Иосиф Ган (Иосиф Глозман)

Штрихи десятилетия (1938-1947)

Не стремясь выступать от имени
своего поколения, я говорил его
языком и, видимо, выразил какую-то
долю его мыслей и чувств.

I

Я тайны постигал
Звукоточивых слов…

МУЗЫКА

Ещё не понято звучанье
Едва забрезживших аккордов,
Но стал совсем необычайным
Казавшийся обычным город:
Дома, ловившие в закате
Последний луч сетями кровель,
Вкруг площадей сдвигались в кратер
С багрово-розовой короной,
И, предвкушая изверженье
Страстей, положенных на ноты,
Деревья у вершин рыжели
И туже кутались в лохмотья.

А из аккордов тихим гулом,
Презрев минуты быстротечность,
Всплывал мелодий переулок,
Застенчивый и человечный.

Киев, осень 1938

*   *   *

Я отошел от суеты
Надменно-вычурных созвучий.
Мой стих, чеканный и певучий,
Обрёл величье простоты.
Но иногда, для описанья
Непостижимых тайников,
Необходимы сочетанья
Узорных звуков и слогов.
И добиваясь чистоты
Звучанья сложных метонимий,
Всегда стремлюсь не скрыть за ними
Нагие формы простоты.

Красноярск, 1940


НАДПИСЬ НА “ИЗ ШЕСТИ КНИГ” А. АХМАТОВОЙ

Недосказанность — смысл красоты,
Неосознанной формы уродства.
В разночтеньях её маяты
Есть начала извечного сходства.
И когда безысходна тоска, —
Начинается звучный рассказ.

Ташкент, лето 1943

*   *   *

Сане П.

Говорят, что я привык к разлуке,
Что отвык от встреч, и оттого
Мне уже чужими стали звуки
Голоса родного твоего.
Незлобивым ты не верь наветам:
Ведь друзьям и вправду не понять,
По каким неведомым приметам
Наши тропы сходятся опять;
Что печаль бездомней и безвестней
Оттого, что есть и дом и весть,
Что тоска диктуется не песней,
И что грусть в созданье песни есть;
Что срываясь в глушь с дороги торной
Вслед за промелькнувшею стрелой,
Мы поём доступной и покорной
О другой, безжалостной и злой…

Москва, 1946

*   *   *

Мне прозы не постичь законов
С её предвзятой простотой,
Где разветвлённый ход закован
В неограниченный простор,
Где новизна правдоподобья
Извечной правотой сквозит,
Где лепятся событий хлопья
На стовековый реквизит.
Мне ближе стих, сплетеньем странным
Закон ввергающий в раскол,
Таящий в ритме филигранном
Всепоглощающий разгон,
Внезапной силы пробужденьем
Уподобляясь, просветлев,
Прямой в полёте и паденье
Под солнце пущенной стреле.

Москва, 1944

II

Закат в саду вершины выжег,
И расточительная мгла
Следы неторопливых вспышек
В сырую дрёму облекла.

ВЕТЕР И ПОЛНОЧЬ

Ты спроси у Ветра-степняка
С локонами вихрей придорожных:
Отчего прозрачная тоска
Издавна таится в звёздной дрожи?

И услышишь сказку или быль,
Как однажды Ветер-непоседа
Чародейку-Полночь полюбил
И за ней помчался степью следом,

Как наивной робости полна,
Убежала Полночь в мрак надлунья,
Как тоской незнания она
Мучится, невинная колдунья:

Будто девушка, с опаскою глядит
В непрочитанной любви страницу —
То навстречу Ветру полетит,
То пугливо Ветра сторонится…

Крым, лето 1938

ОСЕНЬ I

Бывает так: осенний вечер,
Но летом всё ещё полны
Ветров-крушителей предтечи  —
Глухие вздохи тишины.
Тогда меж многолетних клёнов,
Превозмогая ранний сон
Ветвей, до срока оголённых,
Бредёт цветенья перезвон.
За речкой вспыхнувшие сразу
Задумчивые огоньки
По-летнему привычны глазу
И по-весеннему легки.
И кажется, что в неба просинь
Иные звёзды внесены,
И верится, что эта осень  —
Привет родившейся весны.

Канск (на конюшне), 1940

ОСЕНЬ II

Невесомо, как пенная накипь
На зелёном разливе травы,
Ковылей легкопёрые знаки
Отливают тоской синевы.
Ветер сумеркам шепчет невнятно
О цветенье грядущей весны,
И колышутся зыбкие пятна
От маняще-хмельной новизны.
Только месяц, с земного порога
Озирая волненье тайком,
Ковылей легковерных тревогу
Озаряет холодным смешком:
Он-то знает, ведун седовласый,
Что для новой весны завели
Эти ветры другие рассказы,
И другие взойдут ковыли…

Канск, 1940

*   *   *

Пой проклятие, ветер несносный,
Неуютной сибирской весне!
Обволакивай стройные сосны
В неотвязчиво липнущий снег!
Не надломится тяжестью вязкой
Непокорное тело сосны:
Оживут освежённые краски
Для торжественной встречи весны.
Пусть заснеженным крышам и далям
Снится прежних морозов кошмар,
Но веселье речных вакханалий
Открывает решительный март.
Так беснуйся над снежным заносом,
Над остатком нелепого дня:
Не сковать тебе радостных сосен,
Ни весны, ни ручьёв, ни меня!

Канск, 1940

ВЕСНА

Лучи — поймать бы и сломать!
Они, как радость, ощутимы.
И пробуждается опять
Непринуждённая интимность.
Так понимающе просты
Прохожих лица, что отрывок
От «познакомимся» до «ты»  —

Всего лишь в несколько улыбок.
Непозволительно легки,
Как безотчётная растрата,
Стремительные ручейки
Со снегом солнце плавят рядом.

На оголённой мостовой
Пестрит лучами плёс болотца.
Видать, сияет оттого,
Что и оно — весной зовётся!..

Красноярск, 1940

*   *   *

Первоапрельская капель
Очередную вертит шутку,
И в день безоблачный метель
Летит внезапным промежутком.
И хоть заводит не всерьёз
Завьюжный ветер злые трели,
Но белые тела берёз
Ещё заметней побелели:
Им невдомёк, что день-шутник
Затем укрылся за метелью,
Чтоб радостней потом у них
На солнце почки заблестели.

Красноярск, 1 апреля 1940

ПРЕДГРОЗЬЕ

О этот смех перед грозой!
Сперва — не уловить звучания
Движений робких и нечаянных
Под раскалённой бирюзой.
По-прежнему орешник мёртв,
Но ветер с лёгкостью неистовой
Забрёл в вершины пыльных лиственниц
Творить свой первый шумный смотр.
Он чуть помедлил там и вмиг,
Как эпилог шутливой повести,
Обрушился разбойным посвистом,
Срывая дрёму напрямик.
И сразу, позабыв про зной,
Берёзки и дубы столетние
Залопотали, точно сплетники,
Восторженные новизной.
А ветер облачным крылом
Остатки солнца с неба слизывал.
…На нижних нотах гулкий гром
Безумно хохотал и близился…

Калининский фронт, 1941

*   *   *

На жухлые травы с пылающих сосен
Закат оплывает, зловеще багров,
И зыбкий туман на густеющих росах
Заботливо стелет белёсый покров.
А там, над туманом, скопляются в звёздах
Остывшие вспышки дневного огня,
Чтоб утром, растаяв, процеженный воздух
Наполнить отравой сгоревшего дня.
И день догорает, лиловые тучи
Отчаяньем беглых зарниц опалив.
И с сосен срываются иглы в падучей,
И копит постылую горечь полынь…
Лишь цепким корням в их безудержной жажде
Не горек раствор преходящих утрат:
Укрытые в безвести, тёплой и влажной,
Своё они дело бессменно творят.
И пусть неприступны холодные зори,
Пускай непреклонна бездушная смерть,
Но веру, неверье, и радость, и горе
Приемлет земная упругая твердь!
Какие б ни ведали миром законы,
Какая б ни выдалась грозная ночь,
Упрямые корни не знают препоны
В желанье уметь и в умении мочь!..

Москва, январь 1947

*   *   *

Солнцу долго и легко грустится
В предзакатный час литой зари:
Ночь неуловимой синей птицей
Над прозрачным облаком парит.

Но когда последний луч заденет
Угасаньем голубая мгла,
Упадёт на землю чёрной тенью
Тусклый блеск вороньего крыла…

Москва, 1947

III

Озноба горячкой не лечат,
От удушья не спасёшь души…

*   *   *

Закурить бы! Скудная махорка,
Да обрывки выцветших газет.
На душе невыразимо горько.

Ладно, друг, распутывай кисет!
Шалый ветер задувает спички,
Злится беспричинно, бьёт в упор,
Но у нас с тобой сильна привычка
Делать всё судьбе наперекор:
Без надежды верным быть надежде,
Сквозь беспутье пролагать свой путь,
Пробиваться к нужной цели прежде,
Чем тебя заставили свернуть…
Так закурим. Что бы там ни сталось —
В дым пущу непрошенную грусть.
Утомленье — это не усталость,
Бьётся сердце — силы наберусь.
Затянись объёмистой затяжкой,
Туже пояс воинский стяни!
Ветер зря беснуется: бедняжке
Не задуть упрямые огни!

Красноярск, 1940

*   *   *

Мы привыкаем к раскатам грома,
К разливу муторной черноты,
И строим карточные хоромы
На зыбке юношеской мечты.

Мы видим солнце, едва за тучей
Мелькнёт безрадостный силуэт,
Упорно ищем покой созвучий
В бредовой мгле неспокойных лет.

А ветер дует напропалую,
Швыряя зыбку, круша мечту,
Клеймя пятнающим поцелуем
Нелепо хрупкую чистоту.

Нам диссонансы несут унынье
Противоречий, берущих в лоб,
И нам запреты диктует ныне
Пора, тоскующая взахлёб.

Но мы в собратья потомкам выйдем
За то, что в бестолочь дней своих,
Быть может, канем, их не увидев,
Но зная путь их, но веря в них.

Ташкент, 10 июля 1943

*   *   *

М. Р.

Ты так играла эту роль!

Б. Пастернак

Статист, суфлёр иль соглядатай,
Я сам не знал, какой судьбой,
Какой невыверенной датой
Я сопоставлен был с тобой.
Но в непохожем повторенье
Я был нечаянно согрет
Безвольных жалоб откровеньем
И силой, сдержанной в игре:
Взгляд настороженный так робок,
Так дик и зол его порыв,
Как на мосту, со смертью о бок,
Самоубийца у перил…
Часы испытанной указкой
Разлукой нарекли вокзал.
Дразнился вечер старой сказкой
И, как всегда, — недосказал.

Ташкент, 23 октября 1943

*   *   *

Я верю иногда в свое неверье,
И кажется, что я вконец устал,
Что лет неугомонных пёстрый веер
Последним лепестком пролепетал,
Что прошлое безбольно можно трогать
И улыбаться тихо и тепло,
Что к скатерти прижатый плотно локоть —
Единственный для головы оплот.

Но чаще я смеюсь: беззлобным смехом
Глушу я накипающую боль
За юность, посвящённую помехам,
За отданную памяти любовь…
А в суете игривых демонстраций
Зажат большой тоски горячий стук.
О если б хоть на миг ему прорваться,
О хоть на миг, навзрыд, начистоту!..

Ташкент, 1943

* * *

Надоело отсчитывать вёрсты,
Примелькалась полей пестрота.
Слишком буднично, быстро и просто
Заполняется былью мечта.

Не придумать бездумней и проще:
Путь изъезженный нов и знаком,
Душным войлоком стелется росчерк
Паровозной трубы за окном…

Лучше б степью за медленным возом
По бескрайнему шляху брести
И, волнуясь, внимательным звёздам
Бормотать новоявленный стих.

Поезд Ташкент — Москва, 17 октября 1943

*   *   *

Чтобы днём я не был горд,
Недоступен и заносчив,
Мне бессонницу в укор
Слали мстительные ночи.

Как докажешь, что беда
В косности постылых маний,
Что себя готов отдать
За прямое пониманье?

В ловле страхов и чудес
Утомительно и долго
Люди всё плетут в гротеск
Хитроумных кривотолков.

Где ж понять им, как я прост,
Благодушен и доступен…
Сумрак плотно в стены врос,
И часы стучат впустую…

Москва, 17 ноября 1944

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Лохмотья — на зыбку.
Съёжилась зябко.
Голая. Взъерошенная. С острыми плечами.
Зыбку бережно качает.
Корёжит улыбкой синий рот,
Воет-поёт:
«У-у-у, баю-бай,
Испеку я каравай,
Отнесу сыночка
Во тёмную ночку,
Во терем на погосте,
Да к тятеньке в гости.
Бродят беды у ворот,
Да к соседу в огород.
А и в наши сенцы
Забралися немцы,
По закромам рыщут,
Дитяточек ищут.
А я сынка утаю,
Баю-баюшки-баю,
У-у-у, у-у-у…»

Ветер стучит о ставень.
Качается зыбка пустая…

Москва, май 1945

*   *   *

В какой-то миг, непоправимо здравый,
Покой студёный засквозит в груди:
Мы обретаем горестное право
К былому хладнокровно снисходить.
И пробуя упругий первопуток
Несмелыми шагами,
Исподволь,
Мы по привычке ещё склонны путать
Больную быль и памятную боль;
И сон, мечтам по-прежнему покорен,
Надежд сплетает влажные ростки,
И ночи — в суете фантасмагорий,
И дни — в немой истерике тоски…
Но прошлое завидной долей детства
Избавлено от пристальных смотрин.
Все чаще мы не прочь в него глядеться,
Как в зеркала случайные витрин:
Обрывок неба, призрачный и дряблый,
Под небом стены окнами зыбят,
Вдруг среди них мелькнет знакомый абрис,
И невзначай в нём узнаёшь себя.

Москва, осень 1945

*   *   *

Над гулкими обрывами ненужных испытаний
Привычка паутинную натягивает сеть
Из странного желания неразделённой тайны
Для глупого обычая — хоть что-нибудь иметь.

А лето не стесняется у сентября наклянчить
Ещё немного солнечных, безоблачных часов,
Чтоб день звонил в подветренный зелёный балаганчик,
И сразу — землю в сумерки и солнце на засов…

Вот так бы мне, бездумно, беззастенчивым транжиром
Себя до капли выболтать тебе, случайный друг,
Чтоб не таясь, раскованно, брести бездомной ширью,
Чтоб запретить глазам нелепо трудную игру.

Москва, осень 1946

*   *   *

Седобородых праотцов печаль
Вела меня в библейские пустыни.
Бессмертной обречённости печать
Морщинами в сухих песках застыла.
А в небе мутном вечная слеза
Гасила непокорные зарницы…
И ни расправить тех морщин нельзя,
Ни той слезе дождём на них пролиться…

Москва, 1946

СОНЕТ

Но обрести себя не значит ли — обречь?
Так быстрый луч на стенах зрим и неподвижен,
Так пустотой сквозит заученная речь,
Так лист оформившийся рьяным солнцем выжжен,

Так блекнет новизна. И снов не уберечь
От сходства терпкого с избитостью булыжин:
Всё утверждается, но продолжает течь,
Стекать, как лава, вниз, всё медленней и ближе

К концу. К застою стынущих в изломе волн,
К волненью мёртвому. Напрасно жуть, вскипая,
О поисках кричит в покоя произвол:
Ведь всё обретено… Уныло коротает
Мечта минуты пробужденья своего —
Искать, не находя, брести, не обретая…

Москва, 1947

IV

Ветер прилег
у хромого крыльца
грезить о снах,
от которых не спится…

* * *

Больно так, что ничего не знаешь, —
Утро скоро, только ночь близка ли:
Будто псу под стол кидают «на, ешь!» —
Так меня улыбкой обласкали.
Пресным счастьем загодя пресытясь,
Знал, что терпкое не длится долго,
Знал, что всё, что ни к чему проситься:
Обойден, обыгран и оболган…
Ну и пусть! Обманут я не первый,
Но в неистощимой славлю смене
Все извечные любви припевы —
Ревность, боль, измены и сомненья.

Киев, 1938

*   *   *

А под маской было звёздно,
Улыбалась чья-то повесть…

А. Блок

Лицо твоё — не повесть, не рассказ,
Лицо твоё лишь сложная новелла,
Манящая новелла тёмных глаз,
Построенная тонко и умело.
Её сюжет — обузданный порыв
И постоянно вещая тревога,
Которую от всех наружно скрыв,
Анализом рассудок медлит трогать.
Её идея — вечная тоска
Желания знакомства с неизвестным,
Которая биением в висках
Твердит о том, что ей с рассудком тесно.
Её герой… Помногу раз подряд
Её читая, всё гадал порою:
Какого чародея наградят
Глаза твои признанием героя?..

Красноярск, 1939

*   *   *

Ты — не ты, другая — была рядом,
Непритворной близостью близка,
Будто давний друг приветил взглядом
И улыбкой тёплой обласкал.

Лёг покоем над тверским селеньем
Снег неповторимой белизны,
И на миг казались измышленьем
Слизистые щупальцы войны.

Но война входила без ремарок
В нашу жизнь отнюдь не из газет.
Оттого был так слепяще ярок
Передышки серенький просвет.

И надолго сохранит с тех пор мне
Память сквозь походы и бои
Медсанбат, тебя в военной форме,
Слушающую стихи мои…

Калининский фронт, Городня, 1941

*   *   *

Не тебя, полузабытую,
Приходящую непрошено,
Отзвеневшие события
Заполнявшую собой,
Я, как счастья запоздалого,
Жду негаданно хорошую,
Мне впервые просто данную
Переменчивой судьбой.

Я и прежде мало сетовал,
А теперь — совсем не жалуюсь.
Но задумчивой, приветливой,
Расскажу, не утаив,
Как, тоскуя в снах безвременных,
Я тебя прощаю, шалую,
Как несут мне искупление
Губы горькие твои…

Ташкент, 15 сентября 1943

*   *   *

Простоволосые ивы
Бросили руки в ручьи.

Н. Асеев

А ивы забыли, о чем они, старые, плачут.
Злословил, шутя с берегами, насмешник-ручей,
Испытанный месяц рассеянно брёл наудачу
Привычной дорогой доверчиво глупых ночей.
И звёзды не знали, каким они скованы горем, —
Лишь ветер мерцанье слезинок сушил на бегу…
А ивы грустили. Их плач был беззвучно покорен.
И гас метеор, как в удушье кричат «не могу!».

Но ты: не грустишь, и не согнуты горестно плечи,
Намеренно шутят сухие и злые слова,
Обычной беседой заполнен испытанный вечер,
Привычно игриво склонилась твоя голова…
Ты знаешь и помнишь, и век суждено тебе помнить
И холод прощанья, и синюю тень на снегу.
А эта игра — как убранство исхоженных комнат,
И только в глазах, как в удушье кричат «не могу!».

Ташкент, весна 1943

*   *   *

Не прощай, если можешь меня не простить!
Не прощай и за то, что прощенья прошу я,
И за то, что мне сладостно больно брести
Через эту тоску, неизбывно большую,

Не прощай за бессонницу, за слепоту
Обвинений себе, неоправданных страхов,
За кошмар пробуждений в холодном поту
От приснившихся рук, от прощающих взмахов,

За слова оправданья, что вдруг, невзначай,
Набегут, искупленье всему обещая,
За молчанье, за память, за всё — не прощай!
Не прощай уж за то, что тебя я прощаю…

Ташкент, весна 1943

*   *   *

Другие мне тебя напоминают,
Но ты — ни с кем ты в сходстве не грешишь:
Твой холод, смех, игра в непониманье,
Как ты сама — досадно хороши.

Зовет, маня губительным причалом,
Зарифленный и дикий островок.
Ведь ты была тоски моей началом
И стала — завершением тревог…

Ташкент, 29 апреля 1943

*   *   *

Я хотел не знать, чего ты хочешь:
Не хотел обыденных начал.
Откровенья робких многоточий
Я неловко, зло не замечал.

Я бы мог… Но это ведь — крушенье:
Монотонный, торный, ровный путь…
Будь моим сто первым искушеньем,
Но последней радостью — не будь!

Ташкент, 1943

*   *   *

Я стал скупым. Я больше не могу
Дарить себя назойливым воспоминаньям,
Случайным встречам и пустым знакомствам.
Я больше не хочу, чтоб кто-то согревался
Теплом моих потерь или растрат.
Меня постигла пламенная ревность:
Всё — для тебя, себе. И я уже ревную
Свои глаза к прохожим. Я не верю
В те мысли, что не вызваны тобой.
Я трачу без тебя лишь те слова,
Которые обычны и бесцветны.
Но ты собой слова преобразила,
И я боюсь сказать другому слово,
Которое бы мог сказать тебе…
Да что слова:
Я тень свою к земле приревновал!..

Москва, 1944

ПЕСНЯ

Это — песня о дожде:
О томительной вражде
Туч, паривших над землёю,
И земли, стеснённой зноем,
Эта песня о дожде;

Обо мне и о тебе,
О проверенной судьбе
Землю с небом сливших ливней
В единенье неразрывном,
Обо мне и о тебе;

И о том, как шли дома
В перекошенный туман,
Чтоб не видеть двух весёлых
Поднебесных новосёлов,
Не глядевших на дома;

И о том, как старый гром
Зло гремел со всех сторон,
Потому что знаки молний
Были тенью недомолвок,
Возмущавших старый гром;

И ещё о том, что день
Был, как мы, до пят в дожде
И, как мы, весельем всплеснут
В эту песню, только песню,
Только песню о дожде…

Москва, лето 1944

*   *   *

Как хорошо, что дождь
Без молний и без грома
Ко мне сегодня вхож,
Как запросто знакомый.

Он слишком говорлив,
Но я не прочь послушать
Дробящийся разлив
Затерянных речушек.

…Ты, может быть, придёшь,
А может — по-иному.
Но это — летний дождь,
И я сегодня — дома.

Москва, 23 июня 1944

*   *   *

Я знаю: ты помнишь, и веришь, и ждёшь,
Что будет такой же стремительный дождь,
И капли вприпрыжку за мутным ручьём,
Безгневные вспышки и спор ни о чём…

А мне бы уж снега дождаться скорей,
Что рвется в унылый покой фонарей:
Он с маху колюч и на вид глуповат,
Совсем, как хандра, что прошла в снегопад.

Москва, 1944

*   *   *

Порывисто руки
ладонями кверху —
к глазам — «Уходи!..»
Как проклятье. Как вызов.
Исполню желанье твоё: останусь.
Снежинки слетают с карнизов —
И к ветру, в танец.
Смотри в окно. Зачем со зла мне
Сквозь пальцы шлёшь свои ресницы?
Давно забыт затасканный экзамен.
Смотри, смотри, как снег резвится!
Как он заимствует бесстыдно
У сказки старой и знакомой!

Безветрие. В сугробах стынет
Однообразье снежных комьев.

Москва, 8 ноября 1943

*   *   *

Прошла. Рассказала глаза.
А имя забыла сказать…
Спрашивало меня
Небо ночами синими:
Даже у звёзд — имена,
Как же глазам — без имени?
Встреча была нова.
Казалось: такая — последняя.
И я их именовал
Светлой Тоской Неведенья.
Но как-то внезапно в упор
Я те же глаза встретил.
В продолженный разговор
Случайно вмешался третий.
И, не досказав строки,
Не изменив покою,
Так же правдиво другим
Сказали глаза другое.
…А жаль, что у этих глаз
Был не один рассказ…

Москва, 1 мая 1945

*   *   *

День был чист и недоступен жалости:
Стыл бездомностью ночных вокзалов.
Вдруг вошла с какими-то «пожалуйста»

И ни слова правды не сказала.
Отстраниться? Рисковать ли заново?
Ждало сердце светлого кануна,
В пустоту ударило, и замерло,
Эхо давним знанием кольнуло:
Больно знать, что эта — тоже создана
Вымыслом — глухим безглазым кормчим,
Но живую цепь заросших росстаней
Этой, новой росстанью закончу.
И помчатся дни, часами прядая,
Не тужа о ночью битой ставке.
Хорошо, когда вконец оправдана
Милая ненужность полустанков!
Ни к чему — стеснять себя обетами
И ко мне питать смешную жалость.
Две-три песни, невзначай пропетые, —
Вот и всё, о чём жалеть осталось…

Москва, 16 ноября 1944

*   *   *

Почти неуловим намёк
Во взгляде, строгом и пытливом,
Но я смущённо занемог
Тревогою нетерпеливой,
И торопливая мечта
Уже сплетает судьбы прочно,
Как первобытный грех чиста,
Как первородный стыд порочна…

Москва, 24 июля 1944

V

Пытался с веком в ногу,
Но век подался вспять.
Один я на дорогу
Выхожу
опять…

ЕЩЁ ОДНА СКАЗКА

Ты пришла, чтоб напомнить мне,
Что розовый закат,
Перегорев и отпылав,
Станет бур и лилов,
Сказав: «Смотри, какой закат!» —
Ты не желала мне зла,
Но слово «закат» испугало меня,

И я не стал смотреть.
И сказка, забытая давно,
Припомнилась мне вдруг.
Я рассказать её хочу,
Пока ещё закат.

По далёкой стране, по чужой стороне,
Сквозь долгий и трудный век
С тоской своей наедине
Скитается человек.
Бессмертная пыль больших дорог
Въелась в его башмаки,
Лицо полуденный ветер сжёг
И пеплом лёг на виски.

И в стужу, и в непогодь, и в зной
По хитросплетеньям дорог
Ведёт его по судьбе земной
Его мечты огонёк…

Давным-давно, с незапамятных лет
Покинул он отчий дом,
В сердце свято храня завет
Об очаге родном.
Он верил, что сладостней нет минут,
Чем когда в награду за труд
Работника вечером дома ждут
Обед и тихий уют.
Он всюду помнил о теплоте
Добротных старых стен,
Где мерный стук часов в темноте
И мирная постель,
И где заботливая мать
В полночной тишине
С тревогой силится угадать,
Что видит сын во сне…

Однажды, после многих дней,
Тревожных и страшных дней,
Сын вернулся к семье своей,
Вернулся к земле своей,
И он увидел: маленький дом
От ветра ходит ходуном,

Калекой на шатких костылях
Уставился слепо в пыльный шлях;
А в доме — скос низколобых стен
Сжал раздобревшую постель,
И липкий и вязкий запах щей
Ползёт из печи сквозь широкую щель.

Лишь старая женщина — добрая мать —
Напоминала о том,
Что эти стены, печь, кровать, —
Желанный отчий дом…
Чужими стали родные места.
И как ни тужила мать,
Его в простор поманила мечта,
И он ушёл искать.
Человека, шедшего издалека,
Не согрел родной уголок,
Но призрак родимого уголка
По-прежнему жив и далек…

С тех пор чужой, в чужой стороне,
Сквозь долгий и трудный век
С тоской своей наедине
Скитается человек.
Сквозь дрёму селений у древних рек,
Сквозь сутолоку городов
Проносит мечту свою человек,
Непоколебим и суров.

Иногда, изнурённый вконец

(Мир не без добрых сердец),
Находит он отдых в блаженстве тепла
У гостеприимного стола.
Но когда угасает на белой стене
Отсвет дневного огня,
Когда нависают ресницы теней
Над сумрачным глазом окна,
Из дали, за дымчатой синевой,
Загорается как упрёк
И снова в путь зовет его
Заветный огонёк:
Надо спешить! Закат пришёл
И дня не воротить.
А кто ему скажет, сколько сел
И сколько дорог впереди?
И хватит ли жизни, чтобы найти
Родимый уголок,
Или нет конца у пути,
Которым ведёт огонёк?
Надо спешить! Конец тревог
Близок или далёк,
Только не гас бы вдали огонёк,
Лишь бы горел огонёк!..

Москва, октябрь 1946

No posts to display