Мария Трусова

семейные истории

ДЕДУШКА

Из роскошного дедушкиного дома, им же построенного, высокого, удобного, просторного, с большим ухоженным садом, купальней, флигелем и разными служебными помещениями, мы уехали, так как дом стал коллективным, и у нас отбирали комнату за комнатой. В самом начале заселили флигель во дворе. Потом отняли столовую с большой террасой. Затем отобрали гостиную. Вслед за ней – комнату для прислуги и, наконец, приступили к дедушкиному кабинету.

Тут дедушка не выдержал и решил снять отдельный частный дом. Вот почему мы очутились в Старом городе, на узенькой кривой улочке, в маленьком плюгавеньком тесном домике, но с довольно большим участком земли, сплошь заросшим полынью и верблюжьей колючкой, круто обрывающимся на излучине в Анхор – мощный полноводный канал, что и явилось для нас самым драгоценным приложением.

Каждую весну в саду расцветало нежно-розовое гудящее пчелами облако. Дедушка постоянно копошился в саду, как золотой жук в розе. На голове шлем из люфы – «здравствуй – прощай», в руках садовые ножницы или лопата, на ногах сапоги.

В свое время он окончил военно-медицинскую академию и хоть был совершенно мирным человеком, носил генеральский мундир с серебряными эполетами и шашкой через плечо. Впоследствии шашку отобрали, вместо мундира дедушка стал носить что-то вроде кителя, а вот сапоги так и остались на всю жизнь.

Какая бы ни стояла жара в раскаленном городе – откроешь калитку и сразу очутишься в совершенно ином микроклимате среди душистого горошка, вербены, лилий, роз.

А как подойдешь к обрыву – повеет на тебя прохладой от холодной стремнины Анхора, заросшего по берегам айлантусом, акацией, талом.

Мы целыми днями купались.

Утром, проснувшись, я надевала только трусы и лифчик. К обеду, правда, приходилось натягивать платье, иначе бабушка не в состоянии была меня видеть.

Обычно мы (это я в окружении мальчишек) шли узенькой тропинкой вверх по течению, а оттуда плыли на наш участок или переплывали на другую сторону и там ящерицами лежали на солнце, пока в глазах не темнело. Потом опять ныряли в тугой поток водоворотов, в жгучую ледяную воду Анхора. Нужно было непременно доплыть и зацепиться в определенном месте, так как скользкий обрывистый берег далеко не везде позволял выбраться из воды.

А если не успеешь справиться с течением, тащит тебя далеко в незнакомые, неосвоенные места, откуда не так-то легко вернуться.

Анхор коварен, то и дело несет и крутит подмытые деревья, и надобно мужество, чтоб нырнуть в него. Ведь каждый раз пробкой выскакиваешь из этого мучительного наслаждения.

Среди мальчишек и я была мальчишкой, и не было мне ни в чем снисхождения. Мы без конца соревновались, кто дальше прыгнет, кто глубже нырнет, кто сумеет сделать стойку.

О эти отважные мальчишеские годы!

В саду нашем я больше всего любила обрыв. Сидишь, смотришь ничего не видящими глазами на неторопливые облака, на переливающуюся листву, на возникающие и тут же тающие водовороты и цепенеешь от тишины. И только какое-нибудь дерзкое жужжание озабоченного шмеля заставит очнуться от сна с открытыми глазами, от мечты без желания.

Под тенью вишен я медленно зрела, наполнялась, как яблоко на ветке. И однажды взялась за «Анну Каренину». Уходила с книгой в самую глубину сада, пряталась в кустах и читала. Читала, плакала, любила вместе с ней, ревновала, мучилась. Она вошла в мою душу. Тогда же, в тех же кустах прочла «Войну и мир».

Прочла – значит, встретилась с героями, поняла, полюбила их, стала богаче и вот так и живу до сих пор в их окружении.

Вообще, я читала мало. Мама уговаривала, старалась заинтересовать книгой. Но я слишком активно жила, мне не до книг было. Читать стала много позже, взрослой, пожалуй, уже после войны.

А мои первые книги вошли в меня под кустами в саду.

О наш сад, пропахший розами! Где по утрам из прохладной травы я выбирала нежные бархатные персики, где спелые вишни клонили деревья, где босая нога знала все шероховатости тропинок, влажных и холодных у арыка, обжигающих на солнце!

О сонный таинственный сад, засыпанный звездами!

Сад был дедушкиным творением. Но это не значит, что дедушка, как тысячи других дедушек, занимался только садом.

Дедушка был окулистом и на основании огромной практики писал научные труды, разрабатывал новые методы терапевтического и хирургического лечения, делал доклады в медицинских обществах, переписывался со многими учеными других стран.

Например, операцию катаракты раньше делали, вынимая хрусталик по частям, что приводило иногда к помутнению зрачка, а дедушка разработал и внедрил новый способ. Он делал лунообразный разрез роговицы, отворачивал ее, как крышечку, и петелькой, им самим сконструированной, как ложечкой, вынимал хрусталик целиком, что не только сокращало операционное время, но и главное, не оставляло внутри глаза никаких частиц, и потому все операции проходили с постоянным и неизменным успехом.

Сотням людей он вернул зрение. Сотни избавил он от мучительной трахомы, конъюнктивита и других заболеваний, которыми была поражена Средняя Азия.

В пятидесятилетие своей деятельности дедушка был награжден званием Героя Труда, чрезвычайно редким в те времена.

Зарабатывал дедушка много, хотя денег ни с кого не спрашивал. А бывали и такие случаи: придет из кишлака слепой, весь в отрепьях, с гноящимися от трахомы глазами, дедушка устроит его на полный пансион к своему переводчику Ибрагиму, даст денег, заставит в баню сходить, приведет его в божеский вид, вылечит ему глаза, а то и операцию сделает, если понадобится. Оттого и знали его не только в Ташкенте.

И еще много лет, уже после дедушкиной смерти, приезжали из городов, кишлаков и пустынь люди и спрашивали:

– Кайда куз дохтор?

Дедушка вел размеренный образ жизни, расписанный по часам, и от одного занятия переходил к другому.

Садом же занимался урывками, в свободное от приема время, для перемены напряжения, для физической тренировки копал, полол, прививал. И при этом часто пел неаполитанские песни сильным, звучным баритоном.

Конечно, этот сад во многом уступал тому, старому, который заранее был обдуман, распланирован дедушкой и засажен так прекрасно, что цвел почти круглый год.

Наряду с громадными грецкими орешинами в нем росли груши, яблони, персики, кизил и смородина.

Среди декоративных растений – туя, мирт, глициния, а среди разнообразных цветов и роз краса и гордость – три магнолии, которые зацветали от земли до самой макушки на деревьях в пять-шесть метров росту.

В ташкентских газетах тогда писали: «Пришла весна. В саду доктора Данилова расцвела магнолия». Это было достопримечательностью Ташкента. Больше ни у кого магнолии не росли. Их не могли вырастить даже в Ботаническом саду.

После нашего переезда тот сад погиб. Фруктовые деревья обломали, и даже магнолии погибли. Но наш новый сад хотя и уступал старому, всё же был прекрасен.

Террасу оплел виноград, уборная пряталась за вьющейся розой, калитка была увита глицинией.

Кусты сирени и масса разных цветов погружали в удивительный мир тишины и благоухания.

Дедушка всегда один, всегда сам по себе, ни во что не вмешивается, строг, сдержан, но доступен всем. Бежишь, бывало, с порезанной ногой или с каким неотложным вопросом и всегда получаешь самый внимательный прием, ответ, помощь.

Знал многое, а латынь помогала ему разобраться в самом корне любого слова. Но если в чем сомневался, пороется в своей библиотеке и непременно всё объяснит.

Дедушка никому не навязывал своих взглядов, но одним своим присутствием делал нас лучше. Мама чуть что говорила: «Дедушка огорчится», – или: «Дедушка рассердится!»

Неписаные законы вроде «входя в дом, вытри ноги» мы соблюдали строго. «Во время приема больных – не шуми». «Взял инструмент – верни на место». «Насорил – убери».

Ни разу дедушка не позволил себе рассердиться, ни разу не наказал, ни разу не вмешался в наши события. Но стоило ему появиться, как всё стихало.

За стол дедушка садился с нами только обедать. Завтракал всегда стоя, держа кружку в одной, а бутерброд – в другой руке.

Из цветов больше всего любил розы, особенно чайные – тяжелые, смущенные своей красотой и потому всегда с потупленным взором склоненной головы. Листва их не зеленая и блестящая, как у других, а коричневато-матовая. И так они изнежены, что не могут, как другие, обойтись без подпорки. Мы могли сорвать любую, кроме чайной. Чайные цвели для дедушки. Кажется, это была единственная его привилегия.

Когда в Ташкент на гастроли приехал Собинов, дедушка повел меня на концерт. Еще раз я была с ним на концерте итальянского баритона (не помню фамилию), который нам очень понравился, и потом мы с дедушкой старались вспомнить арию, которая нам особенно полюбилась.

Только раз в жизни дедушка позволил себе пойти с нами на прогулку. Большой компанией с моими школьными подругами и мамой мы отправились собирать фиалки.

Это был день моего рождения, в саду расцветали розовые персики, а все крыши соседских домов краснели маками. Дедушка шутил, пел с нами песни и разрешил ходить босиком по нежной траве, щеточкой торчащей из земли.

Фиалок было много – крупных лиловых ароматных.

А на другой день дедушка повел меня в магазин и подарил мне часы. Подвел к витрине и сказал: «Выбирай!» Я смутилась. Он повторил: «Выбирай, не стесняйся, какие тебе нравятся?» Те, что мне нравились, оказались особенно недоступными и дорогими. Тогда дедушка предложил мне маленькие серебряные круглые. Я засмеялась. Он заметил и спросил: «А может быть, другие?» Тут я не выдержала и показала на квадратные, покрытые сиреневой эмалью. Эти он надел мне на руку. Я носила их много лет, а войной, голодная, продала на толкучке.

Конечно, жалею. Ведь дедушка никогда никому ничего не дарил, это была бабушкина забота. А мне… Может быть, он любил меня, ведь однажды я слышала, когда пулей вылетела из постели и, не умывшись, застегиваясь на ходу, помчалась на работу: «У Маруси есть чувство ответственности».

Только раз дедушка прислал мне открытку с просьбой: «Марусенька, подпиши меня, пожалуйста, на газету “Правда”, у нас это сделать стало очень трудно. Деньги высылаю».

Я, с моей постоянной неуверенностью в себе, ни с кем не посоветовалась. Решила, что это делают мужчины, а меня никто не подпишет. Деньги истратила, а дедушке даже не ответила.

Прошло несколько лет. Приехала в Ташкент в отпуск. Было поздно, к дедушке здороваться не пошла, а утром тихонечко молча села у раскрытой двери на полу с листом бумаги и стала рисовать дедушку сидящим в кресле-качалке с газетой в руке. Я и тут с дедушкой не заговорила.

А дедушка развернул газету во всю ширину и замер.

Я нарисовала кресло-качалку, опухшие ноги дедушки и газету, всё ждала, когда он прочтет и откроется.

Но он не открылся.

И тут я поняла, что он болезненно перестрадал и не стало у него больше «Марусеньки».

Но даже и тогда я не нашла в себе мужества попросить у него прощения. Это осталось у меня непоправимым грехом.

А дедушка стал еще дороже.

Если б он знал, что после землетрясения, когда разрушилась особенно наша часть города, я своими глазами видела, как катался бульдозер по полю без единого дерева, без единого кустика, катался по полю, окаймленному обрывом Анхора.

БАБУШКА

Помню бабушку сидящей на парадном крыльце в светлом легком капоте с отложным воротничком и маленьким серебряным пучком волос на затылке. Помню ее в полдень разливающей по чашкам ароматный кофе, а по вечерам раскладывающей пасьянс.

Вот, кажется, и всё, чем она занималась.

Руки у нее были белые, гладкие, красивые, и она вспоминала, как генерал-губернатор, склонившись, сказал: «Такую ручку поцеловать – наслаждение».

Бабушка моя – урожденная Топчевская. Род их шел от чешского короля Матвея Корвина. Жили они в Варшаве. А под Варшавой было у них три имения. Жили шумно и беспечно.

Но в 1863–64 годах, во время польского восстания, отца ее сослали в Башкирию, в город Троицк, где он женился на немке и где родилась моя бабушка.

Отец-полковник, гордый, непримиримый, не мог забыть предательства. Жил в ссылке угрюмо, замкнуто и дал клятву не пускать на порог ни одного поляка.

С тех пор связь с Польшей и всем родством была прервана.

Бабушка рассказывала, а у меня перед глазами вставала картина Сурикова «Меньшиков в изгнании».

Жили они бедно. Детей было много.

Ходили в те времена в кринолинах, а под колени только кружева подвязывали (панталон не было). И в зимней буранной Башкирии было им очень холодно. Зато летом ездили собирать клубнику. Целый воз привозили и варили варенье на всю зиму.

Братья ее кончили кадетский корпус, а сестры и бабушка – Оренбургский институт благородных девиц. Французский язык она знала хорошо, и потому в нашем доме французская речь журчала постоянно.

Когда ей исполнилось пятнадцать лет, брат ее, Николай Марцелович, в то время уже генерал, выписал ее к себе в Ташкент.

Были они одни из первых поселенцев. С тех пор Ташкент не покидали.

Вышла замуж бабушка за Хлебникова Александра Владимировича, тайного статского советника без портфеля. Студентом он был сослан в Ташкент по «делу Каракозова» (покушение на царя Александра II).

Родила бабушка семерых детей и была самой заботливой и нежной матерью.

Как вдруг!..

Дети заболели дифтеритом, болезнью по тем временам неизлечимой.

Бабушка, не смыкая глаз, не отходила от кроваток, и с ней рядом всё это пережил молодой врач, Данилов Дмитрий Никанорович.

Он собственноручно делал операцию каждому ребенку, желая спасти, но все усилия были напрасны. В течение недели один за другим в агонии умирали на руках у бабушки задыхающиеся дети.

Только самую маленькую, двухлетнюю мою маму удалось вовремя изолировать и этим спасти.

С тех пор Дмитрий Никанорович стал близким человеком, другом дома.

Бабушка обрушила на него свою благодарность за разделенное горе. Пережитая трагедия сблизила и впоследствии вылилась в роман.

Об этом времени мы ничего почти не знаем. Известно только, что у мамы появилась сестра Ольга, а маму отправили в Оренбург в институт благородных девиц, куда от отца приходили редкие письма, полные невыразимой тоски.

Александр Владимирович запил и в горячке в больнице умер.

Бабушке тогда было около сорока лет.

Вскоре она вышла замуж за Дмитрия Никаноровича, к тому времени уже генерала.

В сущности, другого дедушки у нас не было.

Жили они в огромном прекрасном доме, дедушкой построенном, с чудесным садом и массой цветов.

Был наш дедушка совершенно лысый, с большой круглой головой и большими висячими белыми усами – как морж с клыками.

Вставал он первым в пять часов утра, выносил ведро из-под умывальника, вытряхивал коврик, что лежал у них в спальне на полу меж кроватей, ставил большой самовар.

Делал всё это спокойно, не торопясь. В зимнее время колол дрова и топил печи. А к восьми утра на весь дом раздавался его веселый баритон:

«Не стыдно ль спать?! Пора вставать!

Ведь петухи давно пропели.

В саду малиновки звенят…»

Малиновки в нашем саду никогда не звенели, зато пели иволги.

К тому времени из спальни выходила бабушка. Умытая, причесанная, свежая. Пили чай.

Потом все разбегались по своим делам, а у дедушки начинался прием больных, которые дожидались его в передней.

Принимал он их до двенадцати дня, к тому времени бабушка приготавливала кофе.

Все вновь собирались в столовой или на террасе и завтракали. Потом дедушка продолжал прием до обеда, если больные были, но если их не было, шел в сад заниматься цветами. А когда слышал бабушкино: «Дмит! Больные!», возвращался в прохладные комнаты, тщательно вытирал ноги, мыл руки, и прием возобновлялся.

Вечерами что-то писал, а на ночь глядя читал вслух бабушке какого-нибудь Дюма или Бальзака из своей библиотеки.

Вот так дедушка изо дня в день трудился, а бабушка была хозяйкой дома, «владычицей морскою». Она только тратила деньги, но никогда их не считала.

Она заказывала кухарке обед, она рассчитывалась с прачкой, она заготавливала на зиму масло, крупы, варенье. Она кормила и угощала, дарила и без конца совала всем какие-то сласти и деньги.

Около нее всегда вертелись одна-две старушки. Кто-то ей шил, кто-то штопал, кто-то приносил из магазина покупки. Иначе чем «барыня» к ней не обращались, а за глаза иначе чем «ведьма» не называли.

В ней действительно сидела ведьма.

Каждый раз, садясь за стол, никто не знал, чем кончится трапеза. Причину взрыва предвидеть было невозможно так же, как предсказать землетрясение или извержение вулкана. Вдруг раздавался подземный гул, и начиналось светопреставление. Лава заливала всё на своем пути, сжигая и сметая. Это обрушивалось иногда на прислугу, почему она у нас часто менялась, иногда на человека, которого давно нет в живых, иногда на кого-нибудь из нас.

Людей безгрешных, порядочных не было! Этот был плут и мошенник, тот – взяточник и вор. Кто-то – ханжа, лжец, хвастун.

Дедушке тоже частенько доставалось. Он, обескураженный, выходил в сад к своим колючим, но тихим розам.

Мама вступала с ней в бой.

Бабушку это только разжигало.

Я не могу вспомнить кого, за что и почему ругала бабушка. Происходило это почти ежедневно. Сидеть за столом становилось невозможно, все, торопясь, доглатывали и расходились.

Знакомых у нас почти не осталось, а если кто и зайдет раз в год, так это обязательно кончалось скандалом.

Вот как на лазурном море, сверкающем под солнцем, вдруг внезапно возникает волна и всё превращается в какофонию: песок, камни, водоросли; перемешается, море потемнеет в черной злобе.

Бабушка бушевала до полного изнеможения, потом уходила к себе, за дверью стихало.

Ее нисколько не смущало присутствие посторонних, больных, нас, детей, которые сидят за столом. В ней клокотала злоба. Но больше всех бабушка ненавидела меня. Каких только пороков и недостатков она во мне не находила! Я была для нее исчадием ада. Она бросалась на меня, как бык на мулету. Не помню, совершенно не помню, за что меня ругала бабушка. Подрастая, я, видимо, воплощала всё, что пришло с Новым временем.

Невоспитанная, дерзкая, ленивая, беспечная, со стриженым затылком, юбка в обтяжку выше колен, вечно с мальчишками, с луками, со стрелами, с собаками, верхом на лошадях, на ишаках…

Музыкой не занималась, уроков не учила, всё делала из-под палки.

Я тоже ее ненавидела. Старалась не бывать дома, торчала на улице или у подруг. Была как чужая, приду – поем, переоденусь и уйду. И вот однажды, когда мне было лет пятнадцать, разразился очередной скандал. Бабушка кричала и оскорбляла меня. Мама бросилась за меня заступиться, и тут случилось нечто необычное: мама, совершенно не владея собой, замахнулась на бабушку, а я, взбешенная и оскорбленная, схватила мамину руку и крикнула: «Не смей!»

Дотронуться до бабушки в этот момент для меня было равноценно как до ядовитой змеи, до прокаженного. Я крикнула это от отвращения к ней, а вовсе не из жалости или уважения.

Но бабушка не поняла. Она вдруг остановилась. Она замолкла. Она подумала, что я за нее заступилась. Всё замерло, смолкло. Она ушла.

Прошло несколько дней, в доме стояла тишина.

Бабушка почти не выходила из своей комнаты. Мы не виделись. А потом бабушка заговорила со мной новыми интонациями, как-то робко, застенчиво. Поначалу я не придала этому значения. Потом заметила, поняла. Да и как не заметить, бабушка стала другой.

Я принимала ее маленькие угощения так просто, «через плечо», она ведь всегда кому-то что-то давала, я продолжала ее ненавидеть.

А потом мне стало стыдно. Произошел обман, мне хотелось сказать: «Бабушка, я ведь не заступалась за тебя, я из отвращения не позволила до тебя дотронуться».

Но если я скажу это, я ее оскорблю, и начнется сначала. Я поговорила с мамой.

Мама сказала: «Пусть лучше будет мир».

И мир наступил. У меня появилась бабушка. Внимательная, добрая, она ждала меня, приготовляла мне сладости, дарила какие-то милые пустячки…

А мама раз даже слышала, как бабушка, стоя на коленях перед образом, молилась: «Господи, дай маленькой Маруське счастья!»

Меня долго мучила совесть. Но потом я стала думать по-другому. Пусть лучше у меня будет любимая бабушка, чем чистая совесть.

1970

ГОРЫ

Каждое лето мы всей семьей ездили в горы.

Это был бесценный подарок нам от родителей.

Девяносто верст. На лошадях. В бричке.

Об этих поездках мечтали всю зиму, всю весну. А когда наступал день отъезда, это было такое огромное счастье, такое волнение!

Мама задолго складывала вещи, а мы только ждали, ждали, ждали и изнывали от ожидания. Вставали рано, до солнца. Голова кружилась от слабости из-за недоспанной ночи. Запрягали лошадей, укладывали узлы, садились и тряслись в бричке по булыжной мостовой, громыхая железными ободами колес.

Из калиток с лаем выскакивали растревоженные собаки.

Часов в двенадцать останавливались у чайханы, пережидали жару, пили чай, кормили лошадей. Часа в четыре ехали дальше.

Булыжная мостовая кончалась, и мы уже бесшумно катились по мягким и пыльным дорогам. Лошади бежали рысцой. От них исходил приятный острый запах. Иногда нам приходилось слезать и идти рядом с бричкой, чтоб облегчить лошадям подъемы. Вечером останавливались у чайханы и укладывались спать.

Ложились, не раздеваясь, меж тюков, а рядом, над самым ухом, лошади хрустели сочным душистым клевером, иногда позванивая удилами.

Горели звезды необыкновенно огромные, лучистые, какие-то даже мохнатые. В городе таких не бывает.

Мы засыпали мгновенно – как проваливались в бархат ночи. Горы приближались постепенно, их долго не было видно за садами и виноградниками.

Только к полудню второго дня перед нами открывался грандиозный простор, плавно спускающийся с подножья седых гор.

Вокруг перекликались перепела, звенели жаворонки, над нами парили орлы. Точно лоскутное одеяло покрыло долину и ближние холмы.

Разноцветные заплатки багряной пшеницы, серебристого овса, бахчи арбузов, заливные квадратики риса, золотистой конопли, кукурузы, гребнем расчесанные гряды хлопка, изумруд клевера…

Мы наблюдали, как образовалось облачко. Как проскользнула его тень по полям. Как на горизонте из сизой отяжелевшей тучи полил дождь. Как горько пахнет полынью выжженная зноем степь.

Неоценимые уроки первых впечатлений, навсегда пропитавшие наши души.

А лошади всё бежали и бежали трусцой, и всё ближе и ближе подступали к нам горы.

Только на третий день мы приезжали в Брич-Муллу такие измученные и усталые, что валились, как снопы, на разостланные одеяла.

И вот утро. Пробуждение.

Сначала не можешь сообразить, где ты. Потом увидишь горы и подумаешь: «Не может быть!»

Рукой подать, так близко! Видно всё, всё до мельчайших подробностей! И снежные вершины, и скалы, и обрывы – и всё тут, рядом! Вот за этими деревьями! И всё до самого неба! И всё синее, синее!

Как сон. Как картина.

Как сказка.

И рядом с этими исполинами ты – такая маленькая, такая легкая, как былинка, как мурашек.

Боже, какой сказочный мир! Как красиво вокруг!

А солнце уже вышло из-за горы и растопило всю синь в золото.

Мы жили там всё лето. Мы купались в горных реках в пене бешеной ледяной воды. Мы лазали на кручи, спускались в ущелья, поднимались по руслу рек до огромных водопадов, которые, как гигантские чудовища, преграждали нам путь.

Плавали в теплых заводях, лежали на горячих камнях, ходили в пещеры, спускались в расщелины скал. Мы смотрели закаты, восхищались узорами созвездий, купались при луне.

Мы ловили рыбу, пили родниковую воду, ели ежевику, черешню, урюк, вишню, виноград, персики. Устраивали скачки, ездили на лошадях и ишаках. Каждый день был таким насыщенным, неповторимым, непохожим на предыдущий.

И с тех пор нет для меня ничего лучше гор.

Каждый раз разлука с ними становилась трагедией. Тридцать лет я не была в горах, и наконец мне удалось туда поехать.

Теперь туда езды-то всего два часа на машине.

Я очень волновалась.

Бывает, что детские впечатления такие сильные, живущие в тебе всю жизнь, вдруг рассеиваются, когда, будучи взрослым, ты возвращаешься в старые памятные места. Так часто бывает.

Но горы меня не разочаровали. Наоборот! Теперь я увидела их еще богаче! Рассказать об их величии, красоте, цвете, запахах не хватает сил. «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал».

1977

Я ШОФЕР

В начале войны, по приезде в Ташкент, я поступила в школу шоферов. Мне казалось, что шоферы нужны стране больше, чем художники. Через два месяца окончила школу, и меня направили в гараж для стажировки.

В школе у нас практики не было, и машину я фактически не знала, кроме того, меня пугала шоферская среда, так что в гараж я шла с замирающим от страха сердцем.

Долгое время я работала на подсобных работах, даже двор подметала. Получала за это гроши. Нужда увеличивала мое нетерпение получить шоферские права. Но для стажировки меня не прикрепляли ни к одному шоферу. Как потом поняла, шоферам стажер не нужен – это нахлебник. Ясное дело, от меня все шоферы открещивались.

Как-то мне пришлось очищать раму грузовой машины, что стояла на козлах возле кузницы. Кузнец Митя, здоровенный детина, голый по пояс, загорелый и блестящий от пота, целый день матерился на все лады. Вначале думала, что это специально для меня, чтоб посмотреть, выдержу ли я этот фейерверк ругани. Но потом поняла, что он вовсе не ругался, а просто рассуждал сам с собой, как лучше превратить кусок раскаленного металла в нужную деталь. И надо сказать, мастер он был отличный. Не имея никакого запаса технических слов, только матерщиной он объяснял всю технику исполнения.

Первым боевым крещением стала для меня история в столовой. Шоферы стали посылать меня в столовую немного раньше для того, чтобы я заняла для них стол и купила талоны на обед.

Я купила, заняла стол, они пришли, сели, спрашивают у меня талоны, а талонов нет!

Я в кассу. Говорю:

– Я вам заплатила, а талоны, видимо, не взяла.

А кассирша:

– Врешь! Я дала тебе талоны! Шоферы смотрят на меня вопросительно. К этому времени в столовой всё уже раскупили, значит, они остались не только без обеда, но и без денег.

И тут они бросились на меня.

– Вот хитрая стерва! Вот как она нас обчистила!

И матом, и матом.

Денег у меня не было, я не могла им отдать. Иду в гараж – реву. Навстречу Митя.

– Ты что?!

Обнял меня, как ребенка, утешает, расспрашивает.

– Пойдем со мной, я тебя накормлю. Плюнь! Не расстраивайся!

Столовая к этому времени уже опустела. Митя прямо к поварихе.

Сели за стол. Я машинально сунула руку в карман, а там талоны! Всё дело в том, что накануне мне выдали спецовку с массой карманов, которыми пользоваться я не привыкла, и, видимо, занимая стол, сунула их в карман и забыла.

Я говорю:

– Талоны-то вот где, оказывается, что теперь делать?

А Митя:

– Не говори никому. Всё равно не поверят. Плюнь! Забудь!

Мы с Митей подружились после этого. Он душевным человеком оказался, но абсолютно неграмотным – даже писать не умел.

Несколько позже мне пришлось побывать далеко, в низовьях Чирчика, среди бескрайних зарослей камыша, где неожиданно оказалось маленькое русское поселение.

Машина остановилась возле большого дома под высокой камышовой крышей. Рядом фруктовый сад.

Из калитки неторопливо вышел огромный старик с белой могучей бородой, босиком, в длинной холщовой рубашке навыпуск. Ну ни дать ни взять гусляр из русской сказки.

Они с шофером обмолвились несколькими фразами, и мы повернули обратно.

– Это Митин отец, – сказал мне шофер. – Митя просил передать, что его на фронт забрали.

Наконец меня прикрепили к шоферу Алимову. Тот сказал, чтобы я приходила раньше, для того чтобы вымыть и заправить машину. Вымыть я могла. А заправить! Для этого надо было завести машину, проехать в глубину двора, спуститься с небольшой горки и заправиться у бензосклада. Но как завести? Как проехать? Как остановиться, а потом развернуться на пятачке? Я не знала даже, как включить зажигание.

В школе говорили: «Включить зажигание». А как включить, не показывали. Говорили: «Завести машину». Это значит вставить заводную ручку в гнездо и несколько раз резко повернуть. Но сколько же понадобилось сил и сноровки, чтобы научиться это делать. Сердце ёкало, казалось, машина заведется и задавит меня, пока я стою впереди нее у буфера.

Много позже, когда я уже самостоятельно ездила, так и случилось. Мне что-то надо было взять из дома. Я остановила машину и на минуту побежала домой. Когда вышла на улицу, машину уже облепили любопытные ребята всех возрастов, от самых малых. Я взяла заводную ручку, встала левой ногой за буфер, вставила ручку в гнездо и рванула.

Разгоряченная машина завелась с пол-оборота и пошла на меня (оказалось, я не выключила скорость). Я успела вытащить ногу из-за буфера, вскочила на подножку, схватила руль…

А машина за эти мгновения уже полезла на тротуар и кузовом скребла дом. Как никого не задавила? Бог спас. Но забыть такое невозможно.

С Алимовым мне пришлось поехать только однажды. Сквозь клубы пыли мы обгоняли лошадей, ишаков и пешеходов. Люди шли от войны, от горя, отрепанные, с мешками, чемоданами.

Среди дня Алимов остановился у базара, вылез из кабины, размялся немного и ушел. Я совсем испеклась в раскаленной кабине. Долго его не было, а когда вернулся, поковырял в зубах, скрутил махорку, затянулся, и мы поехали.

В Солдатское добрались, когда солнце уже садилось. Алимов сказал, что будет здесь ночевать, хлопнул дверцей и ушел.

Тут отвага меня покинула. Стояла у дороги, не зная, что делать.

Солнце село. Туман волокнами потянулся с камышей. Лягушки стотысячным хором заставили дрожать тишину. Денег не было. Знакомых – никого. Во рту за целый день ни росинки.

Смеркалось.

И вдруг – машина! В таком захолустье! Это было чудо.

В машине знакомый шофер из нашего гаража:

– Ты что тут делаешь?!

Я рассказала.

– Садись в машину, я в Ташкент обратно возвращаюсь!

И хоть я обрадовалась своему спасителю, все же на душе было мрачно и тревожно.

А кругом камыши, камыши и бездонное звездное небо. Совсем поздно, уже ночью, проезжая попутный кишлак, остановились у каких-то ворот.

– Здесь наша база, – сказал шофер и вошел в ворота.

От усталости, голода в безысходности я осталась сидеть в кромешной тьме в кабине.

Вдруг на подножку кабины вскочил незнакомый человек и сунул мне полбуханки белого хлеба.

– Может, ты голодная?

Вкус этого хлеба никогда не забуду. Незнакомый человек вынес мне хлеб! Это в голодное страшное время!

Месяц спустя он появился у нас в гараже.

Я не сразу его узнала, потому что тогда в темноте не разглядела.

Только по голосу и по украинскому акценту догадалась.

Он ко мне обратился:

– Я машину на ремонт ставлю. Будешь мне помогать?

В те времена ни механиков, ни запасных частей не было.

Мы с Виктором разобрали машину, промыли, прочистили, заменили изношенные части, заранее им заготовленные, зазоры уточнили, отрегулировали… Для меня это был целый университет.

В руках у Виктора работа кипела. По ходу дела он объяснял и показывал. Как затянуть болт. Как поставить шплинт. Какой оставить зазор. Объяснял и при этом приговаривал:

– Шофер всё должен уметь.

Его недаром «профессор Чепраков» величали.

Когда машина заблестела, Виктор сказал:

– Ладно. Научу тебя ездить.

И мы поехали.

Дорогой он вдруг спросил:

– А ты заметила, что я не матерюсь?

– Заметила.

– Это я при тебе – ты вон из какой семьи. У меня сроду таких знакомых не было. Даже руки у тебя не как у всех. И тут он рассказал мне свою биографию.

Мальчиком его нашли на базаре. Было ему тогда примерно два года. По-русски он не говорил, а так как шла война с немцами, решили, что он немец. Подобрала его украинская семья. Окрестили Виктором. И стали растить вместе со своими детьми. Лет до семи он жил у них, потом сбежал.

– Сбежал не потому, что мне у них плохо было, а потому, что я подкидыш был. Думал, я им в тяготу.

Время было трудное, и стал он беспризорником. Бродили они, эти косматые, вшивые, грязные дети по всей стране. Жили воровством – трудной, жестокой жизнью. Гибли от сыпняка, оспы, дизентерии, голода… Их ловили, помещали в детские дома, но они сбегали, потому что не поддавались никакой дисциплине, никаким моральным законам.

Лет до шестнадцати беспризорничал, а потом попал в детдом, стал учиться грамоте и тракторному делу. Трактор ему понравился. Стал хорошим трактористом. Стал зарабатывать.

– Справился весь.

И решил вернуться домой.

– Не вернуться, а только глянуть.

Ходил, ходил возле дома… Когда мать вышла, не выдержал – бросился к ней.

– …Она меня не враз признала. Думала, я погиб. Заплакала. Мы с ней, долго обнявшись, стояли… И опять вместе жить стали.

Виктор женился. Пошли дети – два синеглазых бутуза. Жизнь его в Ташкент забросила, но с матерью он не расстался.

О себе рассказал он с трудом, неохотно, не сразу.

– Я никому о своём прошлом не говорю, а то вором считать будут. Своровать-то я что хошь могу, только я этим не пользуюсь.

После услышанного Виктор стал мне еще ближе, и он это почувствовал.

– А я боялся, что ты от меня отпрянешь. Мне бы обидно стало.

Маршрут, по которому нам с Виктором ездить приходилось, пересекал Чирчик – бурную горную реку. Правда, в низовьях он более усмирен и обезвожен многочисленными отводными каналами, и потому к осени его можно вброд перейти.

Однако ложе его, с километр шириной, всё покрыто катышками с арбуз и более величиной, так что хорошо видно, каков он в весеннюю пору бывает.

А ездили мы весной, правда, еще до таяния снега в горах.

И вот однажды вода сильно прибыла.

Машина зачихала, захлебнулась и встала на самой середине Чирчика.

Но стоило ей остановиться, как поток стал вымывать из-под колес песок и камни, так, что машина все глубже уходила в воду, и вскоре волна уже свободно проникала в кабину, заполняя ее по самое сиденье. Мне пришлось переместиться в кузов и забраться на кипы волокна, которые мы везли.

А Виктор, изловчившись, каким-то образом уцепился за хвост перебирающейся через Чирчик лошади, добрался до берега, организовал буксир и стальным тросом вытянул машину на берег.

Всё это легко рассказать в двух словах, но пережить несколько часов, когда кружится голова от стремнины, когда рев реки оглушает и лишает какого-то ни было общения с берегом, когда неизвестно, чем всё закончится, когда машина всё глубже и глубже уходит в воду…

Впоследствии здесь поставили паром. Но паром маленький, каких-нибудь двадцать квадратных метров. И в паводок на него надо было буквально впрыгнуть, так как уровень воды сильно повышался, и паром на тридцать-сорок сантиметров становился выше берегового настила. Его притягивали к берегу двумя канатами, но при этом всегда оставалась какая-то щель.

Вообще, всё это выглядело хлипко и было рассчитано больше на пешеходов.

У парома постоянная очередь. Как только паром притянут, сойдут люди и животные, так тут же на него устремляются новые пассажиры. Машине надо было «запрыгнуть» так, чтоб их не придавить и чтоб за противоположный борт не выскочить. Я своими глазами видела, как одна машина перескочила и нырнула в Чирчик. Господи! Сколько же страха я натерпелась, каждый раз запрыгивая на этот паром. Но это всё было много позже.

За время стажировки я получила столько практических советов, столько знаний… Виктор учил не только как разбортовать баллон, как поставить зажигание, как долить аккумулятор. Он учил, как запоминать дорогу, где заранее притормозить, как быть, если ночью тебя ослепит встречная машина, как расположить груз, что делать, если забуксуешь… Всего не перечесть.

Я благодарна Виктору не только за то, что он кормил меня, что обучил ухаживать за машиной, но главное – за его удивительно человеческое, доброе, деликатное отношение.

Через месяц я получила права, а когда Виктора на фронт забрали – унаследовала его машину. Мне бы не видеть её как своих ушей, если бы тот же Виктор не обязал завгара передать машину мне. Вот тут-то и начались мои настоящие злоключения. И было их столько, что вспомнить всё невозможно.

Виктор еще в гараже был, когда я стала совершать самостоятельные поездки. В первый же рейс, разворачиваясь в тесном дворе маслозавода, я разбила витрину с портретами ударников. Скандал длился долго, с меня требовали штраф, довели до слез и до директора. Тот сжалился, узнав, что я впервые за рулем.

Одним из очень тяжелых испытаний было проехать через базар Старого города. Базар этот, возникший еще столетия назад, если посмотреть на него сверху, похож на паука со множеством ног.

К центру его тянутся узенькие кривые улочки, сплошь заполненные пестрой толпой. Вдоль стен этих улочек сидят торговцы, расстелив на земле платок, на котором разложен товар. Живая толпа несет в руках, на головах, на ишаках, на верблюдах свои товары. Всё это движется во всех направлениях, кричит, мычит, блеет, перекликается. Тут и дети, и собаки, и куры, и бараны. Тут и бреют, и гадают, и едят шашлык, торгуют мясом.

Сотни лавчонок с поднятыми ставнями завешаны платками, коврами, шелками… И посуду продают, и медную утварь, и ювелирные изделия. Тут же чеканят, куют, подковывают лошадей, продают клевер, рис, саман. Тут же горы арбузов, дынь…

Толпа не расступается перед машиной. Сигнал не слышен. Машина должна идти в толпе вместе с нею, как идут бараны, верблюды, как лодка в воде. Это неопытному шоферу трудно. Нужно владеть машиной, как своим телом.

Рабочих рук всюду не хватало – часто самой приходилось загружать машину. Надрывалась ужасно, но мешок с мукой поднять была не в силах. И тут муку пришлось везти. Муку погрузили, а экспедитора не дали. Повезла я ее под расписку. По дороге баллон спустил. Ну, баллон мне не помеха, столько уже их перебортовала и перекачала… Вскоре второй спустил – камеры старые, все в заплатах, клей плохой, не держит. Я вторую камеру заменила.

Тут и свечерело. Когда спустил третий, запасной камеры больше не было. Что делать? Я много рассказов слышала, как машины грабят. А я за каждый мешок в ответе: по военному времени – тюрьма. Темно, хоть глаз выколи. Страшно. Вокруг всё мертво – ни души. Вылезла из кабины, заводную ручку для обороны взяла, стала вокруг машины ходить, думаю: «Если что, прямо по голове бить буду». А у самой душа в пятках. И надеяться не на что.

Сколько времени прошло в мучительном страхе, не знаю. Вдруг – машина. Но кто в ней?! В то время машины ходили редко. Я – голосовать. Оказался знакомый шофер. Мы с ним у обеих машин борта открыли, рядом их поставили и мешки перетянули к нему в кузов. А на прощанье он мне еще камеру дал.

А шофер этот с фронта – ранен в позвоночник, только из госпиталя, никакой тяжелой работы делать не должен. А помог!

Как-то повезла в подсобное хозяйство людей, бочки с бензином, мешки с цементом. Надо было на проселочную дорогу свернуть через мостик, а мостик перекинут через полноводный арык. Я круто повернула, но всё же левое заднее колесо на мостик не попало – провалилось. Машина как на дыбы встала. И всё ее содержимое в воду посыпалось. Сначала в воду ухнули люди, а на них посыпалось остальное. К счастью, сильным течением всё сносило, и потому падало не одно на другое.

Интереснее всего, что картину эту, словно рапидом снятую, я наблюдала с противоположного берега. Как и когда там очутилась, не помню. Только начальник мой, который сидел рядом в кабине, не мог вылезти, потому что ее перекосило.

Он ругался до одури несколько часов, пока мы всё вылавливали, пока помощь не подоспела, пока машина на все четыре колеса не встала.

…Еду однажды, обгоняет меня легковая и как вильнет перед носом… Я инстинктивно руль вправо, надо было еще на тормоз нажать, а я от растерянности на газ нажала. Машина как прыгнет на тротуар… А там парень. Машина ударила его в бок, поволокла, подмяла и заглохла на бугре.

Сзади грузовик шел, его водитель всё видел. Остановился. Помог из-под машины парня вытащить. Тот совсем обмяк, на руках наших повис. Положили его в кузов грузовика и в больницу повезли. Всю дорогу голову парня я на коленях держала. Как неживой был, только стонал. В больницу привезли – не берут. В другую – не принимают. Только в третьей приняли. А часы бегут…

Потом с этим же шофером к моей машине вернулись. Он помог завести машину, на шоссе ее вывел и говорит: «Ты теперь потихоньку езжай».

А я не могу – руки не слушаются. Еле до ГАИ доехала. Всё рассказала. Права отняли. Теперь всё зависело – будет ли жить парень?! Будет ли жить?! Ведь удар в печень был очень сильный.

К счастью, через три недели он из больницы выписался.

А шофера, который мне помог, даже в лицо не запомнила.

Нагрузили на мою полуторку восемь шестиметровых труб пятнадцатисантиметрового диаметра. Груз непомерный! Трубы на две трети из кузова свешивались, их без прицепа везти нельзя.

Но война! Никто не считался ни с мотором, ни с возможностью машины. По дороге все трубы скатились на правый бок, перекосили машину и при каждой неровности скоблили землю. Кроме того, колодка у задней оси набок съехала, и кузов сел на заднее колесо. Я тянула эти трубы буквально напряжением всего своего организма. Машина, как живая, стонала, пыхтела, скрипела, стучала и после этого путешествия вышла из строя. Мотор дымил. Клапана стучали. Задний мост стонал. Тормоза отказали. Аккумулятор сел. Пост ГАИ с машины номера снял. Требовался капитальный ремонт.

Браться за это я не решилась.

Меня уговорили уйти в другой гараж и пересесть на пикап, который тоже требовал капитального ремонта, но пикап меньше и легче полуторки, я согласилась.

Тут все уроки Виктора пригодились, ведь каждую мелочь, каждый узел, каждую деталь он оговорил, объяснил, показал. От тяжелой работы руки у меня болели. Когда заржавелые гайки откручиваешь, ключ срывается. На суставах пальцев постоянно сорвано мясо было. Вообще, мои руки узнать было нельзя. Если раньше из стакана в блюдце чай не могла налить – горячо, то теперь угли из костра доставала.

В новом гараже я не прижилась. На своем пикапе так и не ездила, хотя ремонт полностью закончила.

Начальник стал меня на военный завод по мобилизации отправлять, и я поняла, что шофер им был не нужен. Просто они меня хитро на ремонте использовали.

Я ушла в гараж московского института, с которым впоследствии в Москву вернулась. Тут мне часто приходилось профессоров в колхозы возить.

Приедут в колхоз, наобещают золотые горы, вроде бы маленькую гидростанцию построят… даже чертеж покажут, великолепно зная, что гидростанцию без турбины не построишь, а турбину взять негде.

Колхоз на радостях то машину огурцов, то помидоров, то дынь, а то и рис даст.

Вернутся к машине сытые, довольные, веселые. Рассказывают, как их чаем угощали, пловом, вином поили. А потом спохватятся:

– Ах черт! Опять тебе, Муся, лепешку захватить забыли!

И был случай незабываемый. Так же вот привезла я их в колхоз под вечер, а когда подъезжала, у меня последний баллон спустил. Камеры запасной не было. Мои профессора после очередного плова уехали с попутной машиной.

Я переночевала в кабине, а на рассвете решила возвращаться. Вспомнила, как меня Виктор учил:

– Если баллон спустил, а камеры нет – разбортуй колесо и плотно набей покрышку соломой. Потом забортуй, и такой скат на некоторое время может выручить.

Так и стала делать. Соломы, правда, не было. Травы в Средней Азии тоже не увидишь – колючка, или уже совсем сгорела.

Но клеверные поля есть.

Я нарву сноп клевера, притащу к машине, набью покрышку, забортую… и такое колесо продержится с полукилометра, а потом развалится.

Опять иду искать клевер. Притащу сноп, набью, а клевер сочный и потому гораздо хуже соломы. Колесо проедет немного и опять разбортуется. Я опять. И опять. И опять. И опять…

Сорок километров ехала с рассвета до заката.

Во рту ни былинки, ни росинки, это при летнем солнце, когда в тени сорок. Во мне всё дрожало.

Когда до чайханы добралась, остановилась. Воды попросила (на чайник чая рубля не было). Села, а встать не могу.

И тут повезло. Машина! (Первая за весь день.)

Шофер камеру дал. Но накачать и забортовать – нет сил.

И опять повезло! Откуда ни возьмись двое мальчишек:

– Дайте нам накачать! Мы на шоферов учимся!

Так, уже в темноте, я до своего гаража добралась.

Был и забавный случай.

Поручили мне отвезти в подсобное хозяйство детей наших сотрудников. Там как раз овес поспел, и потому их на овсяную кашу и отправляли. Но прежде я должна была получить со склада уголь для столовой.

На складе стояла в длинной очереди на погрузку, потом на контрольные весы… Потом привезла уголь в столовую, лопатами его выгружали… В гараж вернулась в пятом часу дня, где меня ждали измученные ожиданием дети.

Хотела машину помыть, но мне не дали. Поднялся крик:

– И так поздно! Дети устали! Надо ехать. Солнце к закату!

Посадили детей на их маленькие свертки – прямо в кузов. И мы поехали.

Доехали благополучно. Но когда они из кузова вылезли – оказались негритятами. Черным-черно было всё, кроме глаз и зубов, да и на зубах уголь скрипел.

Всё бы ничего, да воды в тех местах нет. Ее как драгоценность каждый день на ишаке в бидоне привозили, только для питья. Умываться было нечем.

Когда их через месяц обратно привезла, надо было видеть лица испуганных родителей. Ничего подобного они не ожидали.

Много было всякого – и хорошего, и плохого. Скажу только, что не жалею об этом времени.

Расширился мой кругозор. Я стала находчивей, многому научилась, начала острее и точнее оценивать людей. Усвоила, что такое выручка, ответственность, товарищество…

В то время я думала, что никогда не смогу работать на одном месте, сидеть годами в одной комнате, с одними и теми же людьми.

Машина – это крылья. Много ездишь, во многих местах бываешь, со многими людьми сталкиваешься… Никогда не знаешь, что ждет впереди.

Всегда должен быть готов к любым неожиданностям. И надо находить выход из создавшегося положения, иметь силы и мужество, и умение сносить обиды.

А шоферы – народ хоть и грубый и налево съездить не прочь, и бензин отлить сумеют, но среди них есть хорошие, добрые, душевные люди. Руки у них крепкие, сильные, твердые, и пожать такую руку почетно.