Позвонил Алик:
– Да я, собственно… да ты, конечно, сам знаешь… Витя Луферов… А ведь, старик, это действительно было нечто… наша молодость…
Кузнечик, скоморох, жёлтый кенар, в клетке, выставленной на балкон, сделавший нашу юность нашей…
Что же заставило тогда, посреди незапамятных 70-х, различить тебя среди других? У всех у нас был Высоцкий – парус, порвали парус... немного Окуджавы, когда мне невмочь пересилить беду… Что еще могло просочиться чрез кордоны беспечного неведения юности. Конечно, и Володя, и Булат были не одиноки, вокруг еще сонм святых, подпиравших обоих богов. Анчаров, Галич, Кукин, Ким, Визбор, Клячкин, Городницкий… Это потом понемногу стало раскладываться по местам, и каждому титану – титаново… А тогда… Виктор Луферов – кто еще этот?
* * *
Наверно, сначала всё-таки – про дорогу… Дорога – это и наше «кредо» (даром что позаимствованное у «Пьеро» Вадима Егорова). Дорога – и наш «СКМП» – основанный в 74-м Саратовский клуб молодежной песни «Дорога». И совсем еще юный Володька Ланцберг, только начинающий свой звездный путь Берг, вслед за мажорной берковско-сухаревской «Дорогой» исполняющий почти потустороннее и неведомое:
И ночью снится мне простор,
и раскинутый шатёр,
и прекрасный белый конь,
бесноватый, как огонь…
– Виктор Луферов, Москва, – прояснил Берг. И совсем уже заговорщически поведал: – «Посвящение Грину»…
Он всегда оповещал: автор, город… Ликбез для особо темных, а особо темными были все мы, «сопровождающие его лица». Он-то уже поездил – Одесский фестиваль, Краматорский фестиваль, Грушинский – и считал святым долгом просвещать нас, не искушенных. Но обычно звучало: «Юрий Визбор, Москва… Евгений Клячкин, Питер… Сергеев–Кимельфельд, Киев…
А тут – Луферов? Дорога?..
И такая впереди дорога длинная,
И судьба короткая одна…
Такой длинной дороги у нас еще не было. Только как же это при ней – короткая судьба?..
Так НЛО Луферов и просуществовал в клубе два года – в дежурной обойме Берга вместе с «Черешневым кларнетом» Окуджавы и «Новогодней ёлкой» Левитанского… Мы знали, что Круглы у радости глаза у нас сможет спеть Берковский, а Что происходит на свете? – Никитин. И они действительно пели. Но кто споет нам Первую и Вторую песни Чудака?..
– Луферов – невыездной… – по строжайшему секрету сообщал Берг. – Что-то не то сказал на одном фестивале, – шептал еще строже. – На Одесском. Или на Кишиневском… Слишком себе свободен… Теперь вот – не ездок. Даже на слеты. В нашем деле нельзя так…
Что сказал Луферов «на одном фестивале», спел ли свою самую короткую в мире Ораторию для сопрано и мужского хора: «Маленький гений… Маленькие мыслишки…» – никто из нас так и не узнал. Зато стал для нас просто – Луфом… таким закадычным, хоть и заочным, бардом. Клубные филологи и другие знатоки словесности, правда, подвергали оговоркам стилистику. «Всё, конечно, красиво, поёмо. Но вот, тексты… Метафоры слишком перегружены… размер, и рифма, тут, там…» Мы вникали в нормы. Но всё равно не могли оторваться от неправильного…
А право взламывать асфальт,
как чью-то ложь, как чью-то фальшь,
ну кто отнимет у тебя, моя трава?!.
Ранней весной 76-го я ехал в очередную «спецкомандировку» в столицу. Обзаведясь какими-то старинными координатами Луфа и клубным мандатом на «переговоры», пустился на его поиски.
– Только ты, это… дай знать ему четко, – извиняясь почти, говорил Берг. – Большой концерт в ДК, как другим бардам, не сможем. Только домашний…
– А Витя в больнице… – сообщили мне его домочадцы, когда осознали, кто, зачем нежданно возник пред ними. – Нет, ничего страшного. Да, адрес больницы, конечно…
Тогда, в районной московской больнице, я и увидел тебя впервые.
– Луферов? – переспросила дежурная сестра, – да, имеется. Ладно, позову…
И я различил невысокого смешного очкарика, торопливо ковыляющего из тусклого больничного чрева, еще и в совсем несерьезной больничной пижаме. Очкарик близоруко и с любопытством взирал на окружающую действительность, представшую в данном случае в моем лице.
При всем не вдохновенном контексте, глаза твои искрились интересом:
– Из Саратова?! Ух ты, здорово! Там что, неужели меня знают?!. Здорово! Только… вы знаете… меня не очень-то… разрешают. Вы не боитесь, уверены? Думаете, получится?..
Я извинился:
– Да мы, собственно… домашний… если вы не против, конечно. В ДК не пропустят. У нас – Саратов…
– Ух ты, здорово! – еще более вдохновенно сказал ты. – Конечно, не пропустят. Не только у вас. Нас вообще теперь не пропускают. Ни Володю, ни Алика, ни Веру[1]. Не любят они нас. А вы всё равно хотите?.. А что домашний, так не главное. Мне, вообще-то, выступать надо. Хочется… Без людей трудно.
Я почти что возликовал. Только вот…
– Да, еще вот… извините… с гонораром у нас не очень. Двадцать пять рэ с концерта всего… Если вам подойдет…
– Что вы! Я и вовсе без гонорара могу, если у вас трудности. Мне бы только дорогу оплатить. Да, имейте в виду, я сейчас студент… опять, – добавил, как бы смущаясь почтенных своих тридцати годов. – Вот, завязал и с МИФИ, может, слышали… и с Ветакадемией; не моё, понял, хоть и закончил. Теперь вот в Гнесинке. Хочу научиться на гитаре… Так что дорога мне всего полцены. Можно и в плацкартном. А гонорар – бог с ним. Мне самому интересно. Я в Саратове еще не выступал! Да и вообще… давно…
Мы попрощались, чтобы потом встретиться у тебя дома.
– Я, вообще-то, сейчас дворником работаю. И голова свободна, и время остается. Трудно только, когда много снега выпадает. А так ничего вполне. А главное, конечно, комнату дают…
В первый раз я увидел тогда столько полок с бобинами магнитофонных лент. И с книжками. И еще с какими-то странными предметами, обломками, обрывками, значками…
– Вот, собираю всякую рухлядь. Не могу пройти мимо. Выискиваю, привычка уже такая, не могу совладать. На улицах, на свалках разных, всякие железячки. Не всё подряд, особое только, детальки НЛО, типа… Каждая такая штучка – это ведь чья-то судьба…
Вскоре я встречал тебя на саратовском перроне. Ты спрыгнул с подножки, и я впервые в жизни увидел, с каким багажом можно по ней перемещаться: вся твоя поклажа была – зачехленная гитара…
Я с собой могу себя лишь унести…
– Ух, вот это река, вот это мост!..
И лед только сходит с Волги. И всё такое светлое. И впереди у нас два концерта – сегодня вечером и завтра утром. Домашних, «нелегальных»!.. у Берга дома, где ж еще. И все соберутся, шутка ли, Первый подпольный… Нет, были и раньше посиделки дома: Никитины, «Жаворонки», Кран[2], Егоров, даже сам Городницкий… но то как бы в придачу, «балдеж». А тут почти по-настоящему… Адреса-пароли-явки, одним словом… Мы еще не слишком ведали, что играть в эти игрушки – не только забава, и дом на Вольскую фасадом / серой глыбою над бездной нависал еще не так мрачно…
Скоро вечер, соберутся Мишка, Гоша, Кю, они уже тоже в деле, каждый на своем посту, телефоны, техника, угощенье… И, конечно, Алик, пусть не так вовлечён, но – «наш человек», и для него это тоже. Он до последнего не верил, что такое случится. Только и выдал, когда услышал весть: «Луферок?!. Вы всё-таки это сделали?!.»
А ты просто вышел, когда вечер начался (да и выходить, собственно, неоткуда было). И сказал:
– Спасибо, друзья, что мы сейчас вместе. Надеюсь, мы сможем сегодня просто попеть, хорошие песни, хороших людей. Если захотите, покажу вам также что-то свое…
Ты начал, и мы, скучившиеся на узком пятачке Володькиной комнатушки, вдруг ощутили, в какую даль нас уносит:
А мне хоть раз в году взглянуть,
А мне хоть раз в году шагнуть
На эту тесную, дрожащую площадку…
И вслед за этим услышали… нет, увидели, какая она – Дорога:
И мотыльки ночных костров,
прилетающих на зов
женщин, пляшущих в ночи,
и с гитарами мужчин…
Следующим вечером мы прощались с тобой на том же перроне.
– Пиши, – сказал ты.
– Обязательно, ты тоже.
Еще бы, почти подельники…
– Хорошо, ты поймешь, когда получишь письмо, что оно от меня.
Я подивился (что ж не понять?). Ты шагнул, поезд тронулся…
А через несколько дней я получил открытку, и действительно понял. Подпись: «Лу Фу, из Дальнего Города»…
Мы расстались. Километры, годы, встречи, прощания. Я убыл в Ташкент, новая жизнь, но твои времена закружились гораздо быстрее. Театр Камбуровой. Свой театр – «Перекресток». Твоя перестройка – «Первый круг», где вы опять вместе, ты, Бережок, Алик, увы, уже без Веры, попытались войти спустя много лет в тот же океан – чести и братства.
Мы пересекались уже урывками, но теперь вижу, что почти во всяком значимом для меня событии ты присутствовал рядом.
Когда я оказался в пыльном азиатском мегаполисе, не похожем ни на что из пережитого раньше, в вечных поисках непонятно чего, мне слышалось:
…здравствуй, солнцем залитый перрон!
Я прибыл в счастья своего столицу.
Пусть катится обратно мой вагон –
Туда, куда уж мне не возвратиться…
И ты приехал вскоре вслед. И спел-станцевал всем нам – уже в большом зале (Азия… в те годы здесь дозволялось больше):
Уверенно мчит облачко на юг, на юг,
Как одинокий парус на крутой волне,
А мне плевать, что мне не быть уж юнгою –
Матросом плавать я смогу ещё вполне…
…Когда прощался с той, с которой, понял, не получилось, не нашел другого способа, как подарить ей твою запись:
И я, невидим, бессловесен, как сквозняк,
Скольжу по комнатам, былое вспоминая…
…А когда оказался в новой стране, удерживаемый на плаву разве что энтузиазмом и сказаниями двухтыщелетней давности, крепился:
О-ох-ох-ох, муха-мухинька!
Ой, ты далёко ль лётала?
А была в Земле Израйлевой?..
Мне б, мужичку, твои да крылышки…
В череде расставаний и новых встреч, во мне отзывалось твоё:
Бубнит весь день вода по водостокам,
Так март на все лады меня ругает…
Одна из них ни слова не ответит,
И завтра же пришлёт ответ другая…
Через десять лет ты приехал к нам, в новую нашу страну, и поддержал:
Я себя не устал подтверждать в длинном списке живого,
Мне дышать не мешает кольцо горизонта земли…
…Когда мать начала вдруг сдавать, я вспомнил твое печальное откровение: «Вот, езжу по стране с концертами. А на самом деле лишь ищу лекарство маме, выспрашиваю знающих людей повсюду. Обещают… я верю…»
Что ты, что ты, моя мама,
Переменим разговор…
…А когда мы решили тряхнуть стариной во славу двадцатипятилетия Первого «Чимгана» в далеком от него иерусалимском лесопарке Ган Сакер, позывными к открытию его прозвучало:
Приходите, приходите,
Приходите же гурьбою,
Как осенний листопад…
…Дальше всё, как и надлежит, как-то устоялось. И мы с друзьями решили начать тут сызнова «наше безнадежное дело». Где ж еще, если не здесь? И на это у тебя был ответ:
Нужно всего себя новому делу отдать,
Нужно ему посвятить жизнь, хотя бы одну…
…Потом вдруг – постсоветская Москва, проездом… Ни Славы КПСС, ни «Летайте Аэрофлотом»… McDonald’s, Абсолют Банкъ…
– А это Катя, познакомьтесь… Жаль, ты не позвонил раньше. Вчера был концерт в «Перекрестке», ты давно не слышал меня, а в «Перекрестке» вообще не был… Но зато у нас сегодня целых полдня!
Мы проехались по Москве, Катя за рулём. Потом прошлись.
– Только не очень быстро, – неожиданно сказал ты. – Ноги в последнее время что-то отстают…
Очутились в сквере с памятником жертвам «культа». Новые времена… Вспомнилось, как в то самое время, когда искал тебя по московским больницам, в командировочном моем портфельчике промеж программных распечаток тщательно захован был четвертый под копирку экземпляр «ГУЛАГа», взятый на ночь у приятеля по альплагерю, одного из добровольцев-защитников Сахарова. Как диковато было перемещаться по столице с этим грузом…
Музей-центр Сахарова, выставка «Иммунитет против иллюзий – Проект Музея СССР». Лабиринт коммуналок, санпропускников и «красных уголков». Оловянные умывальники и алюминиевые ложки, под сакраментальными «Не входить», «Не влезай – убьёт» и «Выхода нет». Ты смотрел на это странное убранство с таким первозданным любопытством, словно и не пережил весь этот театр абсурда на своей шкуре, словно не выстроил сам свой «Перекресток» в бывшем «красном уголке» цэковского дома на Волоколамке. Словно само твое Красное пальто Верховного Анти-Генералиссимуса не было, ако копье Дон-Кихота, вызовом всемогущей Софье Власьевне.
Я видел город улетающий, и рвались улицы, как нитки,
И лопались дома, как семечки, под прессом неба и земли…
И я один в живых остался…
«Мартиролог жертв политрепрессий, расстрелянных в Москве и Московской области». 1935 – 17 человек. 1936 – 298. 1937 – 9796. 1938 – 12287… Ты прошел вдоль всех рядов картотеки…
О, мой бедный разум, о, мой язык!..
Превратитесь в лаву, в кровь, в волчий рык…
Полдня закончились. Мы прощались.
– Да вот… – неловко переминаясь, сказал ты. – Выписка, в общем. История болезни. От наших лекарей, вашим. Сами не знают, что пишут, намешали тут всякого…
И вслед так же неловко извлек свою книгу.
– Этот проект я всё же закончил. Даже Новелла[3] что-то вначале предпослала. Правда, пожурила за огрехи в слове, увидишь. Но поделом, конечно, работать лучше надо…
Свежий, еще с типографским запахом, томик, так похожий переливами красок, шрифтов, иллюстраций на того желтого кенара. Открыл и прочёл: «Обнимаю! 25.06.2004. Луф».
…Когда я построил дом в Иудее, ты оказался в нем почти сразу. Мы ходили, как тогда три года назад, с тобой и с Катей, только сейчас уже по Иерусалиму. Мы бродили по Масличной горе, тормознули у подножия ставшего моим универа, смотрели вниз на Кидронскую долину и панораму Вечного города, гуляли по Гефсиману. И Дима Кимельфельд рассказывал нам про восставшую руку Авессалома, а Фима Паташник разбирался со всеми сбившимися на пятачке конфессиями. Время от времени ты извинялся: «Вы идите, я присяду немного, посозерцаю». В руках твоих, увы, был новый инструмент – трость… Но ты улыбался и глядел вокруг так же вдохновенно, как тридцать лет тому на взламывающую лед Волгу, всё тем же Чудаком из старых сказок…
И мы сидели и обмывали наш новый дом, ты, и брат, и отец, и друзья, и говорили, и вспоминали, и с удивлением, как бы из того далёка, смотрели на стены этого, неужто взаправдашнего, дома. Ты подарил нам по паре новых дисков, Красному и Оранжевому, из своего фантастического Радужного проекта. И так серьезно вывел на них: «Дом младшего брата», – и приписал на Красном: «Мои песенки – Вам – навсегда!..», а на Оранжевом: «Друзья! Не теряем радости. Продолжаем карабкаться дальше! 12.09.2007. Луф». И продолжил:
Построю дом себе я из консервных банок
И ярко-красное сошью себе пальто.
И проживу жизнь чудаком из старых сказок,
Который смотрит в мир с раскрытым ртом…
…А вечером был твой концерт в Реховоте. Я слышал много твоих концертов. Но этот был особый. Те же знакомые песни. Но каждая из них была – новой. В исполнении, голосе, гитаре. Во взгляде, которым ты смотрел на нас, слушающих.
Сквозь арку тёмную уйду, цветок подаренный храня,
Но, боже мой,
Там сыпь булыжной мостовой всегда бросает в дрожь,
а здесь…
Здесь вспомнят про меня…
И старший мой сын, который слушал Окуджаву и Никитиных в совсем еще детские свои времена, сказал: «Не все слова разобрал. Но видно – особенный человек…»
Прощальный вечер в нашем доме. Ты сказал накануне:
– Я буду петь. Концерт, – улыбнулся. – Отходняк… Хочу показать новое… Если хочешь, можешь позвать друзей… У тебя хорошая акустика. Я проверял…
– Вить, у тебя ведь и без того, такие дни… Выступления… походы… один Ерушалаим чего… да и врачей никак не обойдем…
Ты глянул как-то необычно:
– Я всё знаю. И что говорю, тоже… – и еще, как бы предугадывая мой лишний вопрос, посмотрел, уже далеко. Взгляды наши встретились – в том, тридцать лет назад. – И никаких поборов, понял?! – Улыбнулся. – Мне б только на дорогу, как студенту, шесть рэ в один конец, на плацкарте…. – Мы обнялись. – Ты же не хочешь, чтоб я пел в твоем доме в последний раз?
Я понял. Я не хотел. Я помолился за этот – не последний! – раз…
И пришел вечер, и собрались друзья… Жаль, Алик не смог, дела… И ты пел. Как ты пел в этот вечер, перед каким-то десятком слушателей, уже даже после концерта накануне, казалось непостижимым.
А над бездонной ямой долговой
(Никто о ней не ведает до срока)
Прошёл лишь тот, кто принял жизнь как бой,
Бесшумный бой, бескровный, но жестокий!..
На следующий день я отвез вас с Катей в Бен-Гурион.
На регистрации – отряд русских священников с сонмом паломников, тут же – бригада израильских хасидов.
– Вот здорово! Только тут так. Не иначе, знак такой, – улыбаешься, – сфоткай, если можешь, на память…
У стойки сказали: «Компания извиняется. Улетите, скорее всего, вовремя, но есть вероятность переноса полета. Конечно, с компенсацией. А пока вот талоны на кофе».
– Что ни делается – к лучшему, – изрек я глубокую мысль. – В молодости я подчас даже рад был подзастрять в аэропорту. Пытался сыскать в этом некий знак свыше. Пара-тройка часов, не распланированных заранее. Иногда и день целый. На осмысление…
– Да, конечно. Солидарен. Хотя я в те времена всё больше поездом… А сейчас вот, знаешь, никуда не успеваю. Всюду опаздываю. Хоть и «Перекрестка» нет больше…
Вернулись к стойке. «Компания извиняется за причиненное неудобство, спасибо за понимание, вы улетаете вовремя». Я перевел. Мы переглянулись. Уже точно никаких вопросов…
– Ребята, мы ждем вас в Иерусалиме. В Ткоа.. Мы с вами.
– Мы с вами тоже. Чтоб у вас тут было всё хорошо. И поспокойней. А то иногда тревожно за вас…
– С Богом. Спасибо.
– Спасибо. С Богом….
Последний кадр: ты почти пересек черту. Оглянулся вполоборота. EXIT, «кирпич» – нет прохода.
А-маавар ле-муршим бильвад…[4]
Мы с ними встретились в пути,
В пути и разминулись с ними –
Но всё ещё легко найти
Совсем не потускневший снимок…
* * *
– Витька, привет, это я, – бодрым изо всех сил голосом прокричал в телефон.
Узнает ли? Мы вообще мало общались по телефону…
Но вот уже несколько дней чуть ли не отовсюду слышно: Луф дал концерт в клубе! Правда, иногда останавливался. Но полный концерт! Чудо!..
– Спасибо, что позвонил, старик. Сегодня весь день звонят, день рождения… – и вдруг оживился: – А знаешь, у меня ведь вышло еще два диска из Радуги, Желтый с Зеленым. У вас ведь только два первых. Я должен вам. Передать…
– Спасибо, не беспокойся… Привезешь их в следующий свой приезд. Мы очень ждем.
– Да. Я хочу приехать. Я не знаю… Хочу верить…
– Конечно. И ты добьешь свой Проект! Да и всего-то осталось, до Фиолетового – Где, Сидит, Фазан… Мы ждем!..
– Я знаю, – сказал ты.
– Вы приедете с Катей, как тогда. Уже полтора года, а мы ведь уговорились чаще. Ты приедешь и сделаешь свой концерт у меня, ты ведь обещал, ты помнишь… бесплатный…
– Да, – сказал ты оттуда. – Я сделаю. За шесть рэ на плацкарту…
Скорей, скрипач, смычок смолой натри,
Настройте инструменты, музыканты.
Часть первая – «Дыхание зари»,
Вторая часть – «Хрипение заката»…
Девять месяцев после – слухов, вопросов, тревоги, надежды…
* * *
– Новости? – как-то странно переспросил брат. – Витя Луферов…
Когда придёт моя пора мне перед Господом предстать –
С горою свидится гора, как смею я предполагать.
Окружат ангелы меня – а крылья их белым-белы.
А в белых сумочках у них у всех по горсточке золы…
«Возможно, предложение не согласовано», – деловито сообщает мне Word.
Да, старик, многие высчитывали твои огрехи, и раньше… всю жизнь. Но Word, пожалуй, единственный, кто продолжает на них настаивать…
Твоя отредактированная страница на bards.ru… непостижимое полупрошедшее время: «Виктор Архипович Луферов родился 20 мая 1945 года (по паспорту – 18 мая) и жил в Москве… Вышли грампластинки, аудиокассеты и CD».
Клоун, скоморох, кенар, колокольчик бронзовый, сделавший нашу жизнь нашей…
Луф, Луферок, Лу Фу из Солнечного Города…
Время прощаться. Прощай, добрый советчик мой!
Побыл я на побегушках своих же сомнений-теней…
А по дороге туда, Господи, Боже ты мой,
Мне растерять не жаль бисер оставшихся дней.
«Просторечное выражение, не свойственное литературной речи», – грамотно комментирует MS Office.
Да-да, отдельные недоработки в слоге. Что поделать, если таким мы и приняли тебя. А ты делал нас, и наш язык заодно…
При мне два твоих диска. Обзаведусь ли другими? Не знаю. Теперь я понял, два первых и были заветом. Красный: «Миша! Не видел твоей шляпы, а моя – вот такая! Но моя – для сцены, а твоя – если есть – для жизни!» И Жёлтый: «Братья мои и сестры, чем мне оправдать доверье Ваше?! 12.09.2007. Луф».
Это тебе-то?! Теперь это нам – оправдать доверье Ваше… Да чтоб шляпа – для жизни…
Я только позвоню Алику и скажу: «Привет, старик. Если это правда, и мы здесь уже без Луферка, значит, и впрямь не виделись с тобой вечность. Он отмерил нашу эпоху. Заодно и сделав ее. Похоже, наша молодость проходит. Пора встречаться…»
* * *
И время встреч не предсказать,
Не предсказать разлук грядущих.
Прими же мой земной поклон,
Небесною тропой идущий.
«Нет существительных, согласующихся с причастием “идущий”»…
Апрель рассыпал тысячи зеркал,
Глядит с небес поток сияющего света.
Нашёл ли я всё то, что я искал?
Ищи в себе – и я в себе ищу ответа…
апрель 2010