Ирина Рувинская

Из «Рассказиков о моей жизни»

КАК ИЗ МЕНЯ ХОТЕЛИ СТУКАЧКУ СДЕЛАТЬ

Давно хотела вспомнить и вот собралась всё-таки. Никакого «потом» ведь не существует, пора это понять…

Год 1974-й, начало второго курса, факультет РГФ (романо-германской филологии) Воронежского университета. Я недавно вернулась после академического отпуска, и как-то в коридоре во время перерыва между лекциями подходит ко мне этот тип. Глаза у него водянистые, жирные волнистые волосы зачёсаны наверх, зубы редкие, зовут Виктор. Когда-то учился на испанском отделении, кажется, работал на Кубе… Подходит и предлагает зайти с ним в первый отдел. Сразу заныло под ложечкой: что такое первый отдел, все знают.

Сначала идут несколько пустых вопросов насчёт здоровья и проблем с жильём (от предложения помочь с общежитием сразу отказываюсь), потом он переходит к делу: спрашивает, знакома ли я с Леной Г., дочкой завкафедрой фольклора филфака. Что я дружу с её толстым братом Мишкой, который пишет стихи, ни для кого не секрет – отвечаю, что знакома. А известно ли мне, что на какой-то демонстрации (видимо, первомайской) английские стажёры, с которыми Ленка дружит, сорвали советский флаг? Об этом я краем уха слышала, они вроде бы хотели привезти его друзьям в качестве сувенира, больше ничего. Нет, говорю, об этом не знала, поскольку болела и жила в Мичуринске у родителей.

Дальше идут вопросы о другой Лене – Лене П. из параллельной группы. К ней я симпатий не питаю, но знаю, что она выпускница английской спецшколы и класса с шестого мечтает любой ценой уехать в Англию, причём говорит об этом в открытую и постоянно. Отвечаю, что сталкивалась с ней только на соревнованиях по лёгкой атлетике. А я, может быть, не знаю, что её родители секретоносители и у них дома бывают иностранцы? Нет, не знаю, я у неё дома не бываю. Но я ведь патриотка, правда? Да, говорю, патриотка. А не могла бы я войти в круг её друзей и в случае чего проинформировать его, если мне покажется?.. Нет, не могла бы. Ну, а если мне каким-то образом станет вдруг известно, что готовится что-то, что может нанести ущерб нашей стране?

И тут я, внутренне смеясь: ну тогда конечно. И в тот же миг понимаю, что это прокол – в его глазах мелькает огонёк: поймал!

Он говорит, что встреча окончена, в следующий раз он ждёт меня через неделю, и я, как во сне, выхожу в коридор, а потом на улицу. Как же так? Ведь была всё время начеку, видела, какой он идиот, – и надо же, всё равно попалась…

Дальше не помню точно: то ли я позвонила ему и пришла раньше (он дал мне телефон), то ли только хотела и как-то прожила эту неделю? Но зато второй наш разговор тоже помню практически дословно. Не могу, не хочу и не буду – заявляю громко прямо с порога. Он начинает орать: да как я вообще смею в таком тоне разговаривать? Даже преподаватели этого себе не позволяют! Да, говорю, я знаю, что вы и среди преподавателей, и среди студентов много желающих найдёте, но я не буду! Тогда он, после паузы, потише: а-а, ну, раз так, то они больше не будут за меня заступаться, если у меня возникнут какие-то проблемы. Отвечаю, что не собираюсь делать ничего такого, чтобы за меня надо было заступаться. И тут он, совсем тихо: если хоть кто-нибудь узнает об этой нашей встрече, они побеседуют со мной в другом месте и по-другому. Но мне уже всё равно, обещаю неискренне, что никто не узнает, и вылетаю из комнаты.

Через полчаса в обшарпанной кухне выкладываю всю эту историю Ленке Г. Она удивлённо смеётся: слушай, а ты молодец, не ожидала! Потом перестаёт смеяться и рассказывает про своего знакомого, хорошего мальчика, который как-то не сумел дать отпора. По известному только им значку в личном деле они находили его везде, где бы он ни оказался, и он многих заложил. А потом бросился под машину… Думаю, попади я не к этому редкозубому кретину, а ко второму, с умным и властным взглядом (он только вошёл и вышел, и мы встретились глазами), отвертеться было бы сложнее. Но повезло.

И Лене П. тоже повезло. Кстати, она вскоре «сбыла свою мечту»: вышла замуж за англичанина и уехала в Англию. Они, по слухам, быстро развелись, но какая разница? Лена Г. потом вроде бы остепенилась, перестала нервировать ГБ, её толстый брат Миша написал диссертацию о крестьянском движении в Московской губернии незадолго до и вскоре после отмены крепостного права, а стихи забросил. И правильно сделал. А мне вот не удалось.

«ЛАСТОЧКА – 78»

По окончании университета (о том, как незадолго до этого я сама вселилась и вселила в недостроенное общежитие группу бездомных студентов и как потом писала, а главное, защищала диплом по Джону Донну, – может быть, в другой раз) мама купила мне путёвку в международный молодёжный лагерь «Ласточка» в столице советской Армении городе Ереване. Она даже вообразить себе не могла, что это за место и что там ждёт уже взрослую, но ещё неопытную дочь.

И никогда об этом не узнала.

А папе я спустя много лет вкратце рассказала эту историю – и сразу пожалела: в его глазах был ужас. Впрочем, страшное в ней так переплелось со смешным, что вспомнить, думаю, стоит.

Лето 1978-го. Стала всё же «дипломированным специалистом» и вот лечу отдыхать – заслужила, чёрт возьми! Когда вечером самолёт приземлится в Ереване, мне сначала покажется, что так жарко только рядом с ним. Но невыносимая жара будет стоять везде и всё время. Мы к ней понемногу привыкнем и к ощущению того, что воздух просто заряжен флюидами, тоже (одна местная тётка потом объяснит мне, что для молодых армян лето – сезон охоты). А охотиться есть на кого, в отличие от меня и моей соседки по домику Ларисы, молодого инженера из Москвы, красивой, спокойной и ироничной, девицы в основном прибыли сюда отнюдь не с красотами и историей Армении знакомиться. Прямо по Окуджаве, «как говорится, зверь бежит – и прямо на ловца».

В блузке на бретельках (тогда такие из белых деревенских платков с синими узорами шили) и длинной голубой юбке с цветами, собственноручно изготовленной накануне отпуска, в широкополой шляпе и круглых очках от солнца, я сразу попадаю в поле зрения двух Ашотов и с переменным успехом морочу головы обоим. Но вокруг игра идёт самая настоящая, и наивность моя вот-вот меня подведёт.

Нас каждый день возят на экскурсии (Матенадаран, Гарни, Гегард, Эчмиадзин и всё такое), иногда мы и сами гуляем по окрестностям, и во время одной такой прогулки откуда-то берётся невысокий парень с усами и начинает мне что-то плести. Что-то обиженное – мы, мол, приезжие, местных ребят совсем за людей не считаем, думаем, что им всем только одного и надо, и так далее. В общем, ясно. Но я ведь и сама представитель нацменьшинства, воспитана в духе если не пролетарского, то всё же интернационализма, поэтому слушаю даже с некоторым сочувствием. А чтобы доказать, что нет, почему же, считаем мы вас за людей, соглашаюсь прогуляться с ним по тропинке и веду какой-то глупейший разговор, не особенно обращая внимание на изменение декораций. И вдруг он резко останавливается и объявляет: или я сейчас его «успокою» – или он отдаст меня своим друзьям, они здесь, неподалёку… Вот тебе, Ирочка, и интернационализм!

Меня ни одна из опций, конечно, не привлекает, но делаю вид, что выбрала первую, прошу только, чтобы он не шёл рядом со мной, как конвоир. Он, наоборот, явно воодушевлён и соглашается идти на расстоянии, а я краем глаза ищу пути к спасению. Их нет. Можно только прыгнуть с обрыва. Внизу шоссе. Обрыв довольно крутой, порос кустарником. На шоссе машины… Прыгаю.

Останавливается светлая машина. При виде рыдающей молодой идиотки – в бело-голубом, босой (каблуки босоножек сломались), с ободранными локтями и коленями – респектабельный мэн в белой рубашке с галстуком смягчается и, выслушав нехитрый рассказ и покачав седеющей головой (ему лет сорок, не больше), везёт меня прямиком в «Ласточку». На прощанье говорит с приятным акцентом: «Пэредайтэ вашему начальнику лагэря товарищу Абрамяну привэт от пэрвого сэкрэтаря Эреванского обкома партии товарища Стэпаняна» (за точность фамилий сорок лет спустя не ручаюсь). Занавес. Но ещё не конец.

Через несколько дней вижу своего почти погубителя – прямо на улице! Сердце закипает местью, что неудивительно, удивительно другое: два милиционера сразу верят мне, хватают его под белы руки и доставляют нас в отделение (бережёт всё-таки меня моя милиция!). На бедолагу страшно смотреть. Я даю правдивые показания, он не спорит. Но самое удивительное впереди: когда через некоторое время появится его папаша, окажется, что сынку всего-то восемнадцать лет, просто он толстый, смуглый и небритый. И очень глупый. Папаша начнёт меня уговаривать и предлагать любые деньги, чтобы только я не губила мальчика и забрала заявление, но я буду непреклонна: ни за что, жизнью ведь рисковала! Накуражившись, скажу назидательно, что надо было ему воспитывать получше своего оболтуса, и сменю гнев на милость. Потом обнаружу в кармане сотенную бумажку, мы на что-то её потратим быстро – и всё.

Деньги, наверное, стоило взять, у ереванского папаши, в отличие от нас, их много было, но это вряд ли бы способствовало воспитательному эффекту, да и вообще… Может, поэтому еврейский Бог меня до сих пор и хранит.