Публикация Андрея Крамаренко. Стихи расшифрованы им по «единице хранения Д. 2» фонда № 3101 ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ). Предположительно в 1953–1956 годах в этой тетради поэтом были записаны варианты таких его стихотворений, как «Исходные пункты», «Я на медные деньги учился стихам…», «Бог», уже давно вошедших в сокровищницу русской поэзии.
В общей этой тетради объемом в 82 страницы А.& К. обнаружил – помимо представляемых в этой подборке – немало других неизвестных читателю неоконченных стихотворений Бориса Абрамовича, достойных обнародования. Не включив их в публикацию, посвященную столетию великого поэта, мы планируем представить часть этих текстов вместе с будущими находками А & К. в одном из следующих номеров Ижа.
Сердечную благодарность редакция выражает правообладательнице литературного наследия Б. А. Слуцкого – его племяннице Ольге Фризен.
* * *
Молчанье не равно молчанью,
я это часто замечал.
Не промолчавший на собраньи,
ты на допросе промолчал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
Красно-синий карандаш!
Спутник вечный, брат мой милый!
Как тобою передашь
сложность и подробность мира?
Передам!
И, укрощая
сложность мира,
словно льва,
чёркаю и упрощаю
и делю её на два
цвета:
красный или синий.
На два класса всё делю,
я ведь молодой и сильный,
я подробность – не люблю.
САНИТАРНЫЕ СОВЕТЫ
Между правдой и неправдой –
не моря и океаны.
Тоньше тоненькой Непрядвы
ручеишко окаянный.
Перейдут – и не заметят,
оболгут – и позабудут,
а потом в киношке встретят
и раскланиваться будут.
Мойте руки, трите мылом,
хоть лижите по-кошачьи –
лишь бы стёрло, лишь бы смыло
подлеца рукопожатье.
Зубы чисть после улыбки,
голову – после поклона –
лишь бы вытравить улики,
что взирал ты благосклонно
на тоскующую пакость
и талантливую подлость.
Мой же руки – каждый палец,
полощи зубную полость.
1941
Мне было холодно. Мне было голодно.
Мне слишком тяжкими казались труды.
Мне было спать от соломы – колотно.
Мне было трудно жить – от беды.
Беда. И вот в голодной казарме я
куска без мысли сжевать не мог,
что я и вся огромная армия
не заробили себе на паёк.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я был в запасной в ту пору части.
Я ждал отправки на передок.
И я собирался погибнуть с честью,
а надо было желать победить.
Люди кругом – мои товарищи –
решили выяснить, почему
я день-деньской по траве, скрывающей
землю, – мечусь?
и что – не пойму?
Самый что ни на есть перераненный
лётчик, упавший с небес живым,
сказал, что мы победим не ранее
того, когда победить решим.
Сказал – народу у нас побольше.
Сказал – идеи у нас милей,
и мы вернёмся от Волги к Польше,
но только надо быть веселей.
Он говорил, а я помалкивал.
Помалкивал и смущённо помаргивал.
Но, в общем, этот политразговор –
во мне
с тех пор и – до сих пор.
Словно крошки с табачным сором,
вытряхнулись печаль и беда.
Я – повеселел. И стал – весёлым.
И не грустил с тех пор никогда.
* * *
Шёл Мороз пешком по белу свету
в полушубке и треухе.
Всем хорошим людям – по привету.
Всем плохим – по оплеухе.
Всем хорошим людям – по румянцу,
хоть на обе щёки,
по катку, чтоб веселей размяться,
по сверчку – в запечной щёлке.
Всем плохим – по сине-фиолетовому
носу,
чтоб не лезли – это ведь не лето вам –
на мороз – без спросу.
Чтоб сидели тихо по квартирам,
брови сдвинув,
пиджаки, подбитые ватином,
на плечи накинув.
* * *
Вторая жизнь вещей –
её недооценивать не надо!
В пустейшей банке из-под маринада,
в сосуде для обычных овощей
цветут необычайные цветы.
А вот ещё пример – куда наглядней.
Что может быть удобней и нарядней,
чем новенькое детское пальто,
перелицованное из отцовского
угрюмейшего кителя бойцовского.
* * *
В томах забытых,
в домах забитых
ищи убитых
за землю нашу.
Не тех, кто выжил,
не тех, кто вышел,
а тех, кто выпил
до дна всю чашу.
* * *
Я шёл по городу, где все спешили,
толкали и расталкивали все,
где, нарушая правила, машины
друг друга обгоняли по шоссе.
А мне куда спешить? Мне – некуда.
Пока в спидометрах мелькали мили,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
я занимался медленнейшим в мире
занятием: сложением стиха.
НЕУДАЧНИК
Неудачник и никудышник,
незадачлив, смирён и тих,
он не ест, не пьёт и не дышит –
сочиняет свой лучший стих.
Он тот стих в журналы не носит
и награду за него не просит.
Словно изморозь, словно проседь,
проступает тот стих на нём.
Словно сыпь на нём проступает,
и походкой его выступает,
и ночами является сном.
Пусть приснится или напишется
то, чем людям сегодня дышится.
Пусть по лесенке строк пройдёт
то, что к людям завтра грядёт.
А покуда его задача
продлевать свою неудачу
до кондиции, как пшеницу,
доводить стихи на дому,
разбираться в них самому,
что годится и чем гордиться.
* * *
Женщина на корточках сидела
и раскладывала карточки.
Вроде бы обыденное дело!
А меня – до слёз задело.
Я увидел, как она швыряла
тех, кто выдал или же обидел,
и – глаза им ковыряла!
А другими – словно козыряла.
Нагибалась торопливо,
поднимала, к сердцу прижимала.
А других бросала прочь брезгливо.
Как всё это живо и нелживо!
Как всё это ясно и понятно!
Карточки, забитые, как гвозди,
в душу. И такие: есть, и ладно,
и другие: грязные, как пятна.
Приближался . . . . . . . . . вечер.
Я лица её не видел,
видел только, как тряслися плечи.
А потом ей, видно, стало легче,
и она в один конверт сложила
в душу заколоченные гвозди,
капли крови, пятна жира –
всё, что раньше с нею было живо.