Для меня, как и для многих, Клецель был «Веня». Как и многие, я не раз бывал в его замечательной мастерской, в доме, где «останавливался Бунин», поблизости от площади памяти «Давидки» – самодельного миномёта времён Войны за независимость, который скорее пугал противника, чем истреблял.
Весь Венин облик, с его высоким надтреснутым голосом, постоянной улыбкой и природным доброжелательством, теперь только у нас, его друзей и знакомцев. Его автопортреты изображают некоего живописца, а лучше сказать – немолодого пожившего еврея, на этом сходство кончается: Веня себя воспринимал как повод: к изображению. Впрочем, очевидно, что себя он всё-таки писал с одобрительным чувством к модели.
Формула Пушкина:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит, –
совершенно приложима к Вене: живописец Клецель, с его техникой и глазом, занял своё место в ряду мастеров и долго будет публику впечатлять – и веселить, потому что эта кисть и глаз коренного еврея российской выпечки, у которого с зоркостью и юмором всегда хорошо.
Писал он живо, сразу с утра, и, как я понял из разговоров с ним, не утруждал себя долгой отделкой: кисть безошибочно вела его за собой, такая была у него с ней игра.
Сюжетов у него множество, но излюбленных мотивов немного, один из них – три еврея под одной шляпой. Ну и, конечно, еврей с рыбой или петухом. В его графике этой публики полным-полно, очень любил он её изображать – потому что любил.
Вот же: и Россия, и Ташкент – а водит его художественной кистью любовное чувство семейного сходства. Дело знакомое. Такое же чувство своего родства водило и кистью Кустодиева. Или Репина.
Да того же Левитана, в конце концов!
«Да, уходит наше поколение», – вздыхал Визбор в начале восьмидесятых. Как мне кажется, он сильно опережал события. Даже уход Булата я ещё не отождествлял с судьбой поколения. Тем более столько ровесников собралось на его тризну.
Лично для меня наш финал ясно обозначился кончиной Евтушенко. Не потому, что он был «лучший, талантливейший», а потому, что он был наш как никто другой.
Наше наиболее всеобщее эхо.
И, конечно, живопись Клецеля тоже вся из нашего времени, помечена нашими датами, нашим мироощущением.
Мы – уходящая натура,
Уходим мы из объектива.
Мы – уходящая культура
Того, давнишнего призыва.
У нас такое порученье
От наших сереньких небес:
Свечи поддерживать свеченье
Среди Газпромов и АЭС.
В её немеркнущем мерцанье
Из века в век, из года в год
Хранится смысл существованья
Тех, кто людьми себя зовёт.
Мы нам завещанные свечки
Оберегали, как могли, –
И вы уж тоже – обеспечьте
Заботой нежные огни!