* * *
Дом к утру застывает, как пруд,
Даже угол, где солнце лежало.
Посмотри, как нас больше не ждут.
Терпеливей, чем раньше, пожалуй.
Свет акации холодноват,
Ворох тёплых вещей распакован.
Ничего, что у нас виноград
Не осыпан позёмкой к Покрову.
Посмотри, как мы жили, едва
Обживая картон, пусть не наш, но
Наша музыка, наши слова
Страшных лет…
– Да каких?
– Да неважно.
Видишь, самый свободный чувак?
Он смеётся немного иначе.
Вот его заграничный пиджак,
Как распятие, в кадре маячит.
Отрыдав нараспашку рефрен,
Он уйдёт не зимою, так летом.
Сколько женщин, одетых в кримплен,
Будут издали плакать об этом.
И, пробив в мироздании брешь,
В чемоданах, до времени стёртых,
Мы возили за всякий рубеж
Снег, баян и припарки для мёртвых,
За любой проведённой чертой
Замирая от окрика: кто вы?
Если око за око, то что
За тайком провезённое слово?
АСТОРИЯ
Мы дошли до гостиницы, хоть и не стоило,
Кто здесь только не жил, в этой самой Астории,
Надо было на пиво как минимум скинуться,
А Вертинский, прикинь, даже умер в гостинице.
В туфлях с тонкой подошвой, отчаянно лаковых,
Он влетает в свой люкс с видом на Исаакиевский
И срывает рубашку с гостиничных плечиков.
Я боюсь твоей боли, но это не лечится.
Ну и вот, он срывает сорочку поплиновую,
Если вырастил смерть, на войнушку пошли её,
Если страх – пусть живёт в зоопарке, на ярмарке,
И в манжетах слезятся изящные запонки.
Как султан Сулейман на пороге истерики,
Солнце жжёт, под собою не чуя империи,
И Вертинский, замученный пасынок маменькин,
Молча валится навзничь в сугроб накрахмаленный.
Это, в общем, черта домотканой истории:
Умирать на снегу, где свежей и просторнее,
Если бег изначально закручен, как бейгеле, –
У подъезда по пьяни, в бою, при побеге ли.
Ну и как, оставаясь слепыми тетерями,
Заслужить это пеньем, терпеньем, потерями?
До какого числа? До какого усилия?
Не замерзни, не злись, не реви, не беси меня.
Нам бы день ещё, ночь ещё, что-нибудь дали бы!
Мы, ты знаешь, не знаю, умрём ли когда-нибудь,
Чтоб чернела земля, неумело раскроена,
Чтобы снега хватило укрыться по-своему.
* * *
Убиты, убиты, сожгла себя,
Сгорела, и пепел развеялся.
Мои, например, одноклассники
И, скажем, плюс-минус ровесники.
Сплочённые днём переправы,
В потёмки, где их наслезили,
В пелёнки со штампом минздрава,
В потомки без анестезии.
(Как будто бы для сострадания
Нужны специальные данные,
Вода – для гашения извести,
И дата рожденья – для близости,
Как будто ни волка, ни агнца
Оплакать нельзя без диагноза!)
Похожие шапками, ранцами,
Простудами, днями воскресными.
– На что ваша Лена таращится?
– Да просто глядит, интересно ей.
Принявшие книги недетские
За детские раны и ссадины.
Друг другом неловко раздетые
На фоне окна с перекладиной.
Курившие у подоконника:
– Когда это кончится?
– Кончится.
Такие же (кто её? кто ж его?),
Как мы, уцелевшие, те ещё…
Куда теперь всё это крошево?
А осень всё теплится, теплится.
* * *
Наши мамы были учительницами,
А дома чинили, что чинится:
От сахарницы до сердца.
От санок до самолета.
Записывали нас в секции,
Как будто бы есть в нас что-то.
Что-то не типовое, особенное,
Вручную собранное,
Такого ни у кого…
В нас не было ничего.
Кроме утра (вставай, пора уже),
Кроме крови, когда поранишься,
Кроме маминого: «Не ври мне»,
Кроме точных сигналов времени
И гимна.
Записок «А ты покушала?».
Заученных сказок Пушкина.
Мамы, делаясь невесомыми,
Твердо верили, что спасём их.
Скорлупа, а орешек вылущен.
Защитить никого не вышло у нас.
Я пишу: «Маме позв.»,
А поздно.
Полночь в Петропавловске-Камчатском
Даже и не думала кончаться.
* * *
Знать бы – что там в итоге останется
После плоти с душою её.
Я когда-то работала с Танечкой,
Мы вдвоём продавали шмотьё.
– Как сидит?
– А не мнётся?
– Не жмёт ли вам?
– Не пойти ли вам в этом к херам?
Как моя не-туда-поворотливость
Раздражала её по утрам,
Бестолковость моя, и медлительность,
И пристрастие клянчить взаймы,
Как близки типографские литеры
К отраженью свинца и сурьмы.
Память то помаячит, то спрячется,
Столько лет и зачуханных зим
В детстве мне говорили: как празднично
Ходит мама твоя в магазин.
Как шикарно «спасибо – пожалуйста»,
Как красиво смеётся навзрыд.
Как в оконном стекле отражается
Навсегда исчезающий вид.
Таня платья носила с карманами,
Заедала таблетками стресс
И знакомой походкою маминой
Выходила курить под навес.
И, с тоской оглядев меня заново,
Затянувшись отчаянно впрок,
Говорила, что полдень шафрановый
Жаркой охрой окрасил порог.
* * *
Всё как-то так случайно вышло:
Шёл в комнату – попал в другую.
Боюсь, что голос будет пьяным,
А я лица не разберу.
От одуревшей пьяной вишни
Внезапно, запросто, вживую,
Так только мы, а им – куда им
Бежать, как пламя по шнуру!
«К столу, к столу!» – кричат из кухни.
Давайте выпивать за малых,
Давайте выпивать за старых,
За всех, кто с нами на барже.
За разбери-бери искусство
Жить без цезур и интервалов,
За тех, кем были мы, кем станем
И не расстанемся уже.
Постойте, рано отключаться
От неуместной собирушки,
Ещё не то перемогали
Над скатертью без бахромы.
К вам Александр Андреич Чацкий,
К вам Александр Сергеич Пушкин,
К вам Александр Аркадьич Галич.
Картина Репина «Не ждали».
Куда же вы, куда же мы.