* * *
О ужас, о чудо, о ужас-беда,
О ужас и чудо.
Так будто живёт – улетая туда
И снова оттуда.
Качели нечаянной поздней любви
Летают по свету.
По-тютчевски, по-заболоцки зови
К последнему лету
Такие в жилище стоят холода,
Такие осадки.
О ужас, о чудо, о ужас-беда,
О жизни остатки.
Такие аптечные, что ли, весы.
Там в пору ночную
Я сыплю песок в золотые часы,
Чтоб взвесить вручную.
И вот по корпускуле – ужас-беда –
Беда или чудо.
Живу и живу – улетая туда
И снова оттуда.
* * *
Думала я – это ноты.
Такие примерно, соль-ля-си.
Или другое, но близкое
К нежному миру книг.
А оказалось – счёты,
Счёты и голос совести.
Выискиваю и вычитываю
Свой многолетний дневник.
Думала – вроде знака,
Пригодного лишь для памяти.
Вроде почтовых марок,
Раковин на берегу.
Нет, оказалось, однако, –
Это атака паники.
Свет от неё не ярок,
А без света я не могу.
Нет, это не ноты, соль-ля-си.
Скорей золотые птички
На тонком платье прозрачном
Запели в седьмом часу.
И это проблема совести.
И это сырые спички,
Зимовавшие в доме дачном
В одном подмосковном лесу.
* * *
Дуб старинный, могучий дуб.
Лет так трёхсот-пятисот.
Видела я небольшой ваш клуб
Среди природных красот.
Там или сям некий местный гид,
Запорожье или Бретань,
Возьмёт, подтащит и убедит.
Не скажешь же «перестань».
Притащит, расскажет, в здравом уме
Наберёт с тобой желудей.
Немало историй выпало мне
Слышать среди людей.
Но есть среди старых дубовых досок
Странная щепка всё ж.
Когда приходит тяжёлый часок –
Режется, будто нож.
Колется острая эта щепа.
Заноза болит во мне.
Не время себе выставлять счета.
Мучить себя во сне.
Так вот. Молодая пара одна
Живёт всё грустней и грустней.
Тяжко вдвоём. Она скучна,
И он – с каждым днём холодней.
Но верит глупышка в людской закон,
И всё выметает снег.
Пусть он не рыцарь, но и не дракон.
Всё-таки человек.
А человек – скучней и скучней.
В глаза-то смотрит едва.
А время и вовсе не шутит с ней,
И так проходят не два,
Не пять и не десять кромешных лет,
А целая жизнь позади.
Давно просрочен обратный билет.
Бери же и уходи.
Ты или он, давно всё равно.
Проклятие для ума.
Ночью страшно, и днём темно.
Подвал. Каземат. Тюрьма.
Но вот что. Он всё же был не один.
Он лепетал в телефон,
Хоть не сеньор и не господин,
Не ястреб и не грифон,
Но сумел устроить и ночь, и день.
И зиму, и лето в судьбе.
А она не смогла. Её жалкая тень
Забыла уж о себе.
О чём ты, о чём. При чём тут дубы,
И щепки, и все старьё.
Невесёлые эти басни судьбы
Однажды берут своё.
И кто-то один будет твёрд и груб,
Неумолим, как смерть.
А кто-то иной. Не орех. Не дуб.
И себе говорит – не сметь.
* * *
И приснилось мне молодое кино,
Молодое кино, молодое вино.
Убежал, сорвался пёс с поводка.
Я запаниковала слегка.
И в спортивном костюмчике, бледный весь,
Предо мной мужчина, и тут, и здесь.
И худой, как мальчик, он говорит:
Понимаешь, огонь горит.
Понимаешь, всё кончено. Я пропал.
Упустил, растратил и растрепал.
Не поправлю, нет. Я же не звезда.
Ну а я говорю – не беда.
Я устрою, поправлю, а ты не бледней.
Ты хотел быть с ней, и ты будешь с ней.
И тебе ещё будет тепло, светло.
Ничего не произошло.
Что-то вроде чувствительности зубов –
Всё несчастней, всё трогательнее любовь.
Раз её коснулся – и тыщу лет
После тычешься в её след.
Он стоял, какой-то смешной, худой,
По-лимоновски жилистый и седой.
Чуть не плакал… Кончено, я пропал.
Не успел, не поймал, проспал.
Мы же знали, что это не шоколад.
Я устрою всё, всё пойдёт на лад.
Не могу я так тебя отпустить.
Постарайся меня простить.
Я поймаю собаку. Не будет дождя.
И ещё немножечко погодя –
Мы припомним то молодое кино,
Молодое наше вино.
* * *
Я теперь ничего не боюсь.
Я и прежде не очень боялась.
Я сама над собою смеюсь,
И давно уже так не смеялась.
Столько лет безнадежной борьбы.
Непомерные вроде усилья.
Но одно дуновенье судьбы –
И сложились пушистые крылья.
Ничего не хочу вообще.
Уколовшись цыганской иглою,
Зашиваю по тонкому слою
Свитерок на усталом плече.
И увидеться сумрачным днём,
И понять то, что раньше бывало.
И лет сорок в пути согревало.
А она и не знала о нём.
* * *
В бессонную ночь беспросветную
Я строчку за строчкой пишу.
Похоже, я богу советую.
Похоже, я слова прошу.
Набравшись откуда-то смелости,
Как будто бы я адвокат,
Прошу тебя, боже, о мелочи –
Ребёнку верни самокат.
Зачем этот страх и вредительство.
Откуда неведомый мор…
Пускай мировое правительство
С тобой поведёт разговор.
Пускай обещает смирение
И равенство с братством навек.
А ты принимай уверения,
Ты тоже почти человек…
И так эти боли кинжальные,
И слёзы, и скрежет зубов.
А тут-то сирены пожарные
Совсем отменили любовь.
Да кто к человеку приценится,
Да кто пожелает его –
Когда в него с неба прицелится
Безграмотное божество.
В бессонную ночь безответную
Пытаешься мир изменить.
Но я тебе, боже, советую
Немедленно нас извинить.
Проснёмся – и станем хорошими.
Поймём стрекотанье цикад…
Верни нам недавнее прошлое –
Как мяч или вот самокат.
* * *
С чем и когда соразмерю,
С чем безнадёжно сравню…
Верю, и верю, и верю,
И не виню, не виню.
Вот и прихлопну ладошкой.
Я ль не была бабкой-ёжкой,
Золушкою трудовой.
Горбилась, да, но летала.
Птенчиков изобретала
Слабой своей головой.
Юные дни мои птичьи.
Вспомню ещё о величьи,
О назначеньи мужском.
Может, и цезарь, и ромул.
Только бы изредка тронул
Ту, что не ходит пешком.
Да, у него на умишке
Даже не песенки-книжки.
Что-то иное, смотри.
Только доспех и корона,
Хоть бы и всё из картона.
Хоть неизвестность внутри.
Всё это важно наполнить.
Всё это нужно запомнить.
Дочка и внучки, алло:
Там не пустое пространство
И не простое тиранство.
Там ещё – свет и тепло.
Было, и было, и было.
Так бестолково любила,
Бездарь, тебя, государь.
Не получалось толково.
Снова нашла не такого.
Снова сожгла календарь.
Бедная глупая птичка.
Снова канистра да спичка.
И, никого не кляня,
Ты и сгореть не сумеешь,
Ты же и выйти посмеешь
С песенкою из огня.
* * *
Приснился потоп, приснился ковчег.
И люди – почти что счастливые –
Спасутся всего сто тыщ человек,
И самые терпеливые.
Друг друга нашли, за руку пришли.
Идут чередой, благодарные.
И смотрят им вслед – кому пары нет.
Злосчастные люди непарные.
Вот берег пустой, вот дождь холостой.
Словарик ненужности.
Увозит ковчег сто тыщ человек
Прекрасной наружности.
А прочих сирот в расчёт не берет
Ковчег распиаренный.
Непарный дурак, непарный урод,
Недаром распаренный.
Пусть тащат они бездарные дни
И ночи холодные.
А прежде везло. А прежде несло.
Но вот – чужеродные.
Да чуть ли не нежностью только одной
Сквозит одиночество.
Да вот наконец и накрыло волной
Вас, ваше высочество.
Того, кто посмел о себе возомнить,
Что выше наручников.
И ту, что хотела весь мир изменить,
Спасти неразлучников.
Зачем вы мне снитесь, потоп и ковчег,
Тяжёлые лопасти.
И спасшихся целых сто тыщ человек.
И пара – у пропасти.
* * *
А ты, мой друг, – сказала я душе –
Скорее спрячься, мелкая зверушка,
Пока у нас метель и заварушка –
В любом окне, на всяком этаже.
А ты, мой зайчик, всё-таки не плачь.
Не трать себя, пожалуйста, напрасно,
И без тебя я слышу слишком ясно:
Прощай-прощай, все эти кип-ин-тач.
А ты, мой бедный, мой домашний зверь,
Сидишь и плачешь, шарфик и беретик.
Да как ты без меня одна, мой светик.
Не бойся, что ли. Не проси, не верь.
* * *
Ножки болят у русалочки,
Ножки болят.
Ни в догонялки, ни в салочки –
Ей не велят.
Бегать по суше, из принципа
Рано вставать
И потихоньку за принцами
Подглядывать.
Ножки болят не от хворости,
Ножки горят,
Будто осколки на скорости,
Ярко искрят.
От кружевницы к цветочнице.
Нож в серебре.
В каждом движеньи неточности
Там, при дворе.
Ножки болят непарадные,
Боль и разряд.
Что ж эти принцы нарядные
Там говорят.
Можно ль жениться на уличной.
Вей, ветерок.
В лучшей близ города булочной –
Зреет пирог.
* * *
Для всех для нас, некрепких телом, –
Бог книжки дал и дал кино.
И сделал мир не чёрно-белым,
А разноцветным всё равно.
Для тех из нас, кто полон слуха, –
Дал звуки музыки, ура.
Без музыки, считай, разруха.
Притом сейчас же, вот с утра.
Для тех, кто не любил скандальность,
Шумы, мельканье глупых лиц, –
Включилась новая реальность
Под скрип домашних половиц.
У нас домашние аптеки.
Бессмертные библиотеки.
У нас тягучие часы
Полны немыслимой красы.
Мы вроде войлочных медведей.
Способны узнавать соседей
Под маской. Ноги протянуть –
Да и под Генделя уснуть.
* * *
Прямо с отрочества мне кажется,
Что я что-то такое знаю –
Что когда-нибудь всё же расскажется
Дон Гуану и мальчику Каю.
Погоди, прошу, не ходи туда,
Проезжай-ка ты мимо.
Не такая уж это живая вода,
Что так мёртвым необходима.
Не ходи к монументу,
К супругу той каменной девы.
Не привязывай ленту
К повозке своей королевы.
Не привязывайся, там без тебя уж есть.
На ночь не оставайся.
Не влюбляйся, не погружайся весь,
Не отдавайся.
Всё мне кажется: я объясню одному –
И по коже помчатся мурашки.
Не могу докричаться, о чёрт, никому.
Не слышат, дурашки.
* * *
Тот, кто на сказках вырос,
Кто видел синих птиц,
Скажи – спасибо, вирус,
Не помнящий границ.
Кто выжил тут, кто пробыл
Зерном в земном саду –
Благодари Чернобыль.
Он был в другом году.
Испанцем, шведом, немцем
Прикидывайся, жди.
Благодари Освенцим.
Уж он-то – позади.
Тот, кто сейчас томится
И плачет ни о чём, –
Смотри, у нас дымится
Столетье за плечом.
Неголубого цвета
Тот дым, о нём и речь.
И в нём осталось гетто
И мировая печь.
* * *
Боюсь за жителей Вероны.
За Марс, Венеру и Париж.
Какие там ещё короны
Покатятся, ты говоришь.
Ведь как по-детски мы любили
Свой дом и свой автомобиль.
Да что за дни-то наступили,
Чтобы отравленная пыль
Неслась по воздуху, как в сказке,
Летал карающий дракон,
И мы, упрятав лица в маски,
Смотрели робко из окон…
Но не поэт. Он так боится –
Как не боялись до него.
Он хоть и от семьи таится,
Но рассыпает волшебство.
Вот Илиаду пишут справа.
А слева – новенький сонет.
Да, на поэта есть управа.
Но в общем-то – управы нет.
* * *
Разве знает, кого назначает
Нам в напарники главный судья…
Человек за меня отвечает –
Но не понял, что я – это я.
По минуте, по капле, по нитке
Собирается день ото дня
Моё белое золото, слитки,
Что останутся после меня.
И гитар ювелирное древо,
И блокноты сияют со дна.
Я земли и небес королева.
В превосходнейшем виде, одна.
У меня тут посудная лавка,
Преогромные склады белья.
И ещё небольшая поправка –
Он не знает, что я – это я.
Отчего ж ты ему не откроешь,
Отчего ты молчишь, почему –
Что все эти собранья сокровищ
Предназначены только ему…
Как узнаешь, кого назначает
Нам в напарники главный судья.
И за всю мою жизнь отвечает,
И не понял, что я – это я.