Изба убогая, в ней Божий страх
и страх кнутов и плах.
Вода – задаром! – из колодца и ручья
Для всех людских, тем паче скотских душ.
Но хлеб не досыта, хотя щедра земля…
И свечи на шабат, и кубок на кидуш,
коробочки тфилин, отца талит,
молитвы аромат, лев на завесе…
Сталь
гудящих рельсов – роковой магнит,
манящий вдаль…
Ушёл. Скитался. Причащался благ.
И находил, войдя в любой трактир,
В пылающей ночи кромешный мрак.
И пил, как те, кто избраны на пир.
Но мир своим не признавал никак.
Кричащий мир как сон: стакан и он.
И я с вопросом: «Чем ты удручён?»
И над вином, с улыбкой на устах,
Присущей праведным, которые в ногах
Престола Божия при вечных алтарях,
Ответил он: «Отец превознесён,
Чтоб каждый сын внизу вкушал нектар,
Чтоб днём и ночью был он утолён –
Жар в нашей плоти жаждущих отар…
А хмель – подобен песне, ибо стих
есть род вина: хлебнул – и просветлён».
Ночь напролёт он над стаканом, тих,
лишь улыбается… И, улыбаясь, пьёт.
И прóпитому счёта не ведёт –
пускай трактирщик радуется, лих.
Вот собутыльники встают в тенях ночных,
А он сияет среди пьяных лиц.
Но тоже встанет и один пойдёт
вдоль чёрных окон – вражеских бойниц.
Бредёт…
И плачет? Да. Но иногда
тайком, в отчаянье мальчишеском, когда
пред Богом без кипы и без тфилин,
отцом подаренных… О боль… тоска… беда…
Без матери-отца… один… один…
Что те, что эти – всё ему равно:
страдание от всех утаено.
В дыму над водкою найдёт его жена
и возопит!
«Посмейся надо мной, –
ответит, – не вино моя вина…»
Амэн! Он мал и пьян, но чист душой.
Есть говорящий Богу: Татэню!
Вот солнышко садится, Татэню!
Уходит наше солнце, Татэню!
Тьма на Земле и в Небе, Татэню!
И эту тьму Ты сделал, Татэню…
…Бескрайнее, как море-океан,
вино – горящую тоску залить.
Среди каких народов или стран
найдёшь такого?!
Не суров его дурман,
он всё отдаст, чтобы налить… забыть…
Так пусть же эта песня о вине
прольётся, как на жертвенник вино,
чтоб каждый, как вином, был ею пьян
до края, за которым нечем пить.
Перевёл с иврита Михаил Польский