РЕЧИТАТИВ
Сквозь времена, пространства и причитания
мы бредём, согреваясь дорогой самой и химерами
и смущая химерами этими придорожные ареалы,
пробавляясь у прочих народов пророчеством и посредничеством.
Посредники при обменах и при обманах,
торговцы насущными бубликами и дырками необычной формы,
врачеватели всяческих — но зачем-то и неизлечимых — болезней,
чистолюбивые и человеколюбивые козлы отпущенья.
Сохраняя от сглаза охрипшие в хрестоматийности храмы
и хромируя новые — ржавые и хромые,
примиряя добро со злом и неправду с истиной,
расщепляем залётные атомы, но более — свои души.
Советчики при фараонах, кесарях, губернаторах и халифах,
советчики при робеспьерах, линкольнах, спартаках и лениных,
импрессарио и менеджеры по обе стороны баррикад,
мы сгораем в кострах, которые сами разводим.
Да… Такие мы режиссёры и драматурги,
переводчики с чужих языков на чужие,
очевидцы и соратники очередного неназываемого бога.
И глаза у нас горячи на тысячи лет вперёд.
1982
* * *
когда рассыпятся в беззвучность буквы
и в о п л ь обернётся п и в о м
и мир в меня уставится как будто
я знаю тайну как не быть счастливым
когда гитара жутко до органности
в безбожность растворяет ноты
и хочется вещать такие гадости
чтоб не до крови бля а до блевоты
не отвернусь не закричу и звёзды
за глотку не схвачу с поличным
отличная погода свежий воздух
проходит жизнь и первый самый лишний
1967
ИЗ ИСПАНСКОЙ ПОЭЗИИ
Я мальчик на среду,
красивый и умный.
Когда развернётся
неделя обратно,
я выйду в бездомный
разбойничий сумрак —
берите и пользуйте
неоднократно.
Ну что мне в шестёрке
остаться без взятки?..
Смотрите! — я мизер
играю тузами.
Я сплю, если жарко,
и пью, если зябко,
и сам себе самый
судья и экзамен.
Так это мне в морду?
Я тоже ударю —
вы даже попросите
сами об этом.
И снова. И сердце
распну на гитаре.
И стану совсем
настоящим поэтом.
А завтра — четверг.
Я успею закончить.
И дальше со свистом,
буян и обманщик.
И шепчет во мне
тот, что смят и заколот:
я мальчик… я мальчик…
я мальчик… я мальчик…
1968
* * *
Володе Шишигину
Осанна!
Славься Нет!
великое из слов —
в небытии сует
взаправдашнего зов.
Как очищает снег
больные города,
живительное
Нет!
Постылым “навсегда”.
Ругаюсь ли, пою,
жить — значит отрицать.
Пунцовому дубью
и умненьким купцам
Нет!
Как “No pasaran!”
навечно юных лет,
не погибай от ран
спасительное
Нет!
Храни от лепых фраз
и сложного стыда.
Но сколько разных раз
мы говорили “да…”
1973
* * *
В отмеренный мне век, что был умерен
в невзгодах всяческих и непогодах,
гармонию и алгебру в народах
и с модою скрестить я был намерен.
И в безднах шуровал и в небосводах,
не в направленьях правильных уверен,
но в праве на сомнения в свободах.
Ответ нашёлся. Да вопрос утерян.
Срока отбыв и над и под землёй
в пророческих и роковых влеченьях,
в раскаяньи от суеты былой,
с отчаяньем от нынешней, в реченьях
о будущей, я преуспел в скрещеньях.
И прахом всё. О если бы золой…
ЯГОДНОЕ
Меж нами
земляники не случалось.
Она была у каждого отдельно.
Моя — по свежим просекам алела,
но кончилась ещё на первом курсе.
Потом — не помню земляники и в лесах.
Была малина. Сладкая и много.
Аж потом прошибало. Всех сортов.
Соседний куст — а вкус совсем другой.
Варенье
вечерами и с утра
варили почти неделю.
За три долгих года
было не съесть ни нам, ни родственникам нашим.
Оно засахарилось и засохло.
И только лишь однажды — ежевика.
На берегу прозрачного ущелья,
где колокольчики рассветных птиц
будили нас и вновь соединяли.
Мелодию забыл я сразу, но до сих пор
не сомневаюсь
в единственности и реки, и песни.
Последней осенью, в ненужный наш сентябрь
я привозил зачем-то с гор печальных
шиповник, барбарис… Сушил, сушил…
Ещё была клубника временами.
По рубль пятьдесят.
1976
* * *
Я садовник плохой. В мерзлоте городской
семена мои — мимо. Копай не копай.
Вот и минул апрель, и какой-никакой,
но единственный мой, но дарованный май.
Как ни воспоминай и в строку ни пакуй
то, что сеялось в марте и не проросло,
мне покоя не сбудется, да и на кой
этот весь город зеленеющих слов.
Этих ямбов газоны, и нимбов декор,
кропотливой иронии агродизайн
производят, конечно, какой-то сыр-бор,
но кого им накормишь, дерзай не дерзай.
И опять по зиме соберётся толпа,
снова очередь встанет за пайкой скупой…
Видишь, поле не копано? Видишь — тропа?
И лопата ржавеет… Ступай. Искупай.
1977 – 1982
БУЛАКСУ
Юле
И ночь.
И тихого костра участие.
Ещё какого-разтакаго счастья мне?
Хоть на два дня
с домами распрощаюсь,
в которых ни причала,
ни причастности.
Печальна осень, но светла печалями.
Дымится чай и пламенеют речи.
Случайно всё.
Но звёзды этой ночи
хранят меня до следующей встречи.
Даруют мне, без чуда одичалому,
осенний свет очей твоих нетраченых,
осенний свет прозрачно обозначенных
дорог обратных.
…И светла печалями.
1977
ЗИМА В ГОРОДЕ
Боже,
кто же я был,
кто была эта женщина в синем
в прошлой жизни её и моей,
нашей общей — до жути отдельной?
Молодые? Безжалостные? Но какие ещё?
Ну скажи, если знаешь,
какие?
Боже,
где же я жил?
Да, названия помню:
“Прикамье”,
Мотовилиха, Горки,
Закама, Балатово,
Кама…
Неужели поэзия в этих словах и была,
и осталась лишь в этих —
смешных и похожих?
Боже,
я позабыл,
что случилось,
когда же настало,
какое-такое пространство,
в котором ни камы, ни сути,
но опять улыбается мне
эта женщина в синем костюме.
Боже,
вот я стою
посреди этой Азии,
кто я, куда и откуда,
тихий,
в драных вельветовых джинсах,
совсем облетевший.
Что же кружат и кружат “Жигули”
эту женщину
в синем, в красный цветочек, костюме?
Розочки разные — белые, красные розы
по синему-синему, синему-синему полю…
1979
СИНЕЕ, ЗЕЛЁНОЕ
Т. М.
Что осталось при мне от весёлого города Пермь?
Англо-русский словарь, тот с которым и в отпуск лечу,
не дарёный, не краденый — взятый на время и только.
Время кончилось вместе с любовью. Вернуть бы теперь
и словарь — у меня от своих прогибается полка:
и двухтомный, и вебстерский. Переводи — не хочу.
Я английский не выучил. Я покупал словари.
Я летал самолётами и обретался в квартире.
А Черняевский лес, а червонные лики зари…
Нет. Лишь синий словарь, да зеленый военный билет
лейтенанта запаса. Пацан девятнадцати лет
всё глядит и глядит с фотографии три на четыре.
ПО ДОРОГЕ ИЗ РАЙЦЕНТРА
Как ясны и огромны были звёзды
над тихой речкой с именем прозрачным,
над тихим городом с прозрачным небом,
над тихим мальчиком с прозрачным взором.
И огненные облака искрились,
по снам его нарядно проплывая
чудеснее и серебристей книг
о звёздах и о звёздных величинах.
С тех пор, как пишут в книгах и газетах,
произошла большая запылённость
среды, нас окружающей везде
и в том числе на небе (в атмосфере).
К тому же, разбегание галактик
за эти двадцать лет умчало звёзды
с огромной скоростью в места, откуда
они видны уже гораздо хуже.
Но что галактики, когда с собой,
в смущеньи красном сам он разбежался
по разным сторонам, да и мирам,
в обратные от этих звёзд концы.
1980
КОЛОКОЛА
Дела, дела, дела
от вёсен — и до зим.
Звонят колокола
и мёртвым и живым.
Звонят заупокой,
а музыка — светла.
Не ты один такой
в огне добра и зла.
Прекрасен этот мир,
покуда свет и тьма.
И ясен каждый миг,
и лето и зима.
И ты, покуда жив,
живи и не мудри.
Как истину во лжи,
во зле добро твори.
Звонят колокола,
гремит весенний гром.
Не убегая зла,
иди себе добром.
Ни здесь, ни где вокруг
пути другого нет.
Хватало б только рук
и доставало бед…
1978
* * *
Василию Аксёнову
Уходят. И уже ушли
поводыри моей неволи,
любви учители и боли
за край земли.
За горизонт. Их не скрутили
кромешных плоскостей спирали
и юбилейные рубли
не округлили.
В букинистическом отделе
найдя в потрёпанном журнале
печали их, — а не пора ли, —
задумаюсь. И в самом деле…
* * *
…зато
погоды лучше год от года —
ни дождика, ни снегопада,
ни града — синева, отрада,
и всё удачней переходы
на то заветное плато.
И заготовлены дрова,
как по заказу, и не надо
тревожиться: ах, мол природа —
порубанные дерева
уже достаточно просохли,
всё — при себе, и даже сопли.
Легко запалим костерок,
дымок всклубится к небосводу —
нирвана, благодать, свобода,
и прослезимся: уж не сон ли,
смутившись всё-таки чуток.
Да-да, вот этот суффикс “-ок”.
МОНОЛОГ
Я, лишённый языка и веры,
имени, отечества, судьбы,
от блядей до милиционеров
ненавидимый, но, так и быть,
существующий для пользы некой —
что-нибудь уладить-починить
приспособленный.
“Сопишь — и нехуй
беспокоить старшие чины.
Там. Потом… Ах ты в окно, холера!
Хоть к ногам, а в первый ряд скорей
норовишь”.
От милиционеров
царственных и собственно царей
до пронзительнейших из пророков
неприемлемый. Да что о них…
В этой жизни, осени, дорогах
книга жалоб, что ли, мне из книг
сбудется одна? Да что о прочих…
К тридцать третьему-то декабрю
сам себе, ну что я напророчу,
налюблю, накличу, нацарю?..
1980
ИЗ АНТИЧНОЙ ПОЭЗИИ
О Создатель, скормивший Орфею души своей душу!
Каково же с галёрки тебе слушать голос его,
растолстевший и всё ещё сладкий?
1983
* * *
Теперь умею всё: и женщину любить,
и складывать стихи, и правду говорить,
и не обидеть мать и малое дитя.
Но только жизнь спустя.
1980
ОСЕНЬ В ГОРАХ
Мишелю
Помнишь наши апрели на Лысой горе?
Как слетались, с гитарами, души погреть у костра.
И с утра дельтапланы парили… А те вечера…
Всё как будто вчера.
Помнишь — поле чудес, эремурусы… Что за гора!
Что за небо над ней, неподвластное чёрной дыре!
А какое мы зелье варили!.. Дымок из ведра…
О любви говорили и деле. О зле и добре.
А какие сияли глаза от зари до зари,
и снега полыхали, отдельною верой даря.
И шарахались в стороны, в стороны, чёрт подери!
застарелые вороны вручего календаря.
…Перекопана вся и совсем облысела гора.
И другая настала пора, и ничто не парит.
И лавинная станция скалится на пупыри,
упреждая стихию шальную. Да что говорить.
Мы пропели своё, мы успели, об этом ли речь.
До свиданья, осенний пригорок, была не была.
В самом деле, ну что нам высматривать на пустыре?
Есть ещё в сентябре, в октябре, в ноябре ли — дела.
НОЧНАЯ БОРЗОВКА
Грине
Песни пропеты, июль на излёте.
Время скулит, оставляя пространство.
Вот он, волшебный значок отщепенства —
лёгкий комочек светящейся плоти.
В может быть лучшем краю на планете
он озаряет собой, что есть мочи,
местное время причудливой ночи,
наш светлячок в уносящемся лете.
Очи и крылышки пообгорели…
Что же мы заново души сомкнули?
Трое нас было когда-то в апреле.
Слава те Господи, трое в июле.
В аэрофлоте, что толку в нём, коли
на берегу между морем и морем
в собственном свете на звёздном просторе
не было б — ну не свободы, — но воли?
Как бы мы жили, когда бы не знали,
что и потом, на последнем рассвете,
нас небесами обнимут как дети
эти и новые дальние дали?
Пусть их, алкающих зло и устало
выигрышных номеров или премий…
Слава те Господи — летнее время.
Час про запас. Да не так уж и мало.
ПРОЩАНИЕ С КОСТРОМ
Фиме
Берёзы. Россия. И слов этих — два.
А прочих красивых — полно в словарях.
Неважно. Моя не болит голова,
что крейсер, и тот назывался “Варяг”.
И мы не сдавались. Горели глаза,
и факелы к звёздам летели в ночах.
Сейчас — да сумею ли пересказать
и вновь отогреться хотя бы на час?
И струн услыхать полыхающий звон,
когда по-над лесом взойдут небеса?
Волшебный огонь, да немало сторон,
куда разлетелись его голоса.
Россия, любимая… Что говорить.
И дружбы остыли, и угли костра.
И так ли наивен лихой колорит
всё той же картавинки в новом “ура”?
Берёзы, любимые… Что горевать?
О тех, кого нету? Об эре обид?
Кудрявы… И снова придут корчевать
нездешней курчавости эритроцит.
Берёзы России… Россия берёз.
И хватит.
Но если по-новой начать,
светло в небесах и алеет печаль
двух этих неотъединяемых слёз.
1983
* * *
…свою дорогу. Не смущай других
ни тихим голосом, ни умным взглядом.
Сентябрь их сам одарит звездопадом.
На чёрный день свечу побереги.
А в эту ночь, когда небесный свет
искрится в звёздах и костром искрится,
из вежливости спрошенный совет
не изреки — пора и отшутиться.
Ты прошлым летом здесь уже прошёл,
прожил, и уложил в рюкзак пожитки.
И анорака парашютный шёлк
отцвёл под солнцем до последней нитки.
Махрится переношенная ткань
два раза перешитого наряда.
Иди не глядя, ибо как ни глянь,
а свежего не происходит взгляда.
В степную зону ли, на горный зов,
ступай, прощальных лет не умножая.
Куда нибудь! но прочь от берегов,
где молодость сбывается чужая.
Ах только бы не сбиться ей… Не тронь
несказанное песнею пропетой.
Спеши, покуда осень спорит с Летой
и звёзды не слетелись на огонь.
МАРШРУТ
Тропа мне друг. Она не даст пропасть.
Но истина — обходится дороже.
Открылась бездны траурная пасть,
а ты — об энтропии бездорожий?
Что могут все научные слова,
удачный каламбур, столичный гений
потом, когда хоть не расти трава,
в бетон упрятанная от забвений?
И вроде бы и не покинут брат,
а упомянут просто для примеру.
Но яд — наружу. На тебе, Сократ,
уже стократ пропитанную веру!
Не в масть любовь? Не справедлива месть?
Ах, здесь Аид — и никакой наяды?
Да, сказано “от перемены мест…”
А ты бы не ходил, куда не надо.
А он идёт — и ведая любить,
всё дальше от учеников любезных.
По косогору. Да. Не может быть,
чтобы звезда не развиднелась в безднах.
1986
СОН
Уже не помню кем, но заслан в штаб.
Не генеральный, но какой-то важный.
И сдал анкету. И зачислен в штат.
И состою при должности бумажной.
Мне выдан чайник, выделен свой стол.
Оклад положен, предусмотрен отпуск.
И отдан целый регион на откуп —
оперативный, так сказать, простор.
Читаю карту. Понимаю код.
И сведеньями по уши наполнен.
А связи нет уже который год.
И кто свои, сказал уже, не помню.
Ко мне приходят — за советом, так,
поговорить о чём-нибудь высоком,
и просто угостить томатным соком,
ругнуть обрыдший тыловой бардак.
Я здесь привык. Мне нравится и сок,
и отставник из специальной части,
и секретарши милый голосок,
глаза её, да и другие части..
Начальство ценит и благоволит,
и младшие чины стараться рады.
На строевые смотры и парады
шагаю без амбиций и обид.
И тут за мной приходят. Мол, зовёт…
На самый верх плетусь, в коленках слаб.
Конец?! Раскрыт?!
Но нет, наоборот.
Меня забрасывают в новый штаб.
1986
* * *
Лоле Садыковой
Нести свой крест,
и полумесяц,
и всякую звезду.
Все параллельные сойдутся
на полюсах.
Все геометрии сольются
на небесах.
И знаки
разные
сроднятся
в другом аду.
* * *
Сто предыдущих
непьющих
скитающихся поколений,
не говоря о несчитанных тыщах до нынешней эры,
мне завещали печаль об утраченных кущах
и даровали грядущего рая химеры.
Вот мой край,
говорящий,
а в праздники даже поющий,
одолевающий более сон, чем природу сомнений,
верующий удивлённо в эдем настающий,
припоминающий прежние чистые веры.
* * *
Когда я развиваюсь по спирали,
наматывая, раскручиваясь и удаляясь
едва ли не насовсем,
то утешаюсь тем,
что изо всех кривых
и мне определен щадящий,
не сразу вывозящий вариант,
не говоря уже о линии прямой,
которая даже по определению
соединяет две точки наикратчайшим путём.
* * *
Семёну Гринбергу
Но можно ли дважды войти в одну и ту же землю?
Даже обетованную, обещанную Творцом?
Можно ли? — спрашиваю. И Вездесущему внемлю.
А Он облака отращивает, суров и тёмен лицом.
Но можно ли? Даже с лозунгами любви и дружбы,
исторической справедливости и т.п.?
И встревать с самим же собою в тяжкие тяжбы,
и стрелять по враждебной, вражеской, и всё-таки безоружной толпе?
Но в ту же, крохотную, спустя эпохи и сверхдержавы?
Туда, где кактусы, но ни Одессы, ни Петербурга нет, —
брататься заживо с пришельцами из Варшавы,
Аддис-Абебы и всех остальных планет?
Но в ту же — спрашиваю — текущую молоком и мёдом
и поедом поедающую своих сынов?
Внимающую всяческим пирамидам
и всё так же не принимающую Твоих основ?
Сгущается тьма. И уже лица Ему нет и других метафор.
Облака опускаются до самой земли.
И трепещут молнии, озаряя галдящий табор.
Братья мои уже тронулись. И пошли.
1994
* * *
Дважды, трижды, четырежды — что за вопрос?
Сколько придется раз — столько придётся.
Боже, а ведь казалось — тоже навеки врос.
Глядь — а вокруг оливы, и никаких берез.
Миг — и уже молитвы гладью расхожих фраз.
Мчи по Святой земле, не разбирая трасс.
Бак до краев залит, душа почти не болит,
Встречный ветер свистит, и тихо вечность крадётся.
Да, никуда не деться — наш наступил черёд.
Выучив алфавит, знать бы, что как зовётся.
Может быть, и Сохнут. Но как бы ещё Исход.
Кто не ушёл в обход, вряд ли назад вернётся.
* * *
как война с арабами эту страну берет
за живое за душу горло за все что есть
так во мне полыхать вовсю начинает лед
по прошествии тоже восьми с половиной лет
или около этого в среднем какой счет
если жизнь одна на всех и любовь одна
одинешенька жалобна истова как месть
и единственна и убийственна как война
я не помнил голос не помнил твоих глаз
я узнал тебя потому что всегда знал
я сказал люблю и не важно в какой раз
потому что тебя и не важно где опоздал
по прошествии черт его знает каких лет
по стечении главной леты с живой водой
я встаю убитый стареющий молодой
и пою глаза твои весь твой свет
и чимганский ветер и тот белорусский лес
и одесский берег где тоже встречались мы
а теперь и эти светящиеся холмы
проникают одно в другое наперерез
как войдя в автобус протиснувшись ни усов
сумасшедший смертник хамасовец щурит взгляд
как зрачки двоятся на лицах у пикассо
еще миг и в один сольются и полетят
и летит на свет по ущелью мое шоссе
и купальщицы ренуара мне шлют знак
и давид и владимир-зеэв и все все все
три товарища пьют довоенный уже коньяк
за не важно какого цвета твои глаза
за мой смертный пьют и даже посмертный бой
за живое за душу личная война за
независимость за остаться самим собой
апрель 95