатают, их не печатают — кого же тогда печатают? Придуманный КГБ ход с агентами разведок был слишком уж диким, да и где набрать разведок, чтобы приписать к ним всю «вторую литературу»? Между тем, ее деятельность становилась все активнее, в разных концах города устраивались домашние чтения, любители стихов набивались в квартирки на окраинах и сидели на полу, слушая поэтов. Тогда Комитет госбезопасности нашел другой выход — собрать этих литераторов в одном месте, чтобы не таскаться на их чтения по окраинам. О создании «Клуба-81» я узнала от другого комитетчика при довольно таинственных обстоятельствах. Вечером я собиралась в гости, а днем позвонила дама из отдела культуры Невского райисполкома и просила зайти для разговора — ненадолго, в любое удобное мне время, но непременно сегодня. Наша семья тогда была в «отказе», я нигде не служила и не могла понять, зачем я ей понадобилась, но она настаивала, просила, и я сдалась. В гости меня ждут к восьми, так что успею купить торт и по пути заглянуть в райисполком. В начале восьмого я с тортом оказалась в темном и совершенно пустом вестибюле исполкома. Только на лестнице был слабый свет, а на втором этаже тоже темно; я поняла, что влипла, кажется, в скверную историю. На третьем этаже свет падал в коридор из открытой двери комнаты, там сидела женщина, по виду учительница младших классов, она подтвердила, что звонила мне, но смотрела с испугом. Я села, поставила торт на стол, на плакат с фотографией Красной площади, и приготовилась слушать. Она подняла телефонную трубку и сказала: «Иван Иванович, она пришла». Все происходило как в фильме ужасов: перепуганная тетка, приближавшиеся по коридору шаги… Чтобы понять дальнейшее, необходимо пояснение: незадолго до этого из Москвы приезжал поэт Александр Сопровский, он и его друзья задумали самиздатский журнал «Вольная русская типография» и в первом номере решили поместить ответы писателей самиздата на анкету о состоянии современной литературы. Саша обошел с анкетой питерских литераторов и до меня добрался уже сильно пьяненький; анкеты у него кончились, о «типографии» он не упомянул, а просто попросил написать ответы на несколько вопросов. Всех ответов я не помню, но на вопрос о цели творчества написала: «Послужить Богу и отечеству», а современную советскую литературу назвала «гробом повапленным». Саша взял листок и отправился на вокзал, где его уже поджидали, отобрали анкеты и с миром отпустили в Москву. Я ничего об этом не знала. Шаги приближались, и в комнату вошел длинный человек в сером костюме, с ярко-красной папкой. Тетка затаилась, как мышь. В том, кем был Иван Иванович, сомнений не было, он раскрыл папку и выдержал паузу, просматривая бумаги. Первый вопрос Ивана Ивановича был:
– Кто придумал «Вольную русскую типографию»?
– Герцен и Огарев, — ответила я.
Они что, для этого меня сюда вызвали? Его ответ меня ошеломил: «А по нашим сведениям, вы с Сопровским». Фантастическое начало задало тон всему разговору, Иван Иванович спрашивал, почему я называю советскую литературу «гробом повапленным» и что это за «послужить Богу и отечеству»? Я начала понимать, в чем дело, и разозлилась — меня ждут в гости, а он тянет время, задавая идиотские вопросы. «А что же, по-вашему, эта литература? — спросила я. — У нас читают Айтматова, Сулейменова, Василя Быкова, грузинских писателей, а остальных читать невозможно. А ведь у нас была великая литература…». Тетка, тоскливо следившая, как из-под торта по Красной площади расплывается липкое пятно, вдруг пискнула: «И правда, Иван Иванович, где наши русские писатели?» — и съежилась под его взглядом. Пересказывать весь нелепый разговор не стоит; на вопрос, почему я не работаю, я ответила, что работаю, моя работа — писать.
– Но все писатели работали, — сказал он.
– Державин — министром, Тютчев — послом, Салтыков — вице-губернатором. Что вы мне предложите?
– А Чехов? — возразил Иван Иванович.
– В моем возрасте Чехов уже не служил.
Тут тетка оживилась, сказала, что можно выступать в школах, я буду рассказывать о литературе, читать свои произведения… «А вы знаете, что она пишет?» — перебил ее Иван Иванович, и она споткнулась на полуслове, залилась бурым румянцем и до конца разговора не поднимала глаз. Мы с Иваном Ивановичем препирались еще некоторое время, а потом он сказал, что организуется литературный клуб, в который мне нужно вступить. Я ответила, что избегаю всяких организаций, даже в комсомоле не состояла, а литература вообще дело келейное. Но он настаивал: «Там будут все ваши друзья, вы же не оставите своих товарищей?» «Друзья, товарищи» — магические слова, и я согласилась, отлепила торт от стола и поспешила в гости. В эти же дни подобные разговоры вели со многими, кого припугнули, кого уговорили, кому что-то обещали. Поэтесса, которую вызвали для беседы с «иваном ивановичем» в жилконтору, выторговала под это дело внеплановую побелку потолка в своей квартире.
Для собраний клуба «подпольных» писателей было выбрано достойное место — полуподвальный зал в музее Достоевского, а позднее — полуподвал в доме на улице Петра Лаврова. Появился и куратор, филолог Юрий Андреевич Андреев, улыбчивый, простецкий, всем говоривший «ты»; до нас он опекал «бардовский» клуб, созданный с той же целью, оттуда, видимо, был этот говорок и стиль. Пожалуй, в музее Достоевского было лучшее время «Клуба-81», туда пришли новые люди и «вторая литература» демонстрировала свои силы на творческих вечерах. На всех чтениях в первом ряду зала сидел благодушный Юрий Андреев, пастырь вверенного ему стада. Тогда было выбрано правление клуба, и на лицах моих приятелей, вошедших в правление, появилось выражение деловой озабоченности. Кроме них, в активе клуба были странно похожие друг на друга рослые молодые люди, которые все время собирались кружком и что-то обсуждали, большинство из них были прозаики, но запомнились они не своей прозой, а этой энергичной, деятельной сплоченностью. Клуб разрастался и на глазах становился литературной организацией, но не времени сытого маразма, как тогдашний Союз писателей, а времен 1920-х годов, когда в стаи сбивались молодые, голодные, сильные. Главной темой, которую обсуждали активисты, был авангард — «Клуб– 81» должен стать центром литературного авангарда! Образцами авангарда считались пьесы Беккета и Ионеско, которые хронологически относились скорее к арьегарду европейской литературы; к авангарду причисляли Венедикта Ерофеева и Дос Пассоса, Сашу Соколова, Джойса и Юрия Мамлеева — в общем, мешанины хватало. В клубе продавались новинки собственного авангарда, и мне особенно запомнились самиздатские сборники четы поэтов из Ейска, Ры Никоновой и Сергея Сигея. Один из сборников, «Мухи», был запаянным полиэтиленовым пакетом с дохлыми мухами. Потом я оказалось на вечере Ры Никоновой, который напоминал неумелую клоунаду: поэтесса намазывала на ломоть хлеба варенье, горчицу, солила, сластила, перчила, увенчала все это огромным гвоздем, приговаривая: «Бутерброд столичный-отличный…». Я понадеялась, что она его съест, но для этого ей не хватило авангардизма. Продолжение было в том же духе, пока дело не дошло до «Салата буквенного» — Никонова открыла старинную книгу и стала резать страницы на мелкие лоскутки. Я выбежала из комнаты. Никогда не знала, как это больно — видеть, как режут книгу.
Я редко бывала в клубе — претила даже не организованная деятельность, а то, что происходило с людьми, с которыми я была связана много лет. В 1983 году я написала статью «Кто мы?» — это была попытка объясниться, я писала, не называя имен, об общих проблемах «второй литературы». Первым статью прочел Виктор Кривулин, сказал, что не согласен со многим, особенно с оценкой «серебряного века», и с усмешкой спросил: «Не боишься?» Статья «Кто мы?» вышла в первом номере самиздатского журнала «Обводный канал» и вызвала яростную полемику, у нее появились пламенные сторонники и непримиримые противники. Меня ошеломили обвинения в нарушении корпоративного единства гонимых писателей, чуть ли не в измене, и я думала, что зря написала «Кто мы?», проще было молча отойти в сторону. Однако выяснилось, что не зря, статью перепечатывали в самиздате, она расходилась в списках, а позже пригодилась филологам — ссылки на нее есть в русских и зарубежных работах. В очерке начала 1990-х о литературе ленинградского самиздата я прочла, что статья «Кто мы?» не потеряла своей актуальности до сих пор. Но все это будет потом, а тогда я думала: высказалась, получила сполна и довольно. Доброжелатели объясняли: «Возможно, ты права, но говорить об этом не время, это может быть на руку нашим врагам» — но если ждать удобного времени, не понадобится и врагов, сами развалимся! Кстати, о врагах: в клубе, как в любом литературном сообществе, существовало соперничество, и самым надежным методом борьбы было объявить соперника агентом КГБ. Если собрать воедино сплетни, то все сколько-нибудь заметные члены клуба оказались бы «агентами», и для некоторых это шельмование обернулось трагически. Но настоящие агенты, конечно, были, Комитет не ограничивался присутствием милейшего Юрия Андреева. После собраний клуба в музее Достоевского многие шли выпить в находившийся поблизости дом — там, в нежилого вида квартире, обитала необыкновенно гостеприимная пара. Я бывала там несколько раз, и то, что это «нехорошая квартира», бросалось в глаза: хозяин настойчиво предлагал переправить рукописи за рубеж, а хозяйка вела задушевные разговоры. В этом доме мы собрались на проводы поэта Юрия Кублановского, уезжавшего в эмиграцию, хозяин неутомимо фотографировал гостей, но снимков мы так и не увидели, они отправились по другому адресу. Позже семейная пара развелась, и обиженная жена стала рассказывать, что квартира возле музея была предоставлена им Комитетом, а муж был «агентом». Ее жалели, а я думала: «Что же ты раньше-то молчала, совестливая?»
Перемирие властей с «второй литературой» длилось недолго, то и дело происходили аресты. Я помню письма в защиту арестованных, и, хотя не знала никого из них, поставить подпись под обращением было делом чести. Однажды, когда я уже отошла от клуба, оттуда позвонили несколько человек, просили непременно придти на заседание, а на вопрос «для чего?» отвечали туманно. Я опоздала и застала собрание, в котором не знала половины присутствующих, — речь и на этот раз шла о составлении обращения к властям, но совсем иного рода. Незадолго до того был арестован член клуба Вячеслав Долинин, КГБ перехватило его антисоветское послание на радиостанцию «Свобода», и клубу предлагалось официально осудить его и чуть ли не выдвинуть обвинителя. Итак, я много времени не бывала в клубе, о Долинине никогда не слышала, поэтому не сразу поняла, что происходит. Грозно хмурившийся Андреев говорил: «Вчера я был в сауне, там встретил следователя, который ведет дело Долинина…». Следователь поведал ему, что антисоветчик Долинин призывает повесить всех коммунистов на фонарях, свергнуть советскую власть и т.д. У Андреева и теперь был вид, как после сауны, члены клуба слушали его напряженно и угрюмо. Оказалось, что они подготовились, встал Кирилл Бутырин и стал возражать — обстоятельно, с перечислением статей уголовного кодекса, на что Андреев ответствовал: «Но я вчера был в сауне…». Потом говорил еще кто-то… Красивые, умные, смелые люди тщательно подбирали слова, и эти слова гасли в ободранном подвале, в виноватой безнадежности, а посередине сидел распаренный Андреев и повторял про сауну и фонари. Почему я должна слушать, что один голый говорил в бане другому, почему они это слушают и отвечают, как будто так и должно? Я попросила слова и заговорила, не слыша себя, но чувствуя, что несу что-то недозволенное, ужасное и явным образом пропадаю. Тишина стояла, как в покойницкой. В этой тишине я пошла к выходу, приплелась домой, и мы с мужем затеяли не первый разговор о том, как ему жить, если меня посадят, как растить сына… Начались телефонные звонки, вернувшиеся с собрания друзья говорили, что я замечательно выступила, «это было как самосожжение», кто-то даже упомянул Жанну Д’Арк. А наутро позвонил председатель клуба, сказал, что составил письмо в защиту Долинина, и я должна его подписать, но на этот раз я отказалась — довольно с меня чужих игр. Потом я узнала, что отказались почти все, и письмо так и не было отослано.
«Клуб-81» распался, едва начались послабления перестройки, иначе и быть не могло — слишком разные люди собрались под его крышей. Только тупой общий гнет мог свести вместе писателей различных направлений, традиций, мировоззрений. Мое последнее посещение клуба по ирреальности напоминает его начало, с визитом в райисполком. В Ленинград приехал поэт Дмитрий Бобышев, который к тому времени уже несколько лет жил в США. На его вечер в ободранный клубный подвал собралось много народа, среди них красавицы Диминого поколения, нарядные, в шубках и ярких серьгах. Бобышев читал стихи из своей новой книги «Бестиарий». Оформленная Михаилом Шемякиным книга была хороша, но стихи казались какими-то странными, в них повествовалось о совокуплениях животных: слонов, носорогов и т. д. Едва начался вечер, в парадной послышался шум падающей воды — наверху прорвало водопроводную трубу с кипятком. Бобышев читал, слоны совокуплялись, подвал наполнялся паром, все невозмутимо сидели и слушали стихи. Он читал с каменным лицом, вспотевшие красавицы распахнули шубки, в подвал стала затекать горячая вода, и пришлось поджимать ноги. Бобышев начал следующее стихотворение: «Это что за пупочка? Это чья-то пипочка…». Свариться заживо, слушая про пупочку и пипочку — ну уж нет! Понимая, что обижаю глубоко чтимого мною поэта, я поднялась и двинулась к окну, пробираясь по ногам, по полам распахнутых пальто, по воде. Слушатели отстранялись, как бы ничего не замечая, не меняя внимательных выражений лиц, спиной я чувствовала взгляд поэта, однако он не прервался и продолжал читать. Я с трудом открыла оконную раму, но оказалось, что вылезти невозможно, — снаружи стояла плотная кучка людей, слушавших стихи через форточку. Наконец, кто-то из них подал руку, и я выбралась во двор, не веря своей удаче. Все это происходило в святки и очень напомнило страшноватую святочную историю. В это время из подворотни появился филолог Михаил Мейлах, в облике которого всегда было неуловимое сходство с хвостатым святочным персонажем. «Не ходите, там сверху льет кипяток,» — сказала я. Он кивнул, раскрыл невесть откуда взявшийся зонтик, шагнул в парадную и исчез в клубах пара.