Герой нашего рассказа родился через пару месяцев после войны. Его отец, не посоветовавшись ни с кем из семьи, лично сходил в ЗАГС, где дал ребёнку еврейское имя Берл в честь деда, убитого нацистами в родной для обоих Одессе. Имя, однако, было сразу забраковано мамой и бабушкой малыша, не без основания полагавших, что с таким именем сыну и внуку придётся нелегко в славной своими добрососедскими традициями России. Фронда была решительная, и отцу, не привыкшему к сопротивлению своим решениям, пришлось уступить. После долгих размышлений и споров остановились на беспроигрышном варианте – Владимир.
В метрике имя осталось прежним. А «по жизни» наш Берлик стал Вовочкой, Вовиком, Вовкой, обещая со временем стать полноценным Владимиром. Самое интересное, что отец, давший наследнику имя Берл, ни разу в жизни этим именем сына не назвал. Почему – приходится только гадать. Даже сам переименованный Владимир узнал о своём втором (первом) имени, только пойдя в первый класс. Вначале, естественно, была истерика, а потом мама сходила в школу (учтём, что события происходят в провинции), и все одиннадцать лет наш герой числился в школьном журнале Владимиром. Про имя Берл попросту забыл, и даже ближайшие друзья узнавали про него случайно, уже в подростковом возрасте.
За время отрочества наш герой последовательно прошёл музыкальную и художественную школы, затем более продолжительную алкогольную, после чего взялся за ум и всерьёз занялся литературным творчеством, которое до сих пор посильно компрометирует (скромность – его главный недостаток), хотя к солидному возрасту (уточнять не будем), издал полтора десятка книг поэзии и прозы и сотни три публикаций в печати дюжины разных стран.
Здесь нужно кое-что пояснить. Ту жизненную школу, о вариантах которой мы писали, Владимир посещал во времена, которые позже стали называться «временем застоя», вызывавшего у нашего героя неприятие, густо замешанное на отвращении. В связи с этим уроки упомянутой школы наш герой усваивал в обществе сходных по характеру и убеждениям молодых людей, носившем в те времена разные названия, превратившиеся со временем в одно не совсем точное – «андеграунд». Следует упомянуть, что из провинции семья перебралась в Ленинград ещё в младших классах школы, совпавших по времени со смертью Отца народов.
Главный жизненный опыт наш герой приобрёл, общаясь в этой среде, так что книги и публикации начались далеко не сразу, не считая редких публикаций за рубежом, что влекло за собой обязательные неприятности. Но и в перестройку печатался мало, ибо, не дожидаясь её угасания, которое он предвидел с первых её дней, убыл на историческую родину – в Израиль.
Может быть, следует упомянуть и занудную учёбу на истфаке ЛГУ, где он отбыл шесть курсов заочного отделения, про каковую учёбу его знакомый математик выражался более чем определённо: «Заочное образование – это как заочное питание». Обычно эту цитату наш герой применял по отношению к самому себе, хотя в глубине души считал себя неплохим историком, можно сказать, историком-интуитивистом.
Так, например, судьбу той же Перестройки и её сторонников-либералов он предсказал раньше торжествующего большинства. К непоследовательности же нашего героя отнесём тот факт, что, нисколько не надеясь увидеть собственные книги на полках книжных магазинов (отметим, задолго до эмиграции), он озаботился созданием запоминающегося псевдонима, сделав полуподпольное и незаметно ставшее привычным имя Берл своей фамилией. Владимир Берл – просто, красиво и даже несколько загадочно. Интересно, что, оставаясь для себя исключительно Владимиром, для некоторых друзей он вдруг как-то неожиданно стал Берлом, а для родственников и немалочисленных подруг Берликом.
По всей видимости, решение о переезде в Эрец-Исраэль накладывало на его внешность заметный иностранный – скажем в первый и последний раз – отпечаток.
Несколько слов об отъезде. Тогда уезжали многие. Вариантов практически было три: Германия, Штаты, Израиль. Вариант Германии не обсуждался. Владимир не питал к ней ненависти и даже, пожалуй, вражды. Просто она для него ещё не превратилась в жилую страну из еврейского кладбища, а если точнее – еврейской братской могилы. Против переезда туда восставала вся его кровь. Америка была чем-то, ну вот просто чем-то, и всё, хотя там обосновалось несколько поколений его родственников. Израиль решился сам собой, собственно, так и должно было быть. Как раз в это время, уже почти собравшись в заманчивую для молодой девушки Америку, его дочка вышла замуж, и в период бумажной волокиты молодой муж сказал: нефиг ждать заокеанских пряников, едем в Израиль. С тем они и убыли, увозя с собой на новую родину в том числе и пятимесячный зародыш будущего сабры, не оставив своим родителям иного выбора.
И ещё пару слов. Отучившись много лет назад на частных курсах английского (в школе и в университете был немецкий), Берл без особого затруднения стал почитывать «Джерузалем Пост», в газетах же на иврите преодолевал лишь пару абзацев. И тем не менее, невзирая на постыдную неграмотность, чувствовал себя в Израиле дома. Себе своё положение в стране он объяснял так: вот представим, что я выучил значение всех слов нового языка, но говорить на нём не могу. И второй вариант: узнав значение слов (пусть немногих) – заговорил. Словно вошёл в это море и стал его рыбкой.
В этом месте повествования пора познакомить читателя с нашим героем поближе, то бишь нарисовать мягкими мазками его внешность. Мальчиком он был симпатичным, юношей – внешности привлекательной, а мужчиной, по мнению лиц женского пола, неотразимым. Например, уже в Израиле, в банке, куда он пришёл оформляться в качестве клиента, женщина-клерк, глянув в теудат-зеут, а затем и на него самого, сказала прямо-таки с восхищением: «Красавец!» Рост чуть больше 180, стан худощавый, плечам, правда, не помешало бы быть пошире, мускулам рук и груди рельефней, но эти недостатки бросаются в глаза не сразу, скажем, его жену они в своё время не отпугнули.
А что касается здоровья, то о нём наш герой и сам ничего толком сказать не мог. Ну да, в детстве переболел всеми положенными детскими болезнями, в отрочестве осенью и зимой подхватывал грипп, ангину или ОРЗ, но это было в их гнилом ленинградском климате делом обычным, серьёзного внимания не стоящим.
Только приблизительно к его совершеннолетию в Ленинграде впервые зазвучало слово эпидемия. Касалось оно, как правило, ежесезонного гриппа и паники не вызывало. Интересно, что, до этого возраста каждый холодный сезон вылёживая с простудой несколько дней, с появлением эпидемий наш будущий классик решительно завязал со всякими хворями. Везение это продолжалось не менее тридцати лет до…
А вот тут нам придётся сделать небольшое отступление. Пройдя через положенные богемному молодому человеку романы, наш герой женился на девушке сходных с ним убеждений и вкусов, в положенное время обзавёлся дочкой, выросшей в рассудительную и умную особу, которая, как сказано выше, ещё в России вышла замуж, в Израиле родила двух здоровых детей и по семейным обстоятельствам, которых мы касаться не будем, развелась и уехала с детьми в Канаду.
А вот её мама, жена нашего литератора, была в некотором отношении человеком уникальным. Не пропустив ни одной из детских болезней, она не пропустила мимо себя ни одной из взрослых, так что фраза не лишённого своеобразного остроумия её мужа: «У моей жены есть все болезни, кроме мужских и венерических», – исключительно точно отражала действительность.
Тот, кто знает человеческую природу, понимает, что это обстоятельство только увеличивало любовь мужа к жене, а заодно может представить себе муку, мы не побоимся этого слова, сочувствия к любимому больному человеку, которому ты ничем не можешь помочь. Углублять тему мы не будем.
Жена несколько раз ездила к дочке и внукам в Канаду, проделал однажды подобное путешествие и муж, познакомился с особенностями местного климата (дело, подчеркнём, было зимой) и с тех пор предпочитал видеться со своим потомством исключительно по скайпу.
Тут самое время вспомнить бытующее в России выражение: «Человек предполагает, а Бог располагает». Короче, в одну из продолжительных поездок жены в Канаду географически отдалённый, но от этого ещё более непонятный вирус (надо же – из Китая!) не поленился проделать чуть ли не кругосветное путешествие, чтобы отомстить нашему герою за многолетнее пренебрежение своей, как мы предполагаем, роднёй. А поскольку наш герой проигнорировал немалое число эпидемий, вирус этот избрал наихудший вариант – пандемию.
Не станем пугать читателей астрономическим числом жертв подлого китайца, упомянём лишь, что ареал его гнусной деятельности захватил не только привыкшую ко всему Европу, но не оставил без внимания и остальные континенты. Как бы то ни было, этот негодяй неведомыми путями добрался до нашего героя и расположился на его территории, то бишь в его теле.
К чести нашего литератора, он не испугался, благо был лишён мнительности, и более того, был рад, что диверсия мерзкого азиата совершалась в отсутствие жены, которая, конечно же, не упустила бы случая, ну, вы меня понимаете.
Сегодня не надо никому объяснять, что такое пандемия и карантин, столкнувшись с которыми наш герой обрёк себя на безвылазное пребывание в маленькой квартирке, поднимаясь с дивана лишь для того, чтобы получить гору бесплатных продуктов, которыми его каждодневно снабжало государство, считая нашего героя существом, принадлежащим к группе риска. Раза три в день наш герой добирался до скайпа, звонил в Канаду, сообщая жене, дочке и внукам о своём прекрасном самочувствии, что было, конечно, стопроцентной ложью. Свободное же время проводил в размышлениях о почти полностью оконченной жизни. Читал мало, ничего не писал, много спал (а сны снились один интересней и значительней другого) и честно оценивал прожитые годы.
К каким выводам он приходил, можно было легко понять по красноречивым оценкам, время от времени нарушавшим задумчивую тишину квартиры: «дебил», «идиот», «мудак», «козёл» – при этом совершенно искренним.
Между тем время, как говорится, шло. Самочувствие всё более заметно ухудшалось, вакцины, о разработке которых всё чаще объявляли в СМИ, появляться не спешили, и нашему герою всё более понятным становилось его недалёкое будущее. Будучи человеком ответственным и рациональным, он заранее побеспокоился о множестве забот, сопровождающих такую, казалось бы, банальнейшую вещь, как переход из лучшего из миров в ещё более лучший (корявая фраза, но и сама идея стройностью не блещет).
Было аккуратно расписано, что делать с многочисленными когда-то приобретёнными книгами, книгами (порядка пятисот), подаренными ему авторами с автографами, книгами, написанными им самим, а также о технических деталях похорон, включая надпись на могильной плите (гранит, мрамор), должную быть выполненной с учётом уже упоминавшейся авторской скромности. Выбор места предоставлялся родным. Сюда же входили мелкие распоряжения и несколько писем интимного содержания для самых близких.
И вот однажды, в один прекрасный – сострим мы напоследок – день, наш герой, как сумел, помылся, переоделся во всё чистое (не без труда) и лёг на аккуратно застеленную кровать ждать неизбежного. Ждать предполагалось недолго. Сначала что-то начало происходить с руками и грудью, а потом голову со зрячими ещё глазами стал затягивать густой туман, в котором, казалось Владимиру Берлу, должно содержаться что-то, что объяснит ему всё… А что, собственно, всё? Более того, напротив, туман стал рассеиваться и, наконец, принял очертания лица, одновременно знакомого и незнакомого. Наш герой считал себя человеком религиозным, но религиозным по-современному, то есть в Бога – седого старика, сидящего на облаке с пучком молний в кулаке, – естественно, не верил. Однако в данный момент лицо, явившееся умирающему, было именно таким, как на иконах и в самых распространённых религиозных книжках.
– Ну что? – сказал Всевышний и, не дождавшись ответа, продолжил: – Вот ведь что интересно: ждёшь в последнюю минуту от писателей чего-нибудь значительного, а дожидаешься всегда какой-нибудь никчёмной мелочи, если не сказать пустяка. Чехов (оригинал!) напоследок хоть фразой на иностранном языке блеснул, а остальные… Вот и ты – неужели не мог вспомнить в последнюю минуту ничего значительнее операции аппендикса в семилетнем возрасте?
Всевышний, естественно, был прав. Всё так и было.
То, что медленно расплывалось в мозгу умирающего Берла, случилось летним днём, когда у лихого кавалериста Вовки, только что рубившего крапиву деревянной саблей, заболел живот. Причём боль была настолько острой, что он пожаловался маме, а та, положив его в постель, позвонила знакомой их семьи тёте Любе Калабушкиной, лучшему, как считалось в городе, хирургу. Больница, где работала тётя Люба, находилась поблизости, так что тётя Люба через пятнадцать минут уже была у них. Обычно ласковая, в этот раз она со строгим лицом помяла Вовкин живот и серьёзно сказала маме: «Срочно оперировать».
Через считанные минуты Вовка, оказался в приёмном покое больницы голышом на каталке, испытывая одновременно страх и стыд от неизвестно почему возникшей эрекции. А ещё через пару минут его уже везли больничными коридорами по направлению к операционной в окружении людей в белых халатах, рядом с заплаканной мамой, которая всё время держала его за руку. И ещё он помнил, что мама повторяла одну и ту же фразу: «Если тебе будут предлагать общий наркоз, не соглашайся. Только местный, запомни, только местный».
Ещё через некоторое время его обмотали какими-то белыми тряпками, и операция началась. Боль была такой сильной и как бы незнакомой, что он, конечно, плакал и наверняка кричал. От общего наркоза, который ему несколько раз предлагали сердобольные медсёстры, он отказывался и только время от времени говорил: «Тётя Люба, ну скоро?» Пока она не сказала: «Скоро. Ещё минуты три. Ты считай». «Я не знаю, сколько это, – сказал Вовка. – Я умею считать только до 109». «В минуте 60 секунд, – сказала медсестра. – Ты считай до шестидесяти, потом ещё до шестидесяти, потом ещё раз – всё и закончится». Закончилось даже раньше. И через несколько минут он был уже рядом с мамой. И это было настоящее счастье.
Зажило всё быстро – за неделю. Когда за Вовкой пришли выписывать из больницы домой, его пришлось доставать из-под кровати в пустой палате, где он скрывался во время игры в прятки с ребятами из соседнего отделения. Уже ничего не болело, операция осталась где-то в прошлом, но какая-то неявная и тем не менее отчётливая память о боли словно бы укоренилась в его теле, превратилась в принадлежащее ему чувство, которое не проявляет себя постоянно, но имеет полное право проявляться в подходящие, как, например, сейчас, момент и место.
– Значит, выбрал местный? – сказал снова появившийся седобородый. – Правильно. Молодец. Жизнь под общим наркозом – это не жизнь. Лучше вообще без наркоза, но это тяжело, мало кто выдерживает. А под местным, конечно, полегче – не все герои.
Он чуть повернул голову и сказал: «Включайте местный», – после чего снова повернулся к Берлу и одобрительно улыбнулся.