Юре
1
– Люди меняются, – скажет оптимист.
– Каков в колыбельку, таков и в могилку, – выдавит пессимист.
Так или иначе, высокий пухлый дядя в сером костюме и серой шляпе, встречавший меня у поворотной клумбы на въезде в религиозный город, был тот самый Матик, с которым я тридцать пять лет назад учился в одной институтской группе.
Среди бородатых мужчин, окруживших огромный гипсовый гранат, ожидая, что знакомые или просто соседи доброй воли подберут их и довезут до дома, Матик почти не выделялся. Разве что выглядел спокойнее других, и костюм на нем был не черный, а серый.
За долгие уже израильские годы мы с Матиком виделись всего раза три, но шов его еженедельных писем и моих коротких ответов крепко соединял нас.
Машина застряла на поворотном кругу в двух шагах от Матика, и я мог хорошо рассмотреть моего приятеля. Сквозь толстые очки он лучисто смотрел вниз и вбок, поглаживая большую пегую редкую на концах бороду. Темная бородавка у основания крупного мягкого носа. Среднеевропейского цвета волосы посолены на висках сединой. Матик не тратил времени: он думал.
Пробка превратила машины в неподвижные валуны, между которыми пробирались мужчины в узких черных лапсердаках и женщины в синих костюмах и блестящих париках. Дорога вышла из берегов, тротуар слился с проезжей частью. Пешеходы, как рыбы на нересте, стремились в одну сторону – в город.
Их подгоняло, ускоряясь, катившееся к Субботе время.
Шуршали пакеты, растянутые огромными булками и дешевыми пирогами в картонных формах. Постоянно оборачиваясь и натыкаясь друг на дружку, перекрикивались школьницы в туфлях без каблуков, в синих юбках и голубых блузках, с кастрюлями и противнями в руках.
Я не выдержал и тоже гаркнул: «Матик!»
Он беспомощно, удивленно зашарил близорукими глазами по блестящей белой стене машин, но уже через полминуты в кабине моего «Даяцу», положив на колени шляпу, вытирал лоб.
Мы застряли капитально. Неподвижный ряд автомобилей огибал клумбу, тянулся до въезда в город и исчезал между домами.
Над машинами повис длинный, беспомощно-злобный гудок.
– Слушай, – вспомнил я, – а ведь мы с тобой и познакомились в пятницу. Тоже пробка была.
– А как же, – отозвался Матик, – только не в пятницу, а в Субботу.
2
Действительно, дело было в Субботу, на перемене после второй пары. Через пять минут со скучным звонком начнется третья, последняя на неделе лекция, на которую никто из нормальных студентов не оставался. Мои одногруппники, устремившиеся в пивную, успели выскочить из аудитории, промчаться по широкой лестнице и наверняка уже брали в раздевалке куртки, а я застрял в дверях аудитории и топтался на месте, как цирковой конь: не отталкивать же секретаршу деканата.
– Линяете? – окликнул меня этот, в школьном костюме, отличник.
Сам он спокойно ждал начала третьей пары.
– А что?
– Правильно делаете. Паскаль вообще не ходил в школу.
– Ты что, Паскаль? – спросил я механически.
– Да нет, я не Паскаль.
Мы стояли у открытых дверей аудитории на третьем этаже института. Широкий пролет центральной лестницы показывал вестибюль и высокие, поминутно хлопавшие входные двери.
Как всегда по субботам, вестибюль был полон. Кучками гомонили фарцовщики в джинсовой форме, с сумками, полными барахла. Между ними огромной вороной двигалась черная шевелюра Рапопорта. На шевелюре кокетливо лежала фуражка с золотым гербом американской армии. Молча стояли волосатые казанские люди с копчеными лицами и неподвижными глазами. Как камень в их кольце, блестела черноглазая Лена Любушкина, похожая на еще не сторчавшуюся Дженис Джоплин. Осанистые студенты из Бонча и Технологического в красных и голубых финских куртках высматривали подруг. Баскетболисты Паша Иванов, Пронский и Безымянный высились небоскребами.
Отдельно стояли негры. Отдельно – восточные немцы и поляки.
Вся эта постоянно прибывавшая толпа загораживала дорогу тем, кто поднимался из полуподвального гардероба, и превращала движение спускавшихся по лестнице в медленный парад молодежных мод.
Плавно двигались обтянутые джинсами, обутые в болгарские и финские сапоги юные ноги, опирались о дубовые перила бывшего валютного банка холеные руки, блестели бритвы на шеях, проборы русых и черных причесок.
Я выбрал на сегодняшний вечер не лучшее: переминаться в очереди перед стеклянной дверью пивной, размачивать в кружке ржаные сухари в соляной корке, односложно перекрикиваться с приятелями сквозь сплошной шум и с разбухшей от пива головой ехать на метро домой.
Но сейчас всё, чем дразнит молодых большой город, лежит передо мной внизу. Друзья уже там, а я торчу у дверей аудитории с этим идиотом в школьном костюме.
– Я не Паскаль, – продолжил отличник. – Поэтому и торчу здесь. Как мыслящий тростник.
Молния двойной цитаты заставила меня взглянуть ему в лицо.
«Свой, – подумал я, – но занят детством и дурью».
– Я не Паскаль, – не унимался отличник, – осталось понять, кто я.
Что-то сказало моим голосом:
– Мыслитель в школьной форме.
– О! – отличник поднял указательный палец. – Наконец я встретил человека, способного формулировать.
Так мы с Матиком при первом разговоре раз и навсегда определили друг друга.
– Кстати, – доверительно продолжил Матик, – в конце коридора – пожарная лестница. Беги туда, ты их еще догонишь.
3
Матик получил свое прозвище в три этапа. На экзамене по матанализу он первый поднял руку, подсел к столу Краевского и начал быстро, сбивчиво метать знания. Никто не слушал: все сидели, уткнувшись в билеты, но, когда зазвучал медленный смех Краевского, а потом – его медный баритон, головы начали подниматься, пока не поднялись все.
– Вы, – говорил Краевский, – напоминаете мне защиту академика Арнольда. Представляя свою работу, он вдруг сказал: «Мне кажется, эту теорему уже защитил Колмогоров…» Хочу заметить, молодой человек, что вам нужно всерьез заниматься математикой. Не ошибусь, если скажу: математике нужно, чтобы вы всерьез ею занимались. Если же вы станете указывать мне на обстоятельства, которые этому препятствуют, отвечу ребусом. Вы любите разгадывать ребусы? Так вот: возьмите самое известное высказывание Николая Островского и замените в нем одну букву. Дам намек, хотя, по-моему, вы в нем не нуждаетесь. Вы математик, молодой человек. С какой буквы начинается это слово?
Полгода мой приятель звался «Математик на букву М».
К концу первого курса буква М отвалилась. Остался «Математик». А летом вместо стройотряда нас послали на хлебозавод посменно загружать в хлебовозки лотки с длинными булками по 22 копейки. Мы с Математиком часто вместе попадали в ночную смену под начало к старику с тухлыми глазами и красным носом, лупившимся белыми шелушками.
Мое имя старик запомнил, а к Математику обращался только грязным матом.
– Ну, ты (грязный мат), чего встал на проходе?
– Ну, ты (грязный мат), пошел взял лотки!
– Скоро я на любой мат буду отзываться, – смеялся Математик.
– Потому, что ты Мате-Матик! Послушай, как звучит. Чистый мат!
– Ладно бы просто мат, так еще двухэтажный.
– А мы сократим. Будешь просто «Матиком». Кстати, что это за ребус тебе задал Краевский? Что за высказывание Николая Островского на букву М?
– Жизнь надо прожить там, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
– Собираешься последовать?
Во дворе хлебозавода было полутемно. Рампа освещалась только из открытых ворот цеха, откуда старик с облупленным носом выкатывал лотки с булками.
– Американская культура… – начал Матик, заталкивая лоток на полку хлебного фургона. Лоток перекосило. Он не лез. –Америка, – продолжал Матик, оставив лоток наполовину торчать из машины и обернувшись ко мне, – Америка мне не подходит. Эта страна даже из умных людей делает болванов. Через два года после переезда из Питера в Нью-Джерси они не просто фотографируются на фоне своих коттеджей, облокотившись о капоты своих машин, а присылают эти фото нам, чтобы показать, как хорошо они…
– Ё. твою мать! – заорал старик с облупленным носом. – Чтоб тебе в ж…. вставили! Три машины ждут!
Действительно, на темном дворе завода гуськом, выключив моторы и слабо светя фарами, стояли три автофургона. Матик кое-как загрузил свою машину, она отъехала, к рампе подкатила следующая.
– И Европа мне не близка, – продолжал Матик, – сравни «Мадам Бовари» и «Анну Каренину».
– Как художник – Флобер круче.
– Вот именно, как художник. Французская культура…
– Е…. в ….! – закричал старик, – машина стоит, а он п….!
– Французская культура, – продолжил Матик, загрузив машину, – рисует. Она не решает проблем и не задает вопросов.
– Не п…. – закричал старик, появившись из цеха с новой тележкой лотков.
Старик недаром злился. Навар шел ночью. В каждую машину заталкивали по три лишних лотка. Деньги делили директор булочной, шофер и старик с носом.
В конце смены, в раздевалке, старик сунул мне три рублевки.
– А тебе – х…. – сказал он Матику.
– За что это? – спросил Матик, когда мы вышли из проходной.
– Ты, как русская культура, задаешь вопросы, ответа на которых нет. Пошли лучше выпьем пива.
– Я немного занят, – сказал Матик, – смотрю задачу… представь себе натуральные ряды…
Я отключил слух.
Матик был одинок. Студенты замечали его, только когда не знали, как взять интеграл или перевести английскую фразу. Интеграл-то Матик брал, но не мог остановиться. Он рвался объяснить саму идею интегрального исчисления, поведать историю вопроса и начинал с Архимеда. На рассказе об идеях Кеплера вопрошавший студент сдавал задом, а о стереометрии винных бочек Матик кричал уже в шумную людную пустоту институтского коридора. Обычно Матика сторонились. На переменах он куковал у дверей аудитории один в своем синем школьном костюме. Я не сразу заметил рядом с ним худую девицу с соседнего факультета, брюнетку с родинкой на щеке и сросшимися бровями. Она была бы ничего, если бы не тяжелое голодное выражение глаз и беспокойные руки в синих жилках.
«Из Мелитополя, – подумал я, – ищет мужа с ленинградской пропиской. Зовут Аней».
Я ошибся: Инна была из Курска.
4
Получив красный диплом, Матик женился на своей Инне, благополучно пролетел мимо аспирантуры и начал программировать. Потом настало пьяное, похожее на юность время, о котором многие до сих пор вспоминают с непонятной мне тоской. За газетами выстраивались очереди. В ожившем телевизоре Курехин рассказывал о духовности животных, старый йог уверял, что умирать не страшно, а напротив, очень интересно, Кашпировский положительно заряжал воду. Некто в белом, стоя перед строем совершенно зомбированных людей, в полдвенадцатого ночи на всю страну объявлял гробовым басом «Даю новую устаноуку!»
Стрела башенного крана возвращала на колокольню сброшенный большевиками колокол. С ненавистью глядя в объектив, Невзоров широко крестился.
Я получал зарплату в десять раз выше своей прежней и каждый день обедал в ресторане. Все вокруг предлагали сотрудничать с издательствами, участвовать в товариществах и вступать в кооперативы. Реально организовывались только ларьки, которыми мгновенно оброс город, но все говорили, говорили, говорили. По ночам под окнами стреляли. Приличные люди махали пустыми обещаниями, как нерабочие ветряные мельницы. Всё куда-то летело, и уже слышался грохот, с которым оно должно было рухнуть.
Незадолго до отъезда мы с Матиком встретились на Фонтанке, у моста Ломоносова. Лихорадочные перемены не коснулись и, казалось, никогда не коснутся этих мест. Между серыми каменными беседками моста висели запыленные вечные цепи. В сплошном ряду доходных домов, краска которых была смазана смогом в один блеклый питерский цвет, как стальной зуб среди прокуренных, но настоящих, торчало стеклобетонное здание редакции «Ленинградской правды». Уже топили. Глыбы пара поднимались над крышами. Инна поправляла Матику воротник куртки.
Вместо обычных предотъездных монологов о масляных радиаторах и курсах переквалификации программистов Матик с ходу завел о том, насколько иудейская каббалистическая картина мира отражает взгляды современной физики.
– Это ты к чему? – спросил я. – Ты же вроде в Израиль собрался.
– Так же, как и ты. Вот послушай: умно обходя спор о дискретности или непрерывности пространства, каббала в один голос с современной физикой утверждает…
– С чего ты взял, что Израиль – религиозное государство?
– Ни с чего не взял. Чем живу, о том и говорю.
– Ты хочешь стереть весь свой мир, всех своих Толстых, Декартов и натуральные ряды и стать таким, как наши местечковые предки? Ты правда думаешь себя в эту узость втиснуть?
– Во-первых, Бог абсолютен, а нам, математикам, от природы близко понятие абсолюта. Что до узости: русские сформировались на равнине. Отсюда их широта и равнодушие. Евреи – в горах. Оттуда наша глубина и узость. Пока мы видели только еврейскую узость, а о глубине понятия не имеем.
– Где ты взял, что она есть, эта глубина, если не имеешь понятия?!
– Что вы орете?! – спросила Инна, сузив свои голодные глаза.
– Мы не орем. Мы обсуждаем.
– А… Ну, обсуждайте.
– Кстати, – спросил Матик, сбавив тон, – как бы ты сформулировал то, что сейчас происходит?
– Откупорили запечатанную семьдесят лет назад пивную бочку. Лезет пена. Скоро пена, а с ней и мы с тобой, вытечет, и всё, кроме давления в бочке, останется примерно, как было.
Мы дошли до Невского и простились.
Я был уверен: в Израиле Матик станет старшим программистом или профессором математики и выкинет из головы метафизическую дурь.
Я недооценивал своего приятеля.
5
Мы с Матиком упали на стекло новой действительности почти одновременно. Люди с трещиной от удара об это стекло разбиваются, интеллигенция зачарованно сквозь него смотрит, те, что попроще, начинают бурить. Бурил потихоньку и я. На шестой год, когда последнее звено эмигрантской триады (работа – квартира – машина) было освоено, я решил навестить Матика в далеких от моей Беэр-Шевы Иерусалимских горах.
В те годы я ревниво следил за знакомыми. Хотя Матик на телефонные вопросы о работе отвечал: «Какая работа? Сначала нужно поучиться», – я был уверен, что Матик задорого продает свои легендарные способности.
Город, в котором он жил, выглядел небедно: прохладная аккуратность белого камня, широкие улицы новых домов подтверждали мою уверенность в том, что у моего приятеля все в порядке. Дом Матика тоже был новым.
Четверо маленьких мальчиков в черных ермолках сидели на ступеньках лестницы, не давая мне пройти.
– Бип! Бип! – погудел я.
Головы с мышиными хвостиками пейсов поднялись ко мне. Дети смотрели на меня, широко раскрыв рты, не думая встать или подвинуться. Из открытой двери соседней квартиры, где жарили рыбу, раздался женский крик: «Мойше! Сколько тебя звать?!»
Мойше вскочил, а я поднялся на пятый этаж и постучал (звонить мы уже отучились) в дверь квартиры, откуда слышался прерывистый стрекот швейной машинки.
– Привет, – сказал Матик, открывая, – ну ты и привез! Спасибо. А мама, видишь, шьет. Срочная работа.
Инна улыбнулась мне, продолжая строчить. Во рту она держала какой-то инструмент. Она очень изменилась. Дело было не в длинном черном платье, не в платке, туго охватившем голову: выражение беспокойного голода исчезло.
– Мама, вообще, брюки подшивает, но сегодня срочная работа – платье соседке, к Субботе надо успеть. Мама у нас – всё! Видишь, она и шкафчик сама сделала.
Не совсем понимая, о какой маме идет речь, я подошел к шкафчику, открыл его и поцокал языком.
Одна дверца была на палец длиннее другой, торец ее напоминал стертую зубчатую передачу, однако страшноватый шкафчик не рушился, открывался, на кривых полках, покрытых клеенкой, кое-как стояли тарелки и стаканы.
– И стулья мама починила. Кто-то выкинул, а она нашла и починила! И стол!
Большой неуклюжий темный стол пах свежим лаком, а в торце его сидел тот, из-за кого Матик и Инна отказались от имен: мальчик лет шести, смуглый, в белой рубашке и черной ермолке на коротко стриженой рыжеватой голове. Перед мальчиком лежала раскрытая книга, судя по горькой морщине между его бровями, – домашнее задание.
– Папа, – невнятно, продолжая строчить, попросила Инна, – посмотри, сколько времени! Постели скатерть!
– Папа! – повторил за матерью мальчик. – Можно я пойду постреляю?
Он говорил по-русски не фразами, а отдельными словами, которые выговаривал с трудом, будто поднимал тяжелые камни и неровным рядом выкладывал их на высоком поребрике.
– Иди!
Откинув починенный мамой стул, мальчик выскочил из-за мамой же починенного стола и бросился в свою комнату. Из-за стены послышались звуки шлепких ударов о стену.
– А где же твоя математика? – спросил я.
Среди позолоченных корешков на полках не было ни одной светской книги.
– У меня сейчас совсем другая математика, – ответил Матик.
– Придут от Баранцевых за рубашкой. Мне со склада передали рубашку для их старшего. Я пойду переодеваться, а ты отдай им, пожалуйста. – Инна протянула Матику белую рубашку.
Рубашка блестела, как соплями намазанная. Я заметил, что и на Матике рубашка нищая, полиэстеровая.
После ужина мы вдвоем вышли на улицу. Народ гулял семьями, похожими на островки тропического леса. Высоко плыли плоские меховые шапки отцов. Ниже матери простирали над детьми незримые руки. Подростки в костюмах шагали на уровне кустов. Дети в коротких штанишках – там, где зверьки и травы. Семьи останавливались, встречаясь, казалось, все знакомы. Только нас не замечал никто.
– Извини, конечно, но ты где работаешь? – спросил я.
– Вон там, на горе, – Матик указал на высокий параллелепипед ешивы.
– А правда, что русские здесь второй сорт?
– Правда.
– И детей в хорошие школы не берут?
– Не берут.
– Зачем же ты с ними?
– Понимаешь… Эти люди не ангелы. Но их интересует то же, что и меня. Учеба – стержень жизни. Моей, моих соседей, моего сына, когда подрастет. Помнишь, я пытался решить нобелевскую задачу? В сегодняшнем преломлении она звучит вот так…
Я отключил слух и стал разглядывать дом напротив. Сквозь широкое голое окно третьего этажа виднелись трубки дневного света на потолке. Медленно вращались лопасти огромного вентилятора. Ниже, над рамой, мерно качалась плоская меховая шапка. Внизу, в парадной, лепились друг к другу детские коляски.
Спал я в гостиной на диване, а когда утром вышел на кухню попить воды, увидел на холодильнике прихваченный магнитом длинный расчерченный лист. В одной графе были записаны даты, в другой – статьи расходов, в третьей – о Господи! – суммы.
1 швата: Еда 6 шекелей
Лекарство 11 шекелей
Пожертвование 2.5 шекеля
3 швата: Еда 8.5 шекелей
Тряпка половая 3 шекеля
4 швата: Майки для Й. 10 шекелей
Еда 5.5 шекелей
Пожертвование 1.5 шекеля
Я так и стоял, потрясенный этой добровольной нищетой. Какую еду можно купить за пять с половиной шекелей?! Полпачки сосисок из туалетной бумаги?! Программисты в сто раз глупее Матика отдыхают на Багамах и каждый год меняют машину!
Присутствие за спиной. Матик, уже в костюме и шляпе, готовый идти в синагогу.
– Ты герой, – сказал я.
– Слушай, – спросил он, сделав мину «ах, оставьте», – ты как относишься к Библии?
– Надо бы прочесть, да всё некогда.
– Не против, если я тебе буду писать каждую среду полстраницы о недельной главе? А ты отвечай одним предложением.
– Что ж, попробуем.
С тех пор каждую среду я получал от Матика библейское письмо и отвечал одной фразой. Если Матик описывал, как Яаков обманом получил отцовское благословение, я отвечал: «Цель оправдывает средства?» В ответ же на описание дальнейших мытарств Яакова: «Цель оправдывает средства, но не того, кто эти средства применил». Такая у нас была игра. Со временем я понял: у великолепного мозга Матика был маленький недостаток: он не умел давать кратких окончательных формулировок.
6
За годы это стало привычкой. Находя в почте еженедельное письмо Матика, я думал: «Уже среда», быстро читал и реагировал всегда одинаково: краткой формулировкой. Только раз я ответил по-другому. Я спросил: «Слушай, можно мы с подругой приедем к вам на Субботу?»
«Конечно, – откликнулся Матик, – будем рады».
Оставалось уговорить подругу.
– Они знают, что мы не женаты? – спросила Алла.
– Конечно. Я же их на свадьбу не приглашал.
– И как они нас, грешных, примут? У меня даже шляпы нет. За три дня я не успею купить шляпу. Как вообще одеваться?
– Надень хоть три шляпы, выглядеть, как они, не будешь. Главное – не одеваться вызывающе. Но ты и так не одеваешься вызывающе.
– А как там себя вести? Я всё время буду бояться что-нибудь не то зажечь, сказать или, не дай Бог, подумать.
В конце концов Алла согласилась. Серьезная подруга рада познакомиться с твоими друзьями. Ведь это станция на пути в жены.
А мне хотелось примерить Аллу, вернее, нас с ней к чему-нибудь прочно-семейному.
Шляпку Алла не купила (не хочу подстраиваться), но оделась во всё черное и собрала волосы в пучок, отчего стала похожа на немолодую кокотку, которая едет на родительский день в католический пансион, где учится ее дочь.
– Давай купим цветов, – предложила она на бензоколонке, – у них дарят женам цветы?
– Боюсь, Матик этого не делает. Ему может быть неудобно, типа, укор.
Я ошибся: на столике в гостиной Матика стояли в стеклянной вазе три гвоздики: северный, не по-израильски строгий букет.
За десять лет, что мы не виделись, Матик и Инна изменились гораздо меньше, чем их быт. Из гостиной исчезла швейная машинка, душераздирающие шкафчики Инниной работы уступили место застекленному буфету, стулья вернулись на помойку, где их когда-то подобрали. У стены блестел теперь черной кожей пухлый диван.
На массивном столе, на белой с цветной дорожкой скатерти в два этажа стояли тарелки. К быту будто пристроили этаж. Вилки, может, и не серебряные (не рассмотрел пробы), но тяжелые. «Визьмешь в руки – маешь вещь», – говаривала про такие вилки бабушка. Я даже подумал, что Матик взялся за ум и программирует. Может быть, Инна?
Не успели мы доесть суп, как женщины завели эзотерический разговор: «…лучше всего на углу Кинг-Джордж и Яффо, там к концу дня выставляют картонные палки из-под рулонов… плохо знаю Иерусалим… Нахалат-Биньямин, где лавки тканей… только в сезон… для свекрови фланели на ночную рубашку – все магазины обошла… перед Пуримом…»
Мы с Матиком говорили… не помню о чем, потому что я не столько говорил и слушал, сколько пялился на пятого участника ужина.
Появившись из своей комнаты, он мгновенно разбил неизвестно откуда взявшийся в моей голове образ религиозного еврейского подростка, сутулого, стесняющегося прыщей, кусающего концы пейсов и не поднимающего глаз. В отца рослый, стройный, как мать, сын не походил ни на Матика, ни на Инну. Он двигался плавно, как рыба, ел медленно и нежадно, налил себе и выпил полбокала вина, а после курицы лег на кожаный диван с толстой книгой в черной блестящей бумажной обложке с фиолетовыми буквами.
Судя по виду, переводной американский бестселлер.
На мой пристальный взгляд Йоси (так звали сына Матика) стрельнул в меня глазом, улыбнулся и продолжал читать. У него была манера быстро щурить левый глаз, будто целился.
Последнее время я с удивлением присматривался к этой новой породе религиозных, разраставшейся и твердо занимавшей места в магазинах, банках, лавках оптометристов. Их ловкие стройные фигуры в лакированных ботинках, узких брюках и приталенных белых рубашках легко разрезали толпу на тель-авивских и иерусалимских улицах. В праздник они носили прекрасно сшитые темные костюмы и дорогие твердые шляпы со значками фирм. Неброская элегантная собранность выделяла их среди израильтян, разномастно одетых, ярких и мясистых, размазанных жарой. Не походили эти новые харедим и на своих отцов, бородатых, с блестящими от пота лицами, в мешковатых черных костюмах.
Хозяева магазинов в религиозных районах почувствовали дуновение нового спроса: в витринах рядом с широкими розовыми галстуками в черную полоску появились узкие шелковые, какие не стыдно повязать в филармонию, отличные свитера тонкой шерсти, запонки с неяркими камнями.
– Эй! – Матик протягивал мне книжечку, раскрытую на послеобеденном благословении.
– Пойдешь с нами? – спросил я Аллу, когда мы с Матиком собрались погулять.
– Да мы уж тут в женской компании…
Субботний ужин в большинстве домов еще длился.
Мы дошли по пустой улице до угла. Вдруг из парадной вылетела приземистая крепко сбитая хозяйка. Подтянула платок и, приложив руку к глазам, взглянула на луну. За хозяйкой с разрывом в полминуты явились, будто на ногах скатились с горки, две дочери. Одна одернула платье, другая пригладила волосы, и обе уставились на луну.
– Что это, – спросил я Матика, – все на луну таращатся?
– Сегодня затмение. Полное.
Из парадной тем временем вылетел подросток, за ним – отец. Оба, придерживая на затылках шляпы, устремили взгляды на медное светило.
Мать тронула подростка за плечо, повела на нас густо подведенными глазами. Дочери усмехнулись.
– Рав Маттатиягу, – спросил подросток тонким голосом, – а почему бывает затмение?
Матик начал рассказывать, что Земля отбрасывает тень, и, когда она находится между Солнцем и Луной, Луна попадает в конус тени.
Подтянулась еще семья. Кто-то спросил, отчего небо голубое. Матик поведал о цветах, которые не пропускает земная атмосфера. Еще одну семью примагнитило. Слушатели образовали круг, в центре которого Матик, устремив левую руку к луне, а в правой держа шляпу, говорил уверенно и просто, не стараясь скрыть акцент. Позу он позаимствовал у памятника Ленину, что до сих пор стоит у бывшего исполкома, указуя на бывший гастроном.
На луну тем временем наползали квадраты черноты, будто графический дизайнер брал мышкой куски черного фона и закрашивал ими медно сиявший круг.
Лекция завершилась. Мы двинулись дальше, то и дело останавливаясь: Матика приветствовали, жали ему руку.
Веселый дядька, гулявший с тремя мальчиками, пожелал нам хорошей Субботы и спросил:
– Что за большая звезда видна последнее время рядом с луной?
Двое сыновей держали дядьку за руки, третий бежал рядом и ныл, что хочет папину руку.
– Это не звезда, – ответил Матик, – это планета Марс.
– Шофер мусорного грузовика, – сказал Матик про веселого дядьку, только мы отошли. – Всё знает. Талмуд знает, все новости знает. Большой молодец.
Когда мы вернулись, я вспомнил душераздирающий список расходов на холодильнике и зашел на кухню. Белую дверь холодильника украшали несколько цветных магнитов, но никаких списков не висело. Необходимость подсчитывать шекели исчезла.
Алла и Инна стояли у раковины спиной ко мне. Алла вытирала тарелки, а Инна ставила их в шкаф. Женщины двигались в такт и коротко переговаривались. Они были примерно одного роста. Алла обернулась ко мне и коротко, непривычно кротко улыбнулась. Она была в фартуке и откуда-то взявшейся косынке. Я уже знал, что по дороге домой Алла спросит: «Слушай. А может, они правы? Может, так и надо жить?» А я уверенно отвечу: «Нет».
7
Угловая комната, где нам постелили раскладную кровать, служила Матику кабинетом. Воздух в комнате говорил, что хозяин проводит здесь лучшие часы. В современных городских домах не бывает комнат с двумя окнами, да еще и смотрящими в разные стороны: одно на дворы и крыши, другое – на далекие присыпанные белыми домиками бурые холмы. Стол под лампой стоял в углу так, чтобы машины, облака и птицы не отвлекали хозяина от книг. Полки с темно-бордовыми томами Талмуда и книг по Галахе скрывали стену.
На другой стене, возле которой стояло наше раскладное ложе, висело несколько застекленных грамот.
В связи с окончанием первой четверти первого учебного года, – гласила грамота, – хочу поделиться с вами радостью, которую доставляет мне ваш дорогой сын Иосиф, и поблагодарить за право быть его учителем и воспитателем. Желаю нам еще не раз порадоваться его успехам и достижениям.
С Новым годом!
Рав Егуда Морис
Снова я чувствую приятный долг рассказать вам об успехах вашего дорогого сына Иосифа.
Прошлый раз, когда я писал Вам, год только начался, и я успел лишь бегло познакомиться с ним. Сейчас, после долгих зимних месяцев, за которые мы поднимались со ступени на ступень, когда, наконец, прошла зима и наступила весна, я должен с удовлетворением отметить, что дорогой Иосиф выполнил свой долг как прилежный и внимательный ученик. И в учебе, и в поведении видны его большие задатки. С приближением праздника Пейсах, в котором воспитание занимает такое важное место, вы, конечно, почувствуете, как много приобрел Иосиф за прошедший учебный год. С Божьей помощью мы еще будем счастливыми свидетелями его успехов и достижений!
Классный руководитель Лейб Парицкий
Прошли уже четыре года, значительный срок, с тех пор как я узнал Вашего дорогого сына Иосифа. Я рад поделиться удовольствием, которое доставили мне его успехи в учебе и поведении за годы обучения в начальной школе. Его присутствие в классе давало нам всем очень много. Надеюсь, что и в дальнейшем его успехи принесут нам всем радость и удовлетворение!
Уважающий вас рав Егуда Морис
На этом восторги кончались. Преподаватели средней школы уже не хотели поделиться с Инной и Матиком радостью от успехов их сына.
Единственная в комнате фотография изображала мальчика лет двенадцати, стоящего в просвете между высоких объемистых фигур взрослых. Взрослых было много, они были заняты своими разговорами, едой, а мальчик абсолютно одинок. Одетый в костюм и шляпу, он, конечно, был снят на своей бар-мицве, в день перехода во взрослые. Судя по тарелкам на столах, процедура инициации закончилась. Мальчик успешно прошел ее, но на лице его выражались не гордость и пережитое волнение, а одиночество и мучительная неуверенность, хочет ли он быть там, куда его только что торжественно ввели.
Фотография висела так, что, когда Матик сидел за столом, сын смотрел на него.
8
Наутро я решил пойти с Матиком в синагогу – третий раз в жизни. Мы поднимались по длинному склону, по лестнице, разделенной мощенными красным кирпичом площадками. Вдоль лестницы росли платаны и жимолость.
Меж ними белели стены домов, ветер шевелил на веревках под окнами стираное, черное и белое. Навстречу попадались бородатые мужчины с молитвенниками в руках. Окружающих город Иудейских гор не было видно, и легко можно было подумать, что мы в Канаде, в Бруклине или довоенной Варшаве. Подъем длился и длился. Я запыхался и отстал. Матик, который поднимался здесь каждое утро, обогнал меня. Он проговаривал наизусть длинный текст, звучавший как ровное гудение. Шея и затылок у Матика были толстые, разбухшие.
Наконец мы взобрались на плато. Платаны росли и здесь, но на вершине уже не могли, как ни пытались, абсолютно заслонить окружающие горы и пропасти. Но горы и пропасти были далеко. А здесь платановая аллея, по которой я, еще не отдышавшись, тянулся за Матиком, вела к вагончику.
Внутри я ожидал увидеть облупленные гипсовые панели, схваченные рейками, хлипкий пластиковый пол. Ничего подобного. Пока Матик облачался в талит и гудел тексты, я разглядывал неожиданно богатое антикварное убранство синагоги-вагончика: вымощенный пожелтевшим мрамором пол, одетые в белый с черной инкрустацией мрамор биму и шкаф для свитков. Камень выглядел потертым, да и точность отделки была не сегодняшняя.
Синагога почти пустовала. Маленький человек, увидев Матика, почтительно встал. Рослому Матику, чтобы обеими руками пожать человечку руку, пришлось наклониться.
– У вас свободно? – риторически спросил Матик.
– Конечно, дорогой. Садись! – по-кавказски ответил маленький человек, похожий на крепкий заскорузлый ноготь.
Пристроив меня, Матик прошел вперед, уселся в первом ряду и погрузился в гудение.
Маленький человек глянул мне в лицо и недоверчиво спросил:
– Ты его гость?
У него были блестящие глаза и длинные неровные слишком черные и густые при седых висках ресницы.
– Ты знаешь, кто он? – продолжал мой сосед, кивнув на Матика. – Он мейшив в главной ешиве.
– Что это значит?
– Сидит у стены и отвечает на трудные вопросы. Он все знает. Ты где работаешь?
Я кратко ответил.
– А я в Кутаиси на кладбище памятники делал. Я всё здесь сделал. В Иерусалиме дом сломали, старый мрамор с кухонь выкинули, а я собрал и синагогу сделал. Ну, давай читать.
Дверь меж тем захлопала, и стали заходить люди в костюмах, с разбухшими, как у Матика, затылками. Странно: у многих моих сослуживцев от сидячей работы выпирали животы, но затылки были у всех умеренные.
Матик встал к мраморному стенду, перед которым горели две электрические свечи, и загудел громче.
Общий гул вторил ему. Несколько раз молящиеся замолкали, вставали и в полной тишине раскачивались. Их головы в черных шляпах напоминали мне конденсаторы с таинственных схем, которые паял мой отец.
Происходящее в головах молящихся, думал я, стоя и раскачиваясь вместе с соседями, навсегда останется для меня такой же тайной.
Длинная непонятная служба не утомляла: она шла слаженно, вековым порядком. Я давно заметил: тяжелые хорошо сложенные коробки поднимать легче, чем легкие, но сложенные кое-как.
Вот Матик уступил место другому кантору, но остался негласным дирижером.
В середине молитвы явился Йоси. Непринужденно, будто не опоздал на час, сел рядом с отцом, а Матик и взглядом не выказал недовольства.
После молитвы Матик подошел ко мне и спросил:
– Устал? Останешься еще на десять минут? Маленький урок.
– А кто дает урок?
– Я.
– Конечно.
Мы, человек восемь-десять, сели напротив Матика. Матик положил на стендер раскрытую книгу, в которую за время урока так и не заглянул. Взгляд его стал прямым и льдистым. Глаза смотрели внутрь.
– Когда для помощи опасно больному нужно нарушить Субботу, мы не просто можем, мы обязаны это сделать.
– А если болезнь не опасна для жизни? – влез мой сосед.
– Тут есть градации. Если болезнь не опасна – Субботу не нарушают. А когда прямой опасности для жизни нет, но болезнь угрожает какому-нибудь органу больного, мы не имеем права нарушить запреты из Пятикнижия, но можем нарушить установления мудрецов. Однако, как написал Рав Хаим Леви в книге «Вопросы и ответы», – Матик закрыл глаза, чтобы лучше вспомнить, – на странице шестьдесят пятой: «Почти все органы важны для жизни, и их поражения опасны. К тому же сегодня многие люди не знают, какие работы запрещены в Субботу Торой, какие – мудрецами. Поэтому в случае сомнений лучше спросить мудреца».
– А если мудреца поблизости нет? – спросил худощавый парень с нормальным затылком и седой щетиной на щеках.
– В нашем городе, чтобы встретить мудреца, достаточно выйти на улицу.
– А в Канаде, например?
– Вопрос, в чем ты сомневаешься, – ответил Матик. – Если в том, опасна ли болезнь для жизни, садись в машину и быстро вези ближнего в больницу. Если же ты на сто процентов уверен, что болезнь не опасна, – этот вопрос встречается во втором томе респонсов рава Грюнвальда на странице… сто пятнадцать – значит, ты врач и можешь оказать помощь сам.
– Но если я на сто процентов уверен, что болезнь не опасна для жизни, но для помощи больному нужно нарушить некую заповедь, статуса которой я не знаю, могу ли я сесть в Субботу за руль и поехать к мудрецу за советом?
– Леня, – Матик улыбнулся щетинистому, – у тебя два медицинских диплома. Ты лучше знаешь, что опасно, что нет. – А про статус заповеди – зайди ко мне, я всегда отвечу. И не уезжай пока в Канаду. Поживи с нами. Но есть и третья градация…
Дальше я не слушал. Взгляд Матика опять стал горизонтальным, льдистым. Я видел не глаза, а окна длинной анфилады комнат, в которых происходило непрерывное плавное и мощное движение.
Глядя в эти окна, я впервые подумал, что Матик нашел неплохое применение своей золотой голове.
После урока люди с поклонами встали, а камнерез из Кутаиси взял руку Матика и вдруг, быстро наклонившись, поцеловал ее.
9
С тех пор я получил еще несколько сот библейских писем и несколько сот раз ответил формулировками. Потом пришло приглашение на свадьбу: Йосеф, сын Матика и Инны, женился на дочке важного человека. Я послал вместо себя чек. И опять полетели еженедельные библейские письма, обычно в полстраницы текста. И вдруг весной – письмо в одну строчку: «Приезжай на Субботу. Мы с Инной тебя ждем».Матик написал «приезжай», а не «приезжайте». Он знал, что я опять один.
Я приехал, подобрал Матика на круге (смотри начало рассказа), и вот мы стоим в сплошном ряду у въезда на главную улицу.
– Будешь ночевать в отдельной квартире, – говорит Матик, – мы мансарду прикупили для Йоси, думали, будет жить с молодой женой, пока дети не родятся, но Йоси с женой теперь далеко – вот и досталась тебе его квартира.
Пробка рассосалась, мы подъехали к дому Матика.
– Хочешь сразу отнести сумку в мансарду?
– Да ладно, потом.
Стол в гостиной был накрыт на троих, и когда спустилась темнота, мы, уже седые, сутуловато сидели за этим столом и ели свекольник. Как ни старался я не переполнять ложку и плавно нести ее ко рту, на белой скатерти возле моей тарелки скоро явились два округлых бледно-розовых пятна.
– Марик, – сказала Инна, – в бороде у тебя.
– Что?
– Свекла.
Матик тщетно попытался выбрать свекольные шнурки из своей широкой пегой бороды, а я заметил, что Инна больше не называет его «папа».
– Слушай, – сказал я, – помнишь Краевского?
– А как же. Серьезный математик. Подписант. Если б не петиции – стал бы академиком.
– Помнишь, какой он тебе совет дал при всем честном народе? «Жизнь надо прожить там».
– Ну, правильно.
– Мы-то наказ исполнили. Прожили там. А поднялись как раз те, кто в России. Поссе, Викторов. Хайкин вообще в американском черном списке, где всего двадцать человек!
Я рассчитывал, что Матик начнет возражать, но Матик молча блестел очками и искал в бороде свеклу. Разговор, ради которого меня пригласили, висел над столом темной тучей. Чтобы он пролился словами, мы должны были остаться вдвоем.
После ужина, поднявшись вслед за Матиком по темной лестнице, я лежал на матрасе в пустом темном жилище того, о ком завтра будем говорить. Поперечная тень рамы рассекала квадрат лунного света на полу. Была Суббота, я не мог включить свет.
Утром посмотрю: должен же остаться от Йоси хоть обрывок плаката, фото подруги, тюбик, диск, брошюра на подоконнике. С этой мыслью я заснул и проснулся. И, еще не встав с кровати, понял: следов нет. Сын Матика не оставил ни книг, ни обрывка, ни тюбика. И в ванной не было ничего. Я вернулся в мансарду и заметил, что белая дверь, вернее, лист на белой двери в углу будто засижен черными мухами.
К двери был приклеен толстый печатный лист со строчками из псалмов, расположенными в виде семисвечника, весь издырявленый пулями. Стрелок был меткий: дырки чернели кучно. Со странным испугом смотрел я на расстрелянный лист. Это был иудейский амулет или что-то другое, явно магическое. Я вернулся на матрас и снова заснул, а проснулся от шума.
Пластиковые машинки «бимба», которые никогда не ставят, а всегда швыряют, ударялись о мостовую. Этим ударом начинался грохочущий пересчет неровностей гористой улицы. На спуске удары колес сливались в однотонный рокот, а когда бимба, наконец, скатывалась до самого низа, рокот сменялся переменным скрежетом, будто асфальт терли на терке.
Пинали мяч. Полый звук удара вызывал фонтан фальцетных воплей – и с замедлением ответный полый удар.
Низко перекликались девушки, спустившиеся из душных квартир якобы присмотреть за младшими братьями и сестрами.
Субботняя улица без машин стала общей гостиной, футбольным полем, игровой площадкой.
Естественный шум курился над ней, как пар над землей в теплое утро после дождя. Сквозь этот пар пробивалось завывание, источник и природу которого я понял не сразу: на втором или третьем этаже на подоконнике, взявшись за оконную решетку и прислонившись к ней, стоял ребенок и пел.
Постепенно я разобрал в его пении слова всем известной Субботней песни, но певец не стеснял себя ни размером, ни мелодией. Единственными границами были пределы его голоса. Голос ощупывал эти пределы, как волна в сотый раз проверяет, докуда может докатиться, будто самой не ясно, что до нас не достанет, но вдруг – опс! – залила холодом ноги в сандалиях, прокатилась дальше по песку…
Из-за шума я не сразу расслышал стук в дверь: Матик звал обедать. Потом мы вышли на каменную, жаркую, несколько стихшую улицу. Молодой хасид в серебристом халате и черной меховой шапке, держа перед собой раскрытую книжку псалмов, стремительно шел прямо на меня, громко читая на ходу. Я дал дорогу и подумал: а как поступит фонарный столб?
Доска объявлений на углу пела о земном.
Если ни один банк не дает вам ипотеки – приходите к нам!
Отличное вложение денег! Квартира в Умани!
4.000 долларов в первый же год гарантированы!
А в центре огромными черными буквами на белом фоне:
ТЫ СТАНЕШЬ СУДЬЕЙ!
И буквами поменьше:
Всего за 4 года и 2 месяца.
Мы миновали перекресток, длинную пустую стоянку автобусов. Дорога шла под гору, из города. Сила тяжести толкала в спину. Две горлицы, две аккуратные птички цвета обожженной глины параллельно нам двигались вниз по пустой стоянке, но скоро отстали. Я оглянулся: город был высоко над нами.
Природа вокруг цвела. Мягкие травы тянули к солнцу бледно-зеленые юные прозрачные надежды. Стебли повыше, посерьезней помавали созревшими остистыми колосьями. Сквозь травную зелень светили желтые, розовые, сиреневые лампочки. Куски темного золота облепили ротем. Оранжево, мясисто цвели неуклюжие лапы кактусов. Лепестки миндаля уже редели, сквозь их розоватую белизну матово чернели крупные прошлогодние орехи. Репейник, еще безобидный, мягкий, показывал фиолетовый долгоиграющий цветок. Под деревьями осанисто стояли семьи фиалок, краснели полуразвалившиеся анемоны.
Даже низкий куст – живой моток колючей проволоки – обсыпался розовой псевдобрусникой. Желто-зеленые кисти выросли на крапиве. И совсем не способные цвести прихорашивались: карликовый дуб добавил листве темно-зеленого блеска, теребинт набросил тонкую, с фиолетовыми узлами, шаль. Пахло пыльцой.
– Слушай, – сказал я Матику, – почему вы в своем городе сажаете одни платаны и жимолость, а не местные травы и деревья? Почему не посадить между домов кактусы, фиги, миндаль? Да тот же репейник? Смотри, как цветет? А карликовый дуб? Пустите их в город! У вас сразу начнется другая жизнь!
– Во-первых, то, что ты принимаешь за жимолость, – это калина лавролистная. Вполне местный куст… Во-вторых, приходи сюда через два месяца. Сразу всё поймешь, – ответил Матик. – Слушай, – нахмурился он, – я хочу с тобой поговорить. Про сына.
Вижу сверху нас, двух немолодых дядек. Высокий и пухлый, в сером костюме, – Матик. Пониже, щеголеватый, с красным лысым лбом и седоватой косичкой на затылке. Это я. Только что стояли рядом и вдруг развернулись друг к другу лицом. В позах мальчишеское. Выясняют, кто прав. Люди, познакомившись подростками, навсегда мальчишки друг для друга.
– Я хочу поговорить про сына.
– О’кей.
– Жаловаться как бы не на что… Слава Богу. Учился в лучшей ешиве. Женился. У тестя чертова куча денег. Соседи бы не поняли, чем я недоволен.
– А где он сейчас?
– На Лазурном Берегу. Тесть открыл в Ницце новую ешиву и пригласил Йоси быть инструктором в тире.
– В ешиве тир?!
– У них и бассейн, и тир, и теннисный корт.
– А где это твой сын так пристрелялся? В армии?
– Ты что, в какой армии! Ни в какой армии он не был. Снайпер от природы. Я хотел сказать, от Бога. Из игрушечного лука стрелял, из игрушечного ружья, потом из духового. Так и пристрелялся. В ушную затычку с двадцати шагов попадает!
– А в чем проблема? Работает, женился, религиозный.
– Понимаешь, – Матик улыбался, – когда-то я пытался говорить о религии с отцом, с матерью. Я горел, а они не понимали, о чем я. С сыном – то же. Я горю, а ему плевать.
– Но шляпу черную носит?
– А почему нет? Евреи сто лет назад ушли от религии не потому, что изверилась. Молодежь просто больше не хотела месить босыми ногами осеннюю грязь и есть черствый хлеб с гусиным жиром. Моему сыну религия не мешает. Живет прекрасно. Но на всё религиозное ему так же наплевать, как моим родителям. Разница в том, что в мире родителей эта тема не существовала, а вокруг моего Йоси с ясельного возраста только о вере и говорят. Причем не самые глупые люди.
– Хм… Как ни странно, – сказал я, – это не имеет отношения к религии. Тут просто общий закон.
– Какой закон? – по-детски спросил Матик.
– Горячие рождают холодных. Впрочем… – я вспомнил лист со строчками псалмов, который сын Матика использовал как мишень, но вовремя замолчал.
– Что впрочем? – спросил Матик.
– Ничего. Смотри, как хубейза вымахала! По грудь. А ладанник! Почему вы их у себя не сажаете?
Стыдно сказать: я радовался тому, что ожидания Матика не оправдались. Матик считал, что он прав, а в моем мире правых быть не могло. Все были неправы. И то, что Матик оказался неправ, значило, что прав я.
10
Через полгода, когда я уже писал этот рассказ, мне захотелось, вернее, понадобилось еще раз посмотреть на место под горой, где мы с Матиком говорили о сыне. Был жаркий будний день. Я поставил машину в конце стоянки автобусов, спустился по пахучему мягкому от зноя асфальту и не узнал места.
От густой травной зелени остался соломенный шелест и мысль: «Как запрыгает дымный огонь, если кинуть спичку». Синий, розовый, фиолетовый цвета тоже исчезли. Я сделал два, вернее, два с половиной шага в сторону с тротуара – и был схвачен. Пружинистые крючки держали меня за штаны. Икрами я чувствовал острия иголок – вонзятся, если шевельнусь. При попытке поставить левую ногу колючий предмет в сандалии впивался в свод стопы. Кто же взял меня в плен? Я наклонился – всмотреться в путаницу живой колючей проволоки, колючих серых звезд, серых солнц. В них, наверное, была соразмерность, красота, хотя трудно оценить красоту впивающейся в тебя пики. А меня окружали иглы, пики, крючья, серпы и ножи. Взять иглу или нож в руки, сломать – не выходило, потому что на каждой игле наросло по бокам много маленьких иголок. Из ножей во все стороны торчали ножи. Я изловчился и сломал серый стебель. Внутри была не древесина, а рыхлая белая дрянь. Растения не вкладывали сил и соков в стволы и стебли. Только в семена и оружие. Семя в колючей броне попало в мою сандалию. Подъемом стопы я чувствовал все его шипы.
Современный человек, не зная, что делать, хватается за телефон.
Я позвонил Матику сказать, что он прав: местные растения пускать в город нельзя.
– Привет! – пропел ликующий голос Матика.
– Что это ты такой довольный?!
– Понял вторую часть твоего закона. Про горячих, что рождают холодных.
– Ну?
– Холодные рождают горячих!
– А к чему ты это?
– У нашего Йоси родился сын! Они возвращаются!
– Поздравляю… – сообразил я. – Будешь ждать, пока внучек оформится?!
– И дождусь, – ликующе отрезал Матик.
Тяжело выдираться из колючек. Еще тяжелее, когда кто-то другой прав. Но закон-то открыл я. К тому же из законов бывают исключения. Так что мы еще посмотрим.