Рахман Попов

на Ремонте

НЕМЕЦ

Конечно, никаким немцем он не был, а даже наоборот: хрестоматийный русский интеллигент (из той хрестоматии, что я в глаза не видел), седобородый здоровяк и лучший технический переводчик в городе, балующийся, впрочем, переводами пьес Гюнтера Грасса, такого же зануды, как и он сам.

Я подрядился ремонтировать его второй туалет в квартире сталинского дома. В первый же день он продемонстрировал мне свою мощь: одной рукой несколько раз поднял выше головы две пудовые гири.

– Конечно, – сказал он, – кичиться своей силой – это дурной тон. С другой стороны, наглядность не повредит.

Он протянул мне гири:

– Хотите попробовать?

– Пройдемте в сортир, Степан Ильич…

Мы прошли, но прежде он достал из чулана полдюжины картонных коробок, в которых находился битый кафель разного калибра и колера.

– Вот, – сказал Степан Ильич, – желаю мозаику на стенах.

«Ах ты подлец…» – подумал я.

– Конечно, какой разговор…

Мы ударили по рукам, он ушел преподавать в местный пединститут, а я, проклиная жизнь, принялся зачищать стены.

Рабочее утро начиналось так: я выливал пятнадцать ведер воды в унитаз, потом демонтировал его и выносил на лестничную площадку, с обязательным застрявшим в гофре куском отхода жизнедеятельности Степана Ильича.

А может, и не Степана Ильича, а его сына Феди, что день-деньской сидел за монитором и в образе эльфа сражался с орками. Мы с ним беседовали лишь раз на лестничной площадке во время ежеутреннего перекура.

Он стрельнул у меня сигарету и спросил:

– Как работа?

– Кипит.

– А чем это здесь пахнет?

– Домашним очагом.

– А, ну да… А я тоже впахиваю, только по ночам. Дипломную работу заканчиваю.

– А что за тема?

– Спарта.

– Недурно.

– Вот ты скажи мне, кто лучшие воины всех времен и народов?

– Не знаю, ты скажи.

– Это спартанцы.

– Они же голубые.

– Это навет! Женщин-илотов они насиловали, а мужчин убивали. Так что там всё было нормально.

– Илоты небось так не думали.

– Так то простолюдины, цена их невелика.

– И где теперь твои спартанцы? – спросил я и потушил сигарету.

– В истории, вот где.

– Вот пусть там и остаются. Не люблю тупых качков. А лучший воин всех эпох – боец Красной армии.

Пустив эту парфянскую стрелу, я удалился в покои, споткнувшись при этом об унитаз.

По вечерам с лекций приходил Степан Ильич и угнетал меня своей педантичностью, которую он раздул до чудовищных размеров во время частых командировок в Германию.

– Что это вы тут наделали, Рахман?

– А?

– Я же вам давал схему расположения кафеля!

– Знаете, Степан Ильич, я увидел в ней один нелепый размер – девять и тридцать пять сотых миллиметра.

– И что же вас смутило?

– Я здесь не в нейрохирурга играю, а делом занимаюсь.

– Я дам вам микрометр.

– Немецкий?

– Как вы догадались?

– Послушайте, мы с вами два русских человека, ну то есть наполовину, конечно, ну да всё равно – здесь не будет, как в Германии, как бы вы ни хотели.

– А я очень этого хочу.

– Да я душу вкладываю в ваш проклятый сраль…, то есть в туалет, будь он неладен! Какой немец вам вложит душу?

– А вы напрасно думаете, что я вас выгоню, напротив, я вижу в вас большой потенциал. Снимите вот эти шесть плиток и пойдемте пить чай. А после занесите унитаз обратно, не забудьте!

Такое происходило каждый вечер, и я перестал что-либо соображать. Своими обоснованными придирками этот хлебосольный добряк отнял у меня волю и смутил разум. На работу я шел, как на каторгу, и уйти не мог, то есть мог, конечно, но не уйти, а сбежать, а так не полагается, поскольку всякому саботажу нужна весомая причина. Мне казалось, что я участвую в загадочном эксперименте по пересадке тевтонского порядка на отечественную почву, работа продвигалась крайне медленно, но Степан Ильич никуда не торопился, потому что, как я уже сказал ранее, туалетов было два. Я уж было решил напиваться к его приходу или однажды уронить унитаз в лестничный пролет, но этого не потребовалось.

…В тот день Федя защитил, наконец, диплом, и мы втроем после тщательного анализа моей работы и демонтажа нескольких плиток устроились на кухне за праздничным чайком. Федя светился, Степан Ильич светился, я тоже засветился за компанию, хотя на душе было муторно, так я был измучен. А Федя снова завел свою шарманку.

– Вот, папа, – сказал Федя, – признай же, что лучший воин за всю историю человечества – это спартанец.

– Вне всякого сомнения.

– А вот Рахман так не считает.

– А кто же, по-вашему? – спросил меня Степан Ильич.

Я немного подумал.

– Полагаю, – сказал я, – лучший воин – это солдат Вермахта.

– То есть как? Что это вы такое говорите?

– Ну а как же? Целеустремленный, отважный, преданный генералами, оставленный фюрером, но не сломленный.

– Что за бред ты несешь? – спросил Федя.

– И потом – интеллектуально развитой, умеющий пользоваться сложными приборами, микрометрами опять же, калейдоскопами всякими и бережливый – ни зубов, ни кафеля не выбрасывающий.

Я почувствовал, что меня понесло не в ту сторону, и замолчал, а Степан Ильич встал из-за стола.

– Этих камней в свой огород я не потерплю, – сказал он, – покиньте мой дом.

Дважды говорить мне не пришлось, я быстро собрал инструмент и вышел на лестницу, но не просто так, а победителем.

В дверях стоял Степан Ильич с Федей, они с упреком смотрели на меня. Я уже спускался, когда меня окликнули.

– Послушайте, вы, поставьте на место унитаз!

Я зиганул им, конечно.

НЕБО, КУРЫ, САМОЛЕТ

Однажды летом я с одним пацаном трудился на строительстве курятника на участке одного деляги. Участок был расположен аккурат возле военного аэродрома, и боевые самолеты летали над нами весь световой день, достали до кишок. Куры, привыкшие к ежедневному гулу, не обращали на самолеты никакого внимания, чего нельзя было сказать о нас – мы матерились и грозили кулаками небу. Строительство подходило к концу, мы занялись кровлей, и в один из дней к забору подошел какой-то мужик и подозвал для разговора.

– Вы, парни, курятник строите, смотрю?

– Строим.

– В кирпич?

– В кирпич.

– Я вижу, вы работники ответственные, работаете исправно, без перекуров, возьметесь мне сарай поставить?

– А откуда вам знать о нашей ответственности?

– Да я же каждый день над вами летаю, насмотрелся порядком. Ну что, возьметесь?

Мы взялись, конечно, построили ему сарай, и это был единственный случай в истории человечества, когда тяжелый бомбардировщик поспособствовал созиданию.

ВОР

Короче, однажды штукатурил стены коттеджа одного прохвоста, который внезапно уехал в Дубаи, или куда там уезжает летом всё это внезапно разбогатевшее дурачье с пустыми глазами. И черт бы с ним, но уехал он, оставив меня без копья, зато с кучей стройматериала на многие тысячи. Дни напролет я выравнивал чертовы стены и соображал, где бы раздобыть денег – купить жене арбуз, букет роз и трусики с кружевами. Да так ничего и не мог придумать, а к воровству я склонности не имел.

Мы тогда ругались каждый день, но в ссоре не были, в молчанку не играли, поскольку молчание мешало каждодневной ругани, то есть она-то молчала и своим молчанием развязывала мне язык, развязывался он исключительно для примирения, но кончалось всё руганью. По дороге на работу я пытался вспомнить причину скандала, и не всегда это получалось. Вечером она освежала мою память, и всё начиналось сначала, и начиналось там же, где и приостановилось – на кухне.

– Ты, – говорила она, – обещал золотые горы.

– Ничего такого я не обещал, – отвечал я.

– А теперь я сижу в четырех стенах, как дура.

– Ну, начнем с того, что стен здесь шестнадцать.

– А дура, значит, тебя не смущает?

– И еще есть пол с потолком. Куча плоскостей.

– И надо же было выйти замуж за маляра, господи боже! Говорила мне мама – балда ты, дочка…

Она уходила в комнату.

– Я штукатур! – кричал я вслед, но слышал лишь приглушенный плач.

Я оставлял убогий ужин и шел успокаивать свою молодую склонную к нервическим припадкам жену, которая уже три месяца не могла найти работу.

Коттедж стоял на пустынном берегу реки, и я никогда не встречал там путника или автомобиль. Но однажды появился невзрачный и тщедушный мужик с молотком. Он выкорчевал кусты, растущие на отмели, и оказалась, что кусты скрывали здоровенную железобетонную плиту, очевидно, оставленную за ненадобностью предыдущими рабочими. И мужик взялся за работу: с утра приезжал на берег на древнем скрипучем велосипеде и, присев на корточки, принимался освобождать арматуру от бетона, махал молотком до обеда, потом жара становилась невыносимой, он садился на велосипед и уезжал до следующего утра. Я произвел подсчеты – денег в «Чермете» с этой арматуры можно было выручить недурно, на ящик водки или полное собрание сочинений Мориса Дрюона хватило бы с головой. Однако мужик пребывал в тревоге, ведь был еще я – таинственный и молчаливый падальщик, охочий до чужой добычи. Каждое утро я шел в коттедж мимо старательно работающего мужика, останавливался, закуривал сигарету и некоторое время молча наблюдал за ним. Тот бросал на меня взгляды, полные подозрения, которые, по мере оголения арматуры, преисполнялись и мукой. После окончания работы он закидывал плиту травой, и я сам начал его побаиваться, стукнет, думал, меня по голове (руку-то набил, подлец, за неделю) и скроет труп в речке. Однако наблюдений не прекращал, поскольку дома становилось всё хуже, и мне надо было на что-то отвлечься, пусть даже и на титанический труд оголтелого придурка.

В то утро я приготовил себе яичницу из двух яиц – решил плотно закусить перед работой. Жена зашла на кухню, схватила чайник, неловко повернулась и сшибла тарелку с яичницей на пол.

– Ну ничего, – сказал я, сметая осколки в совок, – удовлетворюсь чаем.

– И это всё? – спросила она.

– Ну, так нет же ничего больше.

– Нет, это всё, что ты можешь мне сказать?

– А в чем дело?

– Ты мог бы и пожалеть меня.

– Подожди. Ты угробила МОЙ завтрак, а жалеть я должен ТЕБЯ?

– Именно поэтому ты и должен пожалеть, разве это так трудно понять?

– Ну ладно, мне жаль тебя.

– Очень мило. Все вы одинаковы.

– Кто это «все»?

– Мужчины.

– А ты всех мужчин перепробовала?

И тут она разрыдалась, как плотину прорвало.

– Я, – сказала она сквозь слезы, – беременна. А ты дурак, дурак, дурак…

Я обнял ее, конечно. Утешил, как мог. И себя утешил – прояснил, наконец, кое-что для себя.

Приехал на работу, прошел мимо мужика, посмотревшего на меня с уже нескрываемой ненавистью.

Зашел в коттедж, нашел в подсобке кувалду, вышел, отодвинул мужика в сторону и за десять минут раздробил весь бетон. Я не стал слушать благодарностей оторопевшего мужика, а зашел обратно и позвонил знакомому предприимчивому казаху.

– Привет, – сказал я ему, – есть тридцать мешков штукатурной смеси. Возьмешь за полцены?

НА РАЙОНЕ

Давно дал себе зарок не творить добро ни словом, ни делом. Но вчера сорвался – затарился в «Магните», употребил на лавочке чекушку, пошел себе спокойно, уже приближался к дому и увидел в переулке навзничь лежащую бабку. Я поспешил на помощь, и меня нельзя осуждать за это, поскольку считаю, что женщины не смеют валяться в грязи, оскорбляя взоры мужчин, тех немногих, что остались на этой безнадежной земле.

Я легко поднял сухощавую бабку, повесил ее сумку ей же на шею, спросил, куда ее, собственно, вести, и повел в заброшенный барак на окраине поселка.

Пьяная бабка бормотала без остановки, она, дескать, врач, всю жизнь проработала в местной поликлинике, и что получила пенсию, и что сын у нее – говноед. А вот я не говноед, и она отблагодарит меня, поскольку получила пенсию за стаж работы врачом в местной поликлинике, а сынку ее пенсии не видать, поскольку он говноед, не то что я, помогающий старым врачам. «Ну да, ну да, – думал я, – дерьмо на уши, ты такая же врач, как я владелец бензоколонки». Но молчал, однако. Пару раз бабка принималась умирать, припадая ко мне, и тогда мы стояли в обнимку, обдавая друг друга запахом пота и перегара, но потом продолжали движение. Наконец дошли до барака (а я даже и не предполагал, что там живут люди), я усадил бабку на пенек, дверь барака распахнулась, из глубины выкатился безногий старикан на доске, цыганята какие-то, еще бабка, придурок Казаковцев, которого я считал умершим, еще какие-то тени.

– Ваша бабушка? – спросил я.

– Наша, наша! – загалдели они радостно.

Я было развернулся, чтобы уйти, но бабка остановила меня, схватив за руку. Бедняга еле дышала, мне казалось, что она сейчас и впрямь умрет.

– Наклонись ко мне, сынок, – сказала она.

Я подчинился.

– Сынок, – прошептала она мне на ухо, – у тебя жуткая тахикардия. Немедленно к кардиологу!

ДЕРЬМО

Мне по душе грубость нравов, нынешнюю мягкотелость не приемлю, а вот однажды давал ремонт одной ушлой тетке, зарабатывающей на жизнь довольно мутной деятельностью – началась предвыборная пора, и тетка трудилась агитатором в штабе местного бандита. Был первый день моей работы, я разложил инструмент, раздобыл табурет и начал сдирать обои в прихожей. Тетка стояла рядом, наблюдала за мной, но тут пришел ее великовозрастный сын и с порога учинил срач, корнями уходящий в далекое прошлое.

– Ты, – заявил он матери, – дура и пизда с ушами!

– А ты, – парировала тетка, – уёбок! Родился уёбком, воспитала уёбка, и вот ты уёбок и есть!

Обои, которые я сдирал, были приклеены прямо на штукатурку, это тяжелый случай, требует напряжения сил и железной выдержки, поэтому я слушал вполуха, но скандал разгорался, мать и сын использовали все богатство русского языка, и меня это начало напрягать.

Однако вскоре словарный запас был исчерпан, и тетка закричала:

– Вот если бы здесь был мужик, он бы показал тебе, как с матерью разговаривать!

– Если бы здесь был мужик, – ответил сын, – он бы меня понял!

Я покинул табурет.

– Прошу прощения, – сказал я, – вы случайно не меня имеете в виду?

– Нет, – ответили они хором, – ты работай спокойно!

– Спасибо, – сказал я, – а то я уж хотел собрать манатки и свалить отсюда к ёбаной матери.

Тут они перепугались, начали уговаривать меня остаться, я поддался уговорам и продолжил ремонт, наказав этим двум, чтобы более не отрабатывали на мне свои грязные политтехнологии. Дальше всё было мирно, и мы даже частенько чаевничали вместе.

А тот бандит все-таки стал депутатом, правда, его позже расстрелял из автомата такой же дурак, как и он сам.

АНГЕЛ

Почтальонша умерла. Еще в моем детстве она казалась мне старухой, и не было на моей памяти более стремительного и безотказного человека. Как раз тогда мой пройдоха-брат решил выписывать журнал для слепых, толстенный талмуд сантиметров десять толщиной. Удивленная почтальонша, помню, всё допытывалась: кто это у нас, собственно, ослеп и на кой черт нужна бесполезная периодика с шрифтом Брайля. А у нас никто не ослеп, просто в этом журнале были специальные вкладыши с гибкими пластинками с зарубежной музыкой. Самое шизофреническое изобретение человечества – пластинки были квадратными, синего или зеленого цвета, легко сворачивались в трубочку, через них можно было смотреть на солнце. Чем я по малолетству и занимался – расцвечивал солнце. Узнав истинную причину, почтальонша попросила нас никому не говорить об этом, журналы были тяжелыми, а меломанов на районе – через одного.

Мы, понятно, ее уважили и долго еще хранили интригу, прослыв во дворе ненормальными. Нынче уж таких пластинок не сыщешь, да и надобности в них нет, как и в умершей почтальонше.

Ну что сказать? Спи спокойно, дай отдых ногам.