Никогда не понимала, как пишут воспоминания, да еще подробные воспоминания, с длинными разговорами, точными датами, описанием всех обстоятельств и событий, – будто у автора годами за поясом или за галстуком был припрятан диктофон. К тому же, десятилетиями крутясь в орбите жизней считаных друзей, просто не думаешь о том, что может настать день, когда кого-то из них не станет так беспощадно, так ошеломительно быстро, что на тебя эта жизнь нахлынет и протащит по минувшим годам, как по минному полю. И ты обнаружишь, что воспоминания – это не выверенный по датам список встреч и дел, а просто вспышки памяти, иногда пустяковые, иногда совсем дурацкие. Но всегда пронзительные, ибо безвозвратные.
Самая первая такая вспышка – еще ташкентская: солнечный день, солнечная терраса в чужом доме, куда привел меня знакомиться с Игорем Бяльским поэт Рудольф Баринский. Мало что помню, главным образом, картинку: по теплым деревянным доскам пола шлепает босыми ножками годовалый мальчик Сенечка.
А далее следуют самые разные кадры в разном освещении – встречи в Ташкенте, на Чимгане, потом в Москве, и особенно – та последняя, еще советская, на нашей кухне, в 1989-м, где мы сидели и бурно перебивали друг друга, все в ожидании будущего перелома жизни – еще молодые, бодрящиеся, и все же растерянные. Бяльские уезжали в Израиль за полгода до нас. А когда, наконец, сюда добрались и мы, я сразу позвонила. Трубку взяла Мила, сказала: «Приезжай. Он лежит на диване носом к стенке». Я села на автобус и поехала. Они тогда жили в Ришоне, в мусорном районе восточных евреев, в большой почти пустой квартире. Игорь действительно пребывал в тоске…
Помню старую, какого-то кишлачного вида тамошнюю тахану мерказит, где Мила сажала меня на автобус в обратный рейс на Иерусалим – с пересадкой в Тель-Авиве. Долгий путь по каким-то заброшенным на вид дорогам, по обочинам которых почему-то тянулись остовы и части искореженных автомобилей. На меня нахлынуло унылое дежавю. В Ташкенте, большом и современном двухмиллионном городе, были, как и везде, свои паршивые окраины: Рисовые поля и Болгарские огороды. Это были глинобитные хибары, залитые водой рисовые поля, дувалы, пыльные карагачи… Я ехала окружными дорогами центра Израиля, моей новой страны; ехала мимо рисовых полей и болгарских огородов и думала: что я наделала, что мы наделали, куда привезли детей и что мы тут будем делать… Полагаю, подобные мысли одолевали и моего друга Игоря.
Но тут произошло следующее: мне позвонил узник Сиона – так он представился – Иосиф Бегун, сообщил, что некий фонд выделил ему немного денег на создание и выпуск журнала для репатриантов. Вот не хотела бы я редактировать, как-то подключиться, что-то такое… Я сказала: «Знаете, у меня совсем в этом нет опыта, а вот готова порекомендовать: замечательный редактор Игорь Бяльский, и он, я думаю…». Я понятия не имела – редактировал ли что-то Игорь к тому моменту. Но этот человек, этот узник Сиона, показался мне посланником небес.
Время было – последняя неделя перед войной в Персидском заливе. Противогазы у нас уже были, и вся страна замерла в ожидании бомбежек.
Мы с Бегуном и с Игорем встретились в районе школы «аНоар аЦиони», и после встречи стояли на остановке автобуса, разъезжаясь по разным направлениям. Игорь был на подъеме: договорился с Бегуном. Тот снял для редакции будущего журнала совершенно пустую комнату в старом доме в Рехавии, и прихватив спальный мешок, Игорь туда перекочевал. Зима в том году была теплая, ни одного дождя. И эта вспышка другого солнца: подкатил мой автобус, я поднялась по ступеням в салон и напоследок обернулась: по наметившейся лысине Игоря скользило солнце, и он махал мне ладонью: «Увидимся! После войны…»
С журналом тогда ничего толкового не вышло, но всю войну в Персидском заливе он провел в Рехавии… ночуя на каменном полу в спальном мешке, под вой сирен. И за недели этой войны влюбился в Иерусалим.
Вскоре он перетащил сюда семью, снял приличную квартиру в самом центре на улице Вашингтон… Говорил – понимаешь, я привязался к этим камням… к этим камням – имея в виду Иерусалим, конечно, известняк его домов.
И вот еще забавная вспышка памяти. Он звонит мне, говорит:
– Слушай, ты не могла бы приехать, посмотреть… Тут объявление в газете. Продается квартира в Абу-Торе. Две комнаты, терраса. И всего 68 штук зеленых.
– Абу-Тор? – уточнила я. – Это напротив горы Сион? Там в газете в указанной цене пропала единица впереди, а может, и двойка. Вероятно, это 168 штук.
– Да нет, – сказал он. – Я звонил, они подтвердили. Я там был.
– То есть, это помойка? – предположила я.
Игорь сказал мягко, в своем стиле: – Ну… да, Динка. В общем, смахивает. Но… не могла бы ты посмотреть?
Он считал меня специалистом в покупке квартир, возможно, потому что мы уже купили себе сарайчик в Маале-Адумим. И я приехала. Игорь предупредил, что ключа у него нет, но попасть в квартиру можно, если перелезть через забор. Дверь открыта, потому что сломана…
В общем, это оказались задворки одной из тамошних роскошных вилл. То ли кладовка в полуподвале, то ли жилье для прислуги. Вроде, объяснил Игорь по пути, там много лет жил чей-то дедушка, а потом умер, и никто не живет там года три…
Мы подошли к замусоренному, заваленному какими-то досками, тряпками, кирпичами палисаднику, перелезли через хлипкий забор и проникли на террасу. Она была полуутоплена в земле, вся стена напротив покрыта черно-зелеными склизкими потеками от дождей и снегов после двух минувших зим.
– Ужас, – сказала я. Стены были из старого камня, мощные. Комнатенки темные, без окон, двери их выходили на эту террасу с выбитыми стеклами. – Ужас, – сказала я. – Ужас! Покупай…
А потом это была грандиозная семейная стройка, с впряженными в нее родственниками и друзьями, поскольку денег нанять рабочую бригаду, конечно же, не было. И в итоге получилось очень уютное четырехкомнатное жилье, впоследствии украшенное картинами друзей-художников. Место, где мы встречались, обсуждая чьи-то стихи и рассказы, да и просто жизнь, лишь интуитивно догадываясь о драгоценности этой самой жизни. Там было тепло, здорово, вкусно, как всегда у Милы. Там росли сыновья, там зарождался «Иерусалимский журнал», о котором, наверное, кто-то еще тут расскажет подробней.
У меня сохранилась фотография, где мы, в комнате одного из общественных зданий на улице Яффо, собрались, чтобы основать этот журнал. То есть, торжественное слово «основать» никак тогда не прозвучало, и все было гораздо проще, обыденней и улыбчивее… Это были Игорь Бяльский, Роман Тименчик, Светлана Шенбрунн, Семен Гринберг, Зиночка Палванова, Леня Левинзон, ну и я там затесалась.
Хорошая фотография. На нее приятно смотреть: все живы, все активны, все еще довольно молоды… Все смотрят в объектив жизни вполне доброжелательно.
Это было вчера. Как могло случиться, что прошло столько лет? Зачем? Было так хорошо и так интересно друг с другом. Потом это прошло, по крайней мере, у меня. А вот Игорю всегда было интересно. В конце концов, такая громоздкая каторга, как издание журнала, да еще такого настоящего литературного журнала, как «ИЖ», требует, помимо усилий и времени, именно постоянного интереса: к литературе, к людям, поэтам и прозаикам. К художникам, статьи о которых постоянно в «ИЖе» появлялись. Все это требует напряженного интереса к жизни, который в Игоре присутствовал практически до последнего дня, до завершения пути.
Когда это случается, от друга остается многое: облик его, улыбка, глубокие пушистые глаза, манера всюду забывать портмоне и паспорт; разговоры, дела, заботы, собственная твоя молодость, собственное твое отражение в его глазах.
И еще остаются эти вспышки памяти. Вот он стоит на остановке, зимнее солнце гуляет по лицу, он поднял ладонь и машет: «Ну, увидимся! После войны…».
Увидимся… Надеюсь, увидимся! После жизни.