Иосиф Букенгольц

заметки

О ДВУХ СТИХОТВОРЕНИЯХ ВИКИ РОЙТМАН

Стихи, родившиеся с разницей в пять дней, только на первый взгляд кажутся написанными двумя разными людьми.

Но на второй, третий, шестой… А тексты зовут перечитывать, перед нами предстают с трогательной доверчивостью две из наверняка множества неразделимых граней единого авторского мироощущения:

*   *  *

Бьют часы от поры до поры,
Башмачки – да и те все в размер.
И от солнца не тают дары,
Превращаясь в морозных химер.

Отродясь не бывало сестриц.
Серьги некому раздать. По ушам
Некому навесить лапши.
Перемыть костей по душам
Не с кем, раз нету ушей.
Косы длинные плести. Языком
Доводить до южных столиц.
Рявкнуть: «Не ходи босиком!»
Подвенечное платье пошить.
Да и некому, раз нету ткачих.
Поварихи – и тех не видать.
Эти юбки летящие их.
Эта общая пряная мать…

Стрелки – некому назад хоть на час,
И не сгинет в чаще ночной
Чудо-юдо-кит-карабас,
Пуктуальнейший бестий лесной.
Принцип времени принцу – изволь.
Бестий требует срочных сучат,
Будто время – замри! – канифоль.
Сёстры время на пальцах сучат.
А одежды прозрачны, как лёд,
У моих нерождённых сестёр.
Пусть золу трубочист подметёт.
Полу блеск пусть придаст полотёр.

Отродясь не бывало сестриц.
Одиноко сверкает ларец.
Время алое. Мается принц.
Платье белое. Падре. Венец.
Чей бы кровью окрасить альков
Перьев выдранных, брошенных в печь?
В хруст стоптав хрустали башмаков,
За кого бы кострище разжечь?

16.07.2019

*   *  *

Тот город. Бронза всех друзей,
Извилины змеи в ногах Лаокоона
(Там в каждой статуе все трещины знакомы)
На ощупь узнаются. Вот музей.
Коллекция из мыльных пузырей,
Застывших над бульваром,
В которых солнце, как над Ниагарой,
В сто миллионов радуг разнесясь,
Стремится в неопознанное после,
Которое не существует здесь.
Как нету слова «страсть»,
И слова «смерть», и слов
«когда-нибудь ты станешь взрослой».
Все лопнули. В глазах от света резь.
Шары из тонкой плёнки, но без кожи,
Тут время ходит так, как ходит ферзь.
И вот прохожий
По классикам на тротуаре,
По нарисованным мелками добрым тварям
Ступает, как по шахматной доске.
И даже если пешка без тиары,
Всё ж весь мой трудоёмкий бестиарий
Подошвами потёртыми стираем.
Так волны убивают буквы на песке.
Все взрослые. Серьёзны и степенны
Идут в «до завтра» и в «до скорых встреч».
А море под бульваром бьётся пеной,
Швыряет радуг пузыристый смерч.
И я рисую снова: два коня,
Три башни, классиков квадраты.
И пузыри летят, как акробаты,
Как в цирке, над каштанами звеня.
Пусть взрослые мудры и помнят мори,
Я буду помнить мыльных пузырей
Прозрачное бескожистое море
И море – в мире всех цветней морей.
И будет город вечен, зарисован весь,
Как классик в историческом музее:
Морских волнений радужная месть,
Лаокоона душащие змеи.

21.07.2019

Героиню первого текста можно было бы вообразить удручённым ангелом дюреровской «Меланхолии», но, судя по легко узнаваемым аксессуарам, можно условно назвать ее разочарованной Золушкой, выросшей среди красот русского культурного пространства, а потому чувствующей и выражающей себя соответственно. Несколько вольный ритм, откровенная насыщенность эмоций, порой не находящая правильных слов, и, конечно же, пресловутая неизбывная, неизъяснимая тоска. Фея постаралась на совесть: зло повержено, добро и справедливость торжествуют: и дары не тают к полуночи, и башмачки в размер, и принцу не терпится, и падре и венец уже наготове, и кто-то исполняет грязную работу – в общем, живи-радуйся. Только все эти карамельные роскошества незаметно обрыдли: нет рядом родной души, нет сестер, как у каждой из дочерей мачехи, нет простых незатейливых вещей, слов, прикосновений, которые одинаково необходимы душе и принцессы, и замарашки. А время не замирает канифолью, нерождённые сестры в прозрачных, как лед, одеждах безостановочно сучат его, и часы, что некогда удар за ударом отмеряли сладкие порции праздника, нынче бьют хоть от поры до поры, но бьют больно. Чем же взорвать этот удушливый мир постылого благоденствия, занудливой идиллии, невыносимого одиночества? Пролить чью-то кровь? Взойти на костер или разжечь его для кого-то? Уйти неизвестно куда? Узнаваемая угрюмая пугающая тоска…

Героиня же второго стихотворения представляется хрупкой жизнерадостной девочкой, наделенной тончайшим зрением и слухом. Обворожительная способность удивляться, произрастающая не из наивного незнания, а в силу вдумчивой целомудренной открытости миру, позволяет ей увидеть не замечаемое другими, услышать необычное в произносимом походя.

Бескожистость, то бишь незащищённость радужных шаров, беспомощный перед шаркающими подошвами бестиарий, нарисованный мелками на асфальте, люди, придающие слишком большое значение словам. Знакомый и незнакомый, но радостно открывается ей навстречу город, грозное море, выбрасывающее радужные смерчи, предстаёт тоже бескожистым и ласково-цветным. Всё вокруг отзывается ей любовью.

Что же объединяет эти поразительно разные образы?

Острое переживание настоящего и беспокойно-осторожное, почтительное ощущение времени.

В сказочно-тоскливом пространстве «Золушки» это часы, стрелки которых можно, конечно, переводить вперед-назад, но призрачные сестры (вспоминаются мойры, которым подвластны даже боги) не перестают сучить время. И не вырваться из этого ни сладкозвучным благополучием, ни самопожертвованием, ни преступлением, ни уходом.

А в светящемся радужными шарами городе-музее, городе-цирке, городе-празднике, где знакомы трещины в каждой статуе, люди уходят друг от друга в «до завтра» и «в до скорых встреч», сама героиня покидает его и «будет помнить», а самоотверженному Лаокоону, вознамерившемуся открыть людям замыслы богов и тем самым позволить смертным проникнуть в будущее, безжалостно ниспосылается неотвратимая месть.

Два образа, открывающие бездну.

ОБ ОДНОМ СТИХОТВОРЕНИИ СЕМЁНА КРАЙТМАНА

*   *  *

просто прислушайся.
в толще переплетений
произнесённых звуков, в дыму лиловом
речь отгрызает от Бога куски сирени,
щёлкает, клацает, чавкает каждым словом.
вот отчего мы молчали, не замечали
времени,
просто смотрели, не говорили,
соприкасались плечами, в руках качали
невыразимое, солнечное…
хранили.

10.06.2020

Поэзия Семёна – возможно, это мое субъективное ощущение – наводит на мысли о колдовстве: и тугой внутренний ритм, проступающий и захватывающий постепенно, исподволь, и головокружительные метафоры, происхождение которых скрывается где-то в доимённом, безымянном (здесь и далее курсивом – цитаты из стихотворений Семёна Крайтмана – И. Б.), и цифры в заголовке стиха, словно возрастающий счёт то ли псалмам, то ли жертвоприношениям, то ли ступеням неостановимо восходящей в черноту зрачка Ревнителя, Наблюдателя лестницы.

А порой кажется, что стихи Крайтмана подобны камланию шамана, чьё предназначение – взять нечто в мире духов и передать людям или взять нечто в мире людей и передать духам…

Но чаще эти небольшие густо замешенные тексты представляются вереницей пронизанных обаянием импрессионизма этюдов – виртуозно запечатленных фрагментов бытия, из которых по какой-то таинственной, возможно, самому автору неизвестной формуле постепенно складывается портрет Мироздания.

Стихотворение, о котором речь, выделяется из остального многоцветья тем, что, вторя Осипу Эмильевичу Мандельштаму, хочется назвать библейской простотой. Сродни незатейливым, на первый взгляд, вступительным фразам Берешит, о которых, как известно, написаны неисчислимые страницы толкований.

Стоит только прислушаться, проникнуть сквозь толщу переплетений произнесённых звуков, дождаться, когда развеется лиловый дым, и тогда первобытное несовершенство человечьей речи становится очевидным. Не гармоничное созвучие, не трепетное проникновение, не пытливое постижение, а бесцеремонное внедрение с ультимативным намерением отгрызть от Бога то, что представляется привлекательным для жевания и поглощения.

Вопрос вопросов для поэта – соответствие слова и ощущения. Способна ли дарованная людям речь, пусть даже отточенная до доступного смертным совершенства и пусть даже вознесенная гениями в заоблачные высоты, приблизиться к отражению Того, Кто является всем, включая сирень? Похоже, неспособна. Буквы могут, конечно, ложиться в строку, становиться письмом, любить друг друга, но могут ли они стать истинным изображением Его, а не быть обреченными лишь выгрызать, щёлкать, клацать, чавкать? Слова – не способны, но тому, кто сотворен по образу и подобию, открыт, согласно Каббале, путь к «двейкуту», прилеплению, слиянию с Вседержителем.

Вернуться в доречевое пространство, в несуществование времени, в безмолвие Логоса, бывшего в Начале, когда творящее «да будет» еще не произнесено.

Просто прислушаться, выбраться из переплетения произнесённых звуков и, молча соприкасаясь, ощущая присутствие друг друга, хранить это невыразимое, хранить, хранить…