«Я живу в Иерусалиме», — говорю я друзьям, для которых Израиль — лишь узкая полоска на карте, линия обреза азиатского материка. Но для живущих здесь она обретает реальный рельеф, наполняется именами городов и поселений, и в этом мире наш городок Бет-Шемеш не пригород и даже не ближние окрестности Иерусалима: нас отделяет двадцать пять километров, по здешним масштабам — значительное расстояние. Иерусалимцы относятся к Бет-Шемешу и его обитателям с пренебрежением. Если в медицинском центре «Адасса» появляется особенно напористый и бестолковый пациент, его тут же определяют: «Из Бет-Шемеша», и, как правило, не ошибаются. Мы что-то вроде «пскопских», над которыми посмеивались в Ленинграде. Действительно, наш город неказист, старый Бет-Шемеш застройки 1950-х годов — это кривые улицы блочных домов и бараков, крытых черепицей. А жители Бет-Шемеша если и поражают воображение, то никак не изысканностью манер. Когда мы поселились здесь, друзья из респектабельного городка Кфар-Саба (в переводе «дедушкина деревня») поспешили навестить новоселов и хвалили выбранное нами место. «И люди такие симпатичные, доброжелательные, помогли найти вашу улицу», — с несколько форсированным энтузиазмом говорил наш друг. «Только почему-то голенькие», — конфузясь, добавила жена. Она преувеличивала — не совсем голенькие, в трусах. Точнее, в шортах местной разновидности, похожих на «трусы семейные». Вечерами дворы нашей улицы кишат детьми, а по тротуару прогуливаются отцы семейств, в сандалиях и таких шортах, заросшие мохнатой уютной шерстью, с кипами на утомленных головах. Мохнатые граждане невозмутимы и доброжелательны, они всегда готовы помочь заблудившемуся путнику, а если не знают названия соседней улицы, то лишь потому, что им вполне хватает названия своей. Бет-Шемешу, расположенному на полпути между двумя большими городами, равно чужды резкие, нервные ветры Иерусалима и влажная парилка Тель-Авива — у нас штиль и безветрие. В эту жизнь гармонично вписались приезжие румынские рабочие: вечерами они сидят на площади и пьют пиво, огородившись частоколом пустых бутылок. И только тайландские рабочие выбиваются из общего стиля: они снуют по улицам в субботний день, когда жизнь в городке почти замирает, и когда появляется такая компания, дети из окон кричат: «Мяу-мяу! Гав-гав!», а тайландцы смеются и бранятся. В газетах пишут, что они едят кошек и собак, так что, возможно, они заняты поиском деликатесов — однако кошек и собак на наших улицах не убывает, а прибавляется.
Жители старого Бет-Шемеша в основном выходцы из стран Африки и Азии, но здесь немало и этнических русских — «ильинцев». «Ильинцами» их называют по имени села Ильинка Воронежской области, крестьяне которого больше ста лет назад приняли иудаизм и объявили себя евреями. О возникновении в России сект иудаистского толка, в основном среди крестьян, известно с начала XVIII века; их общины были в Саратовской, Тамбовской, Воронежской губерниях, на Дону и на Кубани. Это был твердый, жестоковыйный народ, той же закваски, что старообрядцы, с той же готовностью пострадать за веру. До 1905 года их преследовали, ссылали, но они твердо стояли на своем. В трудные для евреев периоды советского времени, когда многие из них меняли фамилию и скрывали национальность, эти Степановы, Петровы, Матвеевы писали в паспорте «еврей», а когда появилась возможность уехать в Израиль, тронулись в путь. В 1970-х годах двадцать семей из Ильинки прибыли в Землю обетованную. Сейчас этих «русских евреев» куда больше и приехали они из разных мест, но за всеми так и закрепилось название «ильинцы». Ильинские старухи сидят возле блочных домов, как у завалинок изб, беловолосые внуки играют во дворе со смуглыми сверстниками. Эти дети не говорят по-русски, не знают русских сказок, ничего не ведают о Колобке и Мышке-норушке, они израильтяне. Государство и раббанут, блюдущий чистоту еврейской крови, не колеблясь, признали их евреями. Так что если старик, словно сошедший с полотен передвижников, ворчит, глядя на сутуловатых, очкастых интеллигентов, недавно прибывших из России: «Понаехали, свиногрызы»– в этом есть его сермяжная правда. «Ильинцы» без труда уживаются с соседями, выходцами с Востока, но для нас, выросших в больших городах, в этом соседстве много новизны. Вечерами по лестнице, одолевая ступеньку за ступенькой, взбираются черные, длиной в полпальца тараканы, они странствуют в поисках добрых людей, у которых можно поселиться. Наша дверь на лестнице первая, но мы опрыскали пол ядовитым средством, и я почти слышу возмущенное пыхтение таракана, оползающего опасное место. Большая часть их, кажется, находит приют у нашей соседки, родом из Бухары.
– Как вы их не боитесь, Фрида?
– Зачем бояться? — философски отвечает Фрида. — Они не кусаются.
У нее днем и ночью открыты окна и дверь на лестницу, по комнате летают птицы, бродят муравьи и тараканы. Иногда среди бела дня, на фоне фаянсово-синего неба, за нашими окнами проливается водопад и начинается крупный, частый дождь. «Дождик!» — изумляются гости, не знакомые со здешними нравами. Но это не дождь, а носки и байковые штаны, вывешенные за окно верхней соседкой, она не выжимает белья — и так высохнет. У жителей жарких стран нет нашей утомительной привычки выжимать белье. «Другая ментальность», — замечаем мы. Но когда с верхнего этажа летит пакет с мусором и разваливается под окнами, слова «ментальность» недостает для выражения наших чувств. Выбрасывать мусор из окон — неистребимая традиция восточных евреев, не развращенных цивилизацией. На другой стороне оврага красуется новый район Бет-Шемеша — там многоэтажные дома, пальмы во дворах, а улицы чище и шире, чем у нас. Под вечер там прогуливаются пожилые дамы в соломенных шляпках, в прошлом москвички, ленинградки или киевлянки, у них правильная русская речь и вид курортниц, слегка шокированных тем, что они застряли в этом милом, но странном месте. Широкий овраг — граница старого и нового Бет-Шемеша, на той стороне теннисный корт, бассейн и музыкальная школа, оттуда долетают гаммы и хоровое пение. У нас другие звуки. Каждые полчаса под окнами появляются подростки и неокрепшими, ослиными голосами орут: «Моми! Мо-ми! Моо-ми!» Юный Моми с четвертого этажа откликается совсем не сразу:
– Ма-а? (Что?)
Начинается долгая беседа сверху вниз, и вдоволь наоравшись, Моми спускается к ним. У него четверо братьев и сестер, и дети разных возрастов непрерывно вопят под окнами: «Оделия! Рути! Йони!» Я в жизни не встречала людей популярнее и общительнее, чем юные обитатели четвертого этажа. К полуночи шум стихает, и тогда из глубины заросшего оврага поднимается и крепнет странный стрекочущий звук. В нем можно различить подголоски, влажные всхлипы, но все перекрывает широкий, сухой стрекот, так поют здешние лягушки. К ним присоединяются обитающие в овраге шакалы. У шакалов высокие голоса, они не воют, а именно поют, старательно вторя солисту и вытягивая верхние ноты. И я засыпаю под эти звуки, как в детстве на вагонной полке, под стук колес и высокий звук паровозного гудка.
Наверное, те же звуки обступали ночами древний, библейский Бет-Шемеш — город из надела колена Данова. В те времена люди жили скуднее, но были сильны и водили знакомство с ангелами, а те не чуждались людей и нередко являлись и руководили их действиями. По одному из преданий, в этих местах родился Самсон, и конечно, высшие силы не могли оставить без присмотра столь важного дела. К будущей матери Самсона явился ангел, сообщил о предстоящем событии и наставил, как вести себя во время беременности. «Жена пришла и сказала мужу своему: человек Божий приходил ко мне, которого вид, как вид Ангела Божия, весьма почтенный»… Муж не доверился женским речам и попросил Бога прислать ангела еще раз, чтобы потолковать с ним самому. Тот снова явился и повторил, что будущая мать не должна пить спиртного и есть нечистого. «И сказал Маной Ангелу Господню: как тебе имя? чтобы нам прославлять тебя, когда исполнится слово твое. Ангел Господень сказал ему: что ты спрашиваешь об имени моем? оно чудно». В этой истории все замечательно: недоверчивый Маной, и «весьма почтенный» ангел, вознесшийся на небеса в пламени жертвенника, и город, жители которого запросто принимали у себя Божьих посланцев. Мы часто ходим гулять к холму, на котором стоял древний Бет-Шемеш. Его обнаженные в раскопе останки выглядят мертво и сиротливо, но с холма открывается дивный вид на окрестности: на поля, поселения, католический монастырь и высокие пластмассовые шатры в дальнем кибуце. В этих шатрах устраивается действо под названием «Ханаанские ночи». Не знаю, что это такое, но подозреваю, что посиделки с пением у костра, осмотром зверинца — кроликов, осликов, козочек — и продажей кибуцного вина и масла. Но интересно наблюдать за нашими мужчинами, за нашими верными спутниками жизни, когда они смотрят на шатры, видеть их смутные, неясные, чуть смущенные улыбки. О, эти ханаанские ночи!..
От нас в Иерусалим ведут две дороги: скоростное шоссе и дорога по склону гор. Шоссе, круто поднимающееся вверх, кажется символом современности, с ее напряженными темпами. Напряжение ощутимо во всем: в скорости машин, в плотности еврейских и арабских поселений и в самом их соседстве. Еврейские поселения располагаются на высотах, а арабские в долинах, но это не означает, что здесь гармонично соседствуют народы, один из которых предпочитает низины, а другой — вершины; до Войны за Независимость на высотах были арабские деревни. В начале войны жители этих деревень нападали на автоколонны, грабили и сжигали машины, а потом перекрыли шоссе, и Иерусалим оказался в блокаде. Война за Независимость не случайно начиналась с борьбы за дороги, и еврейские поселения и городки, расположенные вдоль шоссе, — свидетельства победы в этой войне. Мы читаем страницы истории, глядя на окрестности из окна машины. Видимо, связь слов «дорога» и « кровопролитие, опасность» существовала издревле, во всяком случае, в этих краях. Долина за монастырем Латрун, где теперь тишь да благодать, была местом сражения при завоевании евреями Земли обетованной, здесь Иисус Навин «воззвал к Господу… и сказал пред Израильтянами: стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиною Аиялонскою! И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим». Хочется верить, что времена, когда люди при захвате городов истребляли в них «все дышащее» и сопутствующие этому чудеса миновали; сейчас Аялонская долина напоминает пейзажи Шишкина: поля пшеницы, одинокие деревья, дорога среди полей. Напряжение на шоссе ощутимо во всем, машины летят, едва не задевая друг друга боками. Эти гонки здесь объясняют по-разному: кто ссылается на левантийское легкомыслие, кто на галутный комплекс (предки терпели унижения, а потомки стремятся самоутвердиться) — трудно сказать, кто прав, но автомобили на шоссе мчатся как угорелые. У моего друга собственная теория на этот счет: при виде машины, нарушающей все правила, он мрачно говорит: «Баба за рулем». Однако чаще за рулем не баба, а «чайник» — юнец с ежом волос на голове и оттопыренными ушами. «Чайники» — предмет особого негодования моего друга, да и мне не по себе, когда они проносятся, расплескивая волны восточной музыки, в компании таких же лопоухих приятелей. И отводишь взгляд от пятен на асфальте — останков раздавленных зверей. Чаще всего это маленькие рыжие шакалы. Их убирают, но они появляются снова: расплющенные пятна на дороге и трупики на обочинах.
Со скоростного шоссе особенно заметна рукотворность окружающего пейзажа. Окрестные леса, посаженные людьми, спускаются по горным склонам полосами, светлые и редкие, как волосы на голове младенца. В лесах мало тени, и не устроишься отдохнуть под сенью иерусалимской сосны: земля и трава усеяны колючками. Эти сосны недолговечны, но они разминают корнями каменистую почву, и вокруг них вырастает подлесок — цепкий, кряжистый кустарник. Года два назад часть лесов вдоль дороги сгорела, и обнажились ржавые остовы гор. Сейчас сосны дали новые побеги — тонкие стволы с щетками веток похожи на древние хвощи, как их рисуют в книжках. А несколько лет назад в Иерусалиме выпал снег, и тротуары были завалены сосновыми ветвями, сломавшимися под его тяжестью. Крепче других оказались пальмы — на их макушках храбро торчали разлапистые листья с холмиками снега посередине. Наш городок окружен апельсиновыми и лимонными рощами, а дорога на Иерусалим — миндальными деревьями, цветущими розовым, лиловым, белым. В высоте над ними стоят хрупкие леса, стеклянные, почти прозрачные в горячем воздухе. От скоростного шоссе отходят дороги в окрестные поселения и городки. «Ой, Купчино!» — воскликнул наш приятель, указывая на один из них. Да, тот же неказистый новодел, но если ленинградский район широко расползся по низине, то это «Купчино» напоминает крепость. Дома в кольцевой застройке стоят почти вплотную друг к другу, и весь городок на вершине горы — как сжатый кулак. Вскоре начнется крутой подъем, и уже видны новые районы Иерусалима, они особенно красивы ночью, когда иерусалимские холмы опутаны искрящейся сетью огней. Кладбище при подъезде к городу тоже похоже на крепостное укрепление; бетонные плиты террас, нависшие над шоссе, выглядят реальнее, вещественнее цветущей долины и праздничного блеска новостроек. Воистину — «помни о смерти». Чахлая поросль, именуемая «садами Сахарова», кажется рядом с этой цитаделью смерти наскоро сооруженными декорациями. Однако никто не помнит о хрупкости бытия: ни водитель машины, рвущейся вперед, чтобы миновать перекресток на секунду раньше, ни тремпист, выскочивший на дорогу почти под колеса, ни господин в лапсердаке и пейсах, перебегающий улицу на красный свет. Впереди уже виден транспарант: «Добро пожаловать в Иерусалим!»
Гораздо больше скоростного шоссе я люблю горную дорогу в Иерусалим. Гуляя в горах, то и дело видишь камни с табличками, на которых написаны имена. Сначала мы думали, что это могилы, и ужасались, сколько же народу здесь полегло, но оказалось, что на табличках имена людей, пожертвовавших деньги на устройство заповедника. В выходные дни горы благоухают запахами шашлыков, повсюду расположились компании, столы заставлены снедью, а мужчины колдуют у мангалов. Всего привезенного с собой и нажаренного здесь, съесть, кажется, невозможно, но если начать с утра и не сбавлять темпа, за день можно управиться. Израильтяне шутят, что еда на свежем воздухе — излюбленный национальный вид спорта. К вечеру осоловевшие люди возвращаются в город, к столам подтягиваются шакалы и завершают пиршество. Видно, поэтому они такие упитанные, с отливающей золотом шерстью; завидев машину, шакалы вяло трусят на обочину и скрываются в кустах. Так же невозмутимы куропатки, переводящие свои семейства через дорогу. А о черепахах и говорить нечего, увидев впервые в лесу черепаху, я решила, что она сбежала из зоомагазина, такая же, с чешуйчатым светлым панцирем и длинными коготками, когда-то жила у нас в обувной коробке. Но стоит немного удалиться от мест культурной еды и отдыха, попадаешь в иной пейзаж. Пустынные горы, изрезанные ущельями, дорога вдоль обрыва, поток воды глубоко внизу, орлы и соколы в поднебесье — словом, хрестоматийная картина. Легко представить на этих дорогах хананейские колесницы, ассирийцев с кожаными щитами, римскую когорту или конницу Саладина. Но они не оставили здесь вещественных следов, горы хранят другую память: о монахах, населявших эти места, о паломниках, идущих к Иерусалиму поклониться Гробу Господню. Склоны иссечены террасами, затянутыми кустарником, а некогда на них были виноградники, огороды, сады. Мы выходим к развалинам византийского монастыря. Остатки византийских построек на Святой земле поражают размахом, хотя здесь все строили не скупясь. Этот монастырь когда-то походил на небольшой город, но сейчас трудно определить его границы — пространство, на котором жили люди, захвачено кактусами и агавами. У дороги остатки стены из тесаных камней, узкая арка ведет в помещение с алтарной нишей, за ним еще одна арка… но мы не рискуем заходить в колючие дебри. А на вершине горы видны остатки другого монастыря, он тоже полуразрушен, но не заброшен. В выходные дни здесь гуляют иерусалимцы, дети купаются в древних цистернах, вырубленных в камне. Вода в них мутна и грязна, а на нижней террасе — мелкий чистый водоем у скалы, из расщелины которой течет ручей. Рядом запыленные лавры, мощные руины крепостных стен и маленький огородик: помидоры, чеснок, листья переросшего салата, поникшие, как кроличьи уши. Развалин монастырей в окрестностях Иерусалима множество, это память о завоевателях, приходивших в Святую землю: разрушая чужие храмы, они возводили свои. И о монахах, которые собирались в Палестину со всех концов христианского мира и составляли здесь особый народ. Вместе с другими они претерпевали все, выпавшее на долю этой земли, и после нашествий и опустошения заново отстраивали монастыри и церкви в горах Иудейской пустыни, в безлюдных окрестностях Иерусалима.
Горная дорога идет вдоль ручья, который красив, если смотреть сверху, и совсем нехорош вблизи: в нем стоки какой-то химической дряни, плывущие с иерусалимских высот в долину. В утешение поднимаешь взгляд и любуешься мягкими склонами и не остывающим небом над ними. Вдали здание с белым куполом — могила почитаемого мусульманами шейха, но мальчики и девочки в шортах, которые идут туда по тропе, отнюдь не «поклонники» ( так в старину называли паломников) шейха — этот пешеходный маршрут рекомендован туристическим агентством. Невдалеке от Иерусалима видны постройки монастыря Св. Иоанна Крестителя, снизу похожие на спичечные коробки. Как-то я отправилась туда с паломницами из русского Горненского монастыря. Они поднимались в гору, как гвардейцы, не обращая внимания на зной, а я на полпути обессилела и не помню, как добрела. В монастыре нам показали пещеру, в которой Иоанн с матерью скрылись во время избиения младенцев и прожили до самой смерти Ирода. Возможно, это предание, но полторы тысячи лет почитания этого «намоленного» места не прошли бесследно: под сводами низкой, закопченной пещеры чувствуешь какую-то необъяснимую достоверность. Рядом с нею вырублен вход в глубину горы, к источнику. Паломницы по очереди спускались по скользким ступеням и с головой окунались в воду, а в каменном бассейне у входа в пещеру плавали огромные, важные рыбы.
Приближаясь к Иерусалиму, паломники спешивались на месте, откуда открывался город. «Тут, близ города находится пологая гора, на этой горе люди слезают с коней, молятся и поклоняются церкви Воскресения и на виду города. Бывает тогда радость великая всякому христианину, увидевшему святой город, плачут люди от радости. Никто не может не прослезиться, увидев желанную землю и святые места», — писал игумен Даниил, странствовавший по Палестине в 1104-1106 годах. Место, с которого им открывался вид на Иерусалим, находится в окрестностях скоростного шоссе, а мы по горной дороге въезжаем в город через долину Эйн-Карем. Очертаниями она напоминает изображение Богородицы на иконах — тот же удлиненный, гармонический контур и безупречность линий. Для христиан Эйн-Карем связан с почитанием Богородицы и Иоанна Крестителя: здесь находился дом родителей Иоанна, Захарии и Елисаветы. После Благовещения Мария отправилась из Назарета к своей родственнице Елисавете, «и вошла в дом Захарии, и приветствовала Елисавету. Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее; и Елизавета исполнилась Святого Духа, и… сказала: благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего!…» В католической церкви Св. Иоанна Крестителя вам покажут грот, в котором, по преданию, родился Иоанн. Есть в Эйн-Кареме и источник Пресвятой Девы: вода выходит из глубины горы и льется в каменный бассейн. Дорога от источника идет вверх, к православному Горненскому монастырю. Горненский — удивительное место. В монастырском саду стоит запах клевера, как на российских лугах. Еще несколько лет назад здесь на службах не было почти никого, кроме монахинь; старые женщины с лицами, скрытыми капюшонами, невольно наводили на мысль об угасании монастырской жизни. Сейчас среди насельниц Горненского появились новые, молодые, главное впечатление от которых — ясная доброта. С каждым годом сюда приезжает все больше паломников. Я встретила на службе в монастыре одного из них, немолодого священника, до абхазской войны у него был приход в Сухуми. Он кротко и как-то отстраненно говорил о бомбежках, о гибели жены, бегстве из Сухуми, о том, как приютили его добрые люди, а теперь вот прихожане собрали деньги на паломничество в Иерусалим. Он рассказывал, и солнце сверкало на его старомодных лаковых туфлях. «Не помню, когда и купил, — говорил батюшка,– а вот как пригодились — хожу в них по Святой земле»…
Первые русские паломники появились в Палестине тысячу лет назад, во времена Св. князя Владимира. Многие столетия хождение в Святую землю было подвигом, многотрудным делом; кроме опасностей пути, в самой Палестине местные жители, «злые арапы», промышляли грабежом путешественников, но, тем не менее, паломники отправлялись в путь. Особенно много их было в 19-м и начале 20-го века. Писатель А.П. Ладинский в 1936 году вспоминал «о тех временах, когда ежегодно приезжали сюда десятки тысяч русских паломников, лапотников и странников, когда Иерусалим превращался в пасхальные дни в русский город. Рязанские и новгородские лапотники и странницы могли не знать ни единого арабского слова: все лавочники говорили по-русски… Лапотники привозили с собою русские рубли, пользовавшиеся таким престижем на Востоке, и для этих рублей продавцам реликвий и других товаров стоило научиться трудному русскому языку». В начале 20-го века, перед мировой войной, Палестину посетило около двадцати тысяч человек, большая часть их — крестьяне. В советское время паломничество из России стало невозможным, и несколько страшных десятилетий, казалось, стерли в народе память о Святой земле. Но она сохранялась в языке, в детском фольклоре (в дождь мы распевали: «Дождик, дождик, перестань! Я поеду в Иеристань — Богу молиться, Христу поклониться!») — и в комнатных цветах, украшавших избы. Я встретила в Иерусалиме такие привычные гераньки, столетники, бегонии в их изначальном виде: заросли столетника высотой в человеческий рост, кусты герани в палисадниках, деревья — фикусы, и другие, знакомые с детства цветы, которые стояли на наших подоконниках за двойными оконными рамами. Уверена, что они родом из Палестины, лапотники и странницы привозили в Россию отростки и семена цветов Святой земли и по обычаю — горсть этой земли. Автор книги «Путешествие по Святой Земле в 1835 году…» А.С. Норов приводит услышанный здесь рассказ: паломник попросил священника дать ему на дорогу горсть святой земли. «Друг мой, — сказал священник,– есть ли кругом Иерусалима место, которое не было бы свято? Кровь небесного Искупителя и мучеников освятила навеки этот слой, — с сим словом он наклонился, взял горсть земли, — и кровь заструилась по руке его».
Первое русское описание паломничества в Палестину, «Житие и хождение игумена Даниила из Русской земли» создано в начале XII века. «Вот я, недостойный игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягченный грехами многими… будучи понуждаем мыслью своею и нетерпением моим, захотел видеть святой город Иерусалим и землю обетованную». В Палестине Даниилу покровительствовал король Иерусалимского королевства крестоносцев Балдуин. А писал он свое «Житие и хождение», вернувшись домой, когда на киевском престоле был великий князь Владимир Мономах. Легендарные времена, легендарные люди… Пасху Даниил встречал в Иерусалиме, в храме Воскресения. А до того, повествует он, в Страстную пятницу «пошел я ко князю тому Балдуину и поклонился ему до земли. Он же, увидев меня, худого, подозвал к себе с любовью и сказал: «Чего хочешь, игумен русский?»… Я же сказал ему: «Князь мой, господин мой! Молю тебя Бога ради и князей ради русских: разреши мне, чтобы и я поставил свою лампаду на гробе святом от всей Русской земли!»… И я ее [лампаду] поставил… в ногах — где лежали пречистые ноги Господа нашего Иисуса Христа». Наша история освящена и этой лампадой, поставленной игуменом Даниилом от молодой русской церкви в изножие Гроба Господня. А накануне Пасхи, повествует Даниил, «мне, худому и недостойному рабу, пришлось увидеть своими грешными глазами, как сходит свет к гробу Иисуса Христа». Ежегодно в Страстную субботу в храме Воскресения свершается чудо: в закрытую и запечатанную часовню Гроба Господня, где погашены все огни, нисходит огненный небесный свет. Это самый напряженный момент Страстной недели: по поверью, он не появится в канун конца света и Страшного суда. Каждый год к ночи Страстной пятницы храм заполняется молящимися, напряжение растет с каждым часом, никто не знает времени явления света. Но вот под сводами храма побежали искры, огоньки — и часовня освещается изнутри. Греческий патриарх входит туда, выносит связку зажженных свечей, и все в храме зажигают от них свои свечи. А вот как рассказывает об этом чуде игумен Даниил: «И когда начали читать шестую паремию, епископ подошел к дверям гроба и опять ничего не увидел. Тогда все люди возопили со слезами: «Кирие, елейсон!», что значит: «Господи, помилуй!» И когда минул девятый час и начали петь «Господу поем», тогда внезапно пришла небольшая туча с востока и стала над непокрытым верхом церкви, и пошел дождь небольшой над гробом святым… И тогда внезапно воссиял святой свет в гробе святом, вышло блистание страшное и светлое из гроба Господня святого… Свет же святой не такой, как огонь земной, но чудный, иначе светится; и пламя его красно, как киноварь… Мне же, худому, Бог свидетель, и святой гроб Господен, и вся дружина русская, русские сыны, находившиеся в тот день там, новгородцы и киевляне: Изяслав Иванович, Городислав Михайлович, Кашкичи и многие другие…» Горний свет на миг вызвал из тьмы прошлого и осветил лица безвестных новгородцев и киевлян, наших предков — воинов и паломников в Святую землю. Только столетие миновало тогда со времени крещения Руси и столетие отделяло ее от трагической битвы при Калке.