В год столетия Бориса Слуцкого история русской литературы, возможно, вспомнит ещё одну «круглую дату»: полвека тому назад, осенью 1969 года, не стало Корнея Чуковского.
Посмертные судьбы обоих литераторов в новом веке неожиданно объединились темой возвращения, воскрешения.
У Корнея Чуковского – усилиями его внучки и наследницы Елены Чуковской (1931–2015) – из печати вышло пятнадцатитомное собрание сочинений[1]. Таким образом, в читательский обиход вернулись, например, легендарные работы Чуковского, составившие ему когда-то славу одного из самых ярких литературных критиков Серебряного века. А ведь «Лица и маски», «Александр Блок как человек и поэт», «Две души М. Горького», «Поэт и палач» – и множество других трудов «взрослого» Чуковского – были на десятилетия изъяты из нашей литературы – советской цензурой.
К читателю же Бориса Слуцкого сегодня приходят сотни неизвестных стихотворений поэта, разысканные в архивах Андреем Крамаренко. Издаются и классические стихи – в авторских редакциях. Многое из найденного и восстановленного вошло в сборники Слуцкого «Сто стихотворений»[2] и «Снова нас читает Россия…»[3]
В эти же новые времена знаменитая книжная серия «Жизнь замечательных людей» пополнилась и новыми биографиями: в 2007-м о Корнее Чуковском написала прозаик и филолог Ирина Лукьянова, о Борисе Слуцком – только что – поэт Илья Фаликов.
Чуковского и Слуцкого роднит мотив приращения их творческого наследия. Однако когда-то этих писателей объединяли человеческие и творческие отношения. Эта не громкая, но существующая тема никогда не исследовалась.
* * *
После кончины Чуковского, в его переделкинской даче стихийно, волею читателей, сложился народный, мемориальный музей. Экспозиции как таковой не создавалось: близкие Корнея Ивановича просто оставили всё на своих местах – в обоих рабочих кабинетах – на втором этаже дома, и в столовой – на первом.
И – начали отважно водить самодеятельные экскурсии, которые пошли непрерывным, благодарным потоком.
Приведу запись из дневника старшей дочери писателя – Лидии Корнеевны Чуковской, которая любила называть своего отца «Дедом»:
8 декабря 70, среда. Переделкино.
Я здесь со 2 декабря. В этот мой приезд я испытала новое чувство и тяжкое и радостное. В тот миг, когда я приехала, едва вошла – постучали четверо. Из кардиологического санатория, хотят осмотреть дом. Я сказала: завтра. Завтра пришли 17 человек и все с пакетами, а в пакетах тапочки! Очень трогательно. Я повела их наверх. В голове ни единой мысли. А говорила час, и они были заинтересованы, я чувствовала. Уж очень кабинет Дедов хорош в своей глубокой уютной рабочей выразительности.
А вчера туда поднялись Вениамин Александрович Каверин и Борис Абрамович Слуцкий – впервые после смерти КИ. Совсем так, все так, как при нем! – сказал Вениамин Александрович, и я видела, что он был тронут и Слуцкий тоже, и была этим вознаграждена.
Историю создания музея Лидия Корнеевна рассказала, в частности, в своей книге «Процесс исключения»[4]. Сегодня уже хорошо известно о том, сколько испытаний перенёс за четверть века своего самодеятельного существования этот народный музей (достаточно напомнить, что в 1974-м Чуковскую исключили из Союза писателей, членство в котором было, пусть и призрачной, но «охранной грамотой» дома-музея).
Жандармерия и литературные власти не простили Лидии Корнеевне ни её знаменитых «заступнических» писем, ни зарубежных книгоизданий, ни предоставленного, вослед отцу, переделкинского крова гонимому Александру Солженицыну. Дом-музей Чуковского годами находился под судебным преследованием, и только чудом можно объяснить то, что он «дотянул» до горбачевской перестройки и уцелел.
В 1996 году Лидия Корнеевна – успевшая выпустить в России свои главные книги и возвращённая в Союз писателей – умерла. Незадолго до смерти она успела узнать, что дом её отца обрёл статус филиала (ныне – отдела) Государственного литературного музея.
Сегодня, когда я пишу эти заметки, внутренняя обстановка переделкинского жилья Корнея Чуковского остаётся такой же, какой и была в конце 1969-го: бесконечные полки с тысячами книг, десятки удивительных предметов, картины и рисунки знаменитых художников, уникальные фотографии, игрушки – всё, всё.
Оксфордская мантия и фигурка «говорящего льва», маленькое Чудо-дерево подаренное школьниками, и многотомная энциклопедия «Britannicа» – и так далее, и так далее.
И всё так же стоит посреди главного рабочего кабинета – раскладной кухонный стол, заполненный книгами и периодическими изданиями «оперативного чтения», – то есть той литературой, которую Чуковский «держал под рукой». Среди прочего – подаренные книги. Одни – ожидали какого-то отклика, другие – скорого перемещения на полки. Что-то задерживалось на столе надолго.
Избранное Бориса Слуцкого, его сборник «Память» (1965) выделяется тут своей яркой, красной обложкой. Откроем его. Лаконичная, на весь форзац надпись: «Корнею Ивановичу Чуковскому – от читателя всех его книг. Борис Слуцкий».[5]
Это была очень точная самохарактеристика – от читателя именно всех книг.
* * *
В 1990-м году всё ещё советское, но уже «перестроечное» издательство «Правда» (в серии «Библиотека “Огонька”») выпустило – полумиллионным тиражом – уникальный двухтомник Корнея Чуковского. Книги быстро смели с прилавков.
Второй том был назван по старинному сборнику 1911-го года: «Критические рассказы». В него вошли главные критические и эссеистические работы Чуковского первой четверти двадцатого века, в том числе и те, что я упоминал выше.
Ровно через год, в 1991-м, и в той же – но малоформатной серии, – вышла, составленная Юрием Болдыревым, книжечка Слуцкого – «О других и о себе». Последняя глава в ней называлась «Корней Чуковский». Когда-то этот текст Борис Абрамович опубликовал в «Огоньке» – вослед кончине Корнея Ивановича.
Финальную часть своего поминания Слуцкий выделил особо:
ОН БЫЛ ПРАВ. Если Чуковскому-критику будет поставлен отдельный памятник, на нем следовало бы написать именно эти слова. Он был прав, если не всегда, то слишком часто.
Он был прав, когда смеялся над эгофутуристами и когда извлек из забвения Слепцова. За одного Слепцова ему полагается вечная память и вечная благодарность.
Он был прав, когда в маленькой статье «Мы и они» предсказал появление массовой культуры и дал набросок ее теории. Он был прав.
А ведь я взял едва ли не самую забытую, ни разу не переиздававшуюся, не перепечатанную полностью даже в собрании сочинений книгу Чуковского «Лица и маски». Только одну книгу из сотни его книг.
В последний год жизни Корнея Ивановича режиссер Марианна Таврог сняла о нём документальный фильм «Чукоккала», посвящённый знаменитому рукописному альманаху писателя. В дни съёмок Чуковский записал у себя в дневнике:
…Комната моя заполнена юпитерами, камерами. Сегодня меня снимали для «Чукоккалы». Так как такие съемки ничуть не затрудняют меня и весь персонал очень симпатичен, я нисколько не утомлен от болтовни перед камерой. Это гораздо легче, чем писать. Я пожаловался Марьяне (режиссеру), что фильм выходит кособокий: нет ни Мандельштама, ни Гумилева, ни Замятина, так что фотокамера очень стеснена. Она сказала:
– Да здравствует свобода камеры!
Дмитрий Федоровский (оператор):
– Одиночной. <…>
У Лиды второй день нормальная t°. А в Москве судят Павлика, Л. Даниэль, Делоне. Чувствую это весь день…
Те, кого «в Москве судят» – это трое из семёрки отважных молодых людей, вышедших на Красную площадь после «ввода» советских войск в Чехословакию.
Лида – Лидия Корнеевна.
А мы и сейчас ежедневно «крутим» этот маленький, изящный фильм – посетителям нашего музея.
…Цензура, конечно, вмешалась в текст сценария, и некоторые фразы Корнея Ивановича были вырезаны, но «фотокамера»-то их как раз сохранила, в частности, автограф Замятина и рисунок Маяковского, изображающий маленькую Лиду Чуковскую.
Кинокартина Марианны Таврог (автор сценария Евг. Рейн), действительно, вышла очень удачной, но Корней Иванович увидеть её уже не успел.
В 7-м номере журнала «Советский экран» за 1970-й год на фильм отозвался Борис Слуцкий. Он высоко отметил талант режиссера («…мастерство в том, что никакого мастерства не видно. Зритель забывает о посредниках, связавших его с Чуковским. Тем больше чести для посредников!») и особо напомнил об одном замечательном таланте Корнея Ивановича:
…Корней Иванович был не только поэтом, стихи которого знали наизусть все поколения советских людей, не только ученым-лингвистом и знатоком Некрасова, не только переводчиком, не только заведующим детской библиотекой в подмосковном поселке Переделкино.
Он был также актером.
Есть в альбоме две чистые страницы. Глядя именно в них, пел некогда Шаляпин, и в память о его пении страницы навсегда оставлены чистыми. После фотографии Шаляпина, который поет, аккомпанируя себе на рояле, за кадром слышится: «…просто взял этот альбом и спел небольшую арию, так в этом альбоме (в кадре появляется Чуковский) есть ария Шаляпина, чего я вам, к сожалению, сейчас спеть не могу».
Как это сыграно!
Несколько мгновений Чуковский просто молчит, глядя на чистые страницы и вспоминая. Зал большого московского кинотеатра, только что смеявшийся вместе с ним, вспоминает и молчит вместе с ним. Убежденность в вечности культуры, счастье от сознания принадлежности к ней, счастье от того, что был товарищем Шаляпина, Горького, Маяковского, Блока, печаль последнего человека этого поколения – все есть в молчании Чуковского. Зал понимает его и молчит, дает ему остаться наедине со своими воспоминаниями…
К сожалению, в самом альманахе записей Слуцкого нет, но имя его там присутствует: в стихотворении Евгения Евтушенко «Переделкино»:
Мне хорошо, что свет горит у Слуцкого.
Завален грудой рукописей, книг,
свои стихи он переводит с русского
на слуцкий, крупно рубленный язык.
31 октября 1968-го года, как раз в дни съёмки фильма «Чукоккала», Корней Иванович записал у себя в дневнике:
Был поэт Чухонцев. Вчера я встретил его вместе с Евтушенко и Борисом Слуцким.
Стало быть, Слуцкий живал и работал в переделкинском Доме творчества. И его окно обычно горело сильно заполночь.
Чуковский пишет в том же дневнике, как они с Евтушенко пошли однажды зимою «…вместе к Слуцкому, – а потом по хорошему снежку ко мне. Евтушенко с большим уважением относится к Слуцкому. Высоко ценит метафоры».
Большая баллада Евгения Евтушенко, конечно, содержала в себе и портрет Корнея Ивановича – «старейшего юноши в стране». Она кончалась словами –
Под тяжким грузом времени посапывать
но всё же не сгибаться – надлежит.
Всем людям, а особенно писателям
в двадцатом веке долго надо жить.
К Чуковскому эти слова относились в полной мере.
Известно, что он любил приговаривать – чуть-чуть иначе: «В России надо жить долго, тогда обязательно доживёшь до чего-нибудь хорошего».
Только в новые, «перестроечные» времена стало известно о том, что когда осенью 1961 года московские писатели выдвинули Чуковского на Ленинскую премию – за литературоведческую книгу «Мастерство Некрасова», старые большевики, во главе с Е. Д. Стасовой (впоследствии захороненной в кремлевской стене) яростно протестовали своими письмами в ЦК КПСС. Что, нельзя, мол, святое имя вождя соединять с человеком, много сотрудничавшим в «старорежимных» изданиях, вроде кадетской «Речи»…
Среди вступившихся за Чуковского был и Слуцкий. История литературы сохранила факт его выступления 11 ноября 1961 года на заседании Президиума Московской писательской организации. Это дорогого стоит.
Не могу не сказать и о том, что и Чуковский и Слуцкий (разница в возрасте между ними составляла свыше тридцати лет!) вместе подписали письмо двадцати пяти деятелей советской науки, литературы и искусства Первому секретарю ЦК КПСС Брежневу – с предупреждением о печальных последствиях для страны – возможной реабилитации Сталина.
* * *
А писал ли хоть что-нибудь Корней Чуковский о Борисе Слуцком?
Как оказалось – писал.
Автор упомянутого биографического труда о Слуцком в серии «ЖЗЛ»[6] опубликовал письмо-отзыв Корнея Ивановича на четвертый сборник Бориса Слуцкого «Работа»[7].
Книга эта и сейчас хранится в библиотеке Чуковского, дарственная надпись на ней гласит: «Милому Корнею Ивановичу Чуковскому – автору наиболее повлиявших на меня книг (“Крокодила” и “Мойдодыра”). Борис Слуцкий».
А теперь приведём письмо Чуковского:
Дорогой Борис Абрамович,
спасибо за подарок. Ваши стихи, помимо тех качеств, которые были отмечены критикой, обладают еще одним: они цитатны. В них такие концентраты смыслов, причем эти смыслы пережиты так свежо, неожиданно, ново, что стихи так и просятся в эпиграфы. Для моей книжки «Живой как жизнь» – для ее нового издания, для той главы, где я хвалю варваризмы, невозможно не взять эпиграфом:
Я за варваризмы
И кланяюсь низко хорошему,
Что Западом в наши
Словесные нивы заброшено.
А для воспоминаний о Михаиле Зощенко, которые я закончил сейчас, – к той главе, где говорю о двадцатых годах:
В старинный, забытый и древний
Период двадцатых годов.
И в статью о Хлебникове:
нами тихо вращался
Не возглавленный им шар земной.
Новизна Ваших стихов не в эксцентризме, не в ошарашивании криками и судорогами, а в неожиданном подходе к вещам. Тысячи поэтов на всех языках прославляли День Победы, 9 Мая, но только у Вас это 9 Мая раскрывается через повествование о том, как один замполит батальона ест в ресторане салат – и у него на душе –
Ловко, ладно, удобно, здорово…
И это стихотворение – по своей «суггестивности» – стоит всех дифирамбов 9 Мая.
Или Ваше стихотворение «Бог» – и тут же рядом о «Хозяине».
И вот еще цитата, стоящая множества стихов:
Но остаточные явления
Предыдущих длинных эпох
Затенили ему улыбку.
Спит он будто бы на войне.
Нервно спит, как будто ошибку
Совершить боится во сне.
(Квинтэссенция о человеке 60-х годов). Из чего Вы видите, сколько радости доставил мне Ваш драгоценный подарок.
Есть только одно четверостишие, которого я не понял:
Из канцелярита –
Руды, осужденной неправильно,
Немало нарыто,
Немало потом и наплавлено.
Значит ли это, что Вы за канцелярит?
Ну простите мне мое многословие.
Всего доброго.
Обратим внимание на последнее слово в этом письме.
В «слуцком» номере «Иерусалимского журнала» Андрей Крамаренко впервые опубликовал отысканное им стихотворение «Ночь. Огромная ночь без солнца…»[8].
Это стихотворение о бессоннице, которой всю жизнь мучились оба писателя. Слуцкий грустно «завидует» Корнею Ивановичу, у которого, как известно, были «чтицы», – «зачитывающие» его прозой – «на сон грядущим»: У меня всё проще: часы / мне покажут, сколько мытариться / до рассвета…
Справедливости ради, скажем здесь же, что в дневнике Чуковского (16 сентября 1969 года, в последнюю его осень) есть и не вполне комплиментарный пассаж о поэзии Бориса Абрамовича:
Читаю стихи Слуцкого. Такой хороший человек, очень начитанный, неглупый, и столько плоховатых стихов…
Между тем, эпиграф из Слуцкого к одной из глав своей книги о русском языке Чуковский, действительно, взял.
И в предисловии к последнему изданию своей большой книги об искусстве художественного перевода (первым обращением к этой теме стала брошюра 1918-го), говоря о заветной своей идее – явлении перевода как инструмента для сплочения народов, – Корней Иванович тоже вспомнил о Слуцком:
Свою главную миссию советские переводчики видят именно в служении этой возвышенной цели. Каждый из них мог бы сказать о себе крылатыми словами поэта Бориса Слуцкого:
Работаю с неслыханной охотою
Я только потому над переводами,
Что переводы кажутся пехотою,
Взрывающей валы между народами.
Именно об этом говорил Корней Иванович в своей ответной речи на присуждение ему в Англии звания Почётного доктора литературы Оксфордского университета (1962).
Добавим ещё, что говоря о присутствии Слуцкого в «чуковском поле», надо упомянуть и книгу Лидии Чуковской «Записки об Анне Ахматовой», где имя Бориса Абрамовича неоднократно встречается.
Сохранилась, насколько я знаю, и небольшая переписка Слуцкого с Лидией Корнеевной.
* * *
Тема моих беглых заметок «Чуковский и Слуцкий» приближается к своему концу. Но ещё несколько слов о стихах.
Среди неопубликованных пока стихотворений Слуцкого (в основном, черновых, недоработанных) неоднократно встречается имя Чуковского.
Так, недавно Андрей Крамаренко отыскал несколько набросков, посвященных явлению «детской поэзии», высоко ценимой Борисом Абрамовичем. В стихотворении «Мы, кто от славы не опьянели…» поэт довольно неожиданно воспевает журнал «Пионер», и призывает тех, «мир кого до конца не признал» – печататься именно там:
Пусть привыкают
с детства раннего,
словно к Чуковскому
и Маршаку,
словно с бинтом слепляется
раненый,
вкус пусть вцепляется
в нашу строку,
чтобы впоследствии вышло решенье,
или простили нам за стихи
наше старческое брюзжанье
за нашей молодости грехи.
…В стихотворении об Антонио Грамши Слуцкий вспоминает «Мойдодыра»: …«Мой до дыр!» революцьонный лозунг / за стеной тюремною поёт / и Москва – не только взрослой прозой – / детскою поэзией встаёт…
А в другом черновике, называя детские стихотворения «сыновьями полка», восклицает внезапно: Столько в нем (в стихе – П. К.) весомого и броского, / что за ним ничто не пропадёт, / тот, кто осознал Чуковского, / тот до Маяковского дойдёт…
* * *
Вспоминая «чуковскую» дату этого года – полвека со дня его кончины, приведу, обнаруженное Андреем Крамаренко в одной из папок Ю. Л. Болдырева, и, подкреплённое автографом, хранящимся у Алексея Кирилловича Симонова (спасибо, спасибо!) – печальное, поминальное стихотворение Бориса Слуцкого – Корнею Чуковскому.
Вероятно, это ещё и своеобразный отклик на фразу о том, что «…жить нужно долго».
Не его поговорки, а его оговорки!
Нет! Не выеденные до чёрствой корки
караваи-рассказы —
не заученные проказы,
что проверены на шестом поколеньи:
этот брод ему всегда по колени.
Он всегда продерётся сквозь эту чащу.
А с годами случавшиеся все чаще
стуки, хрипы мотора, его отказы!
Не хотел стареть, а что было делать?
Не хотел болеть, а вот приходилось.
Он, привыкший ползать, летать и бегать,
неподвижности вынужден сдаться на милость.
И заученную, как молитву, улыбку
сдуло смертью, словно и не бывало.
А всё то, что было вёртко и зыбко,
опустело, как лес после лесоповала.
Гроб, как жизнь его, продолговатый, длинный.
Очень длинный гроб, очень краткие речи.
И какой-то лесной, какой-то былинный
запах прелой листвы – все резче и резче.
И стихи всей жизни – от «Мойдодыра» –
на погосте, через час опустелом,
завалились в дыры
вместе с новым гробом
и старым телом.
И всё-таки, заканчивать мои «чуковско-слуцкие» заметки этим замечательным, но таким грустным стихотворением – не хочется.
Я всё размышляю о том, что же они могли обсуждать – встречаясь.
Ну, конечно, поэзию! Слуцкая строка «Покуда над стихами плачут…» – более чем понятна была бы Корнею Ивановичу, с детства религиозно относящемуся к поэзии.
Наверное, о детях.
О судьбах-биографиях.
Читая сегодня стихотворение Бориса Слуцкого «Я на медные деньги учился стихам…», посвящённое его трудному детству и отрочеству в Харькове, – я всегда вспоминаю об одесской юности Корнея Ивановича:
…Мать, бывало, на булку дает мне пятак,
а позднее – и два пятака.
Я терпел до обеда и завтракал так,
покупая книжонки с лотка.
Сахар вырос в цене или хлеб дорожал –
дешевизною Пушкин зато поражал.
Полки в булочных часто бывали пусты,
а в читальнях ломились они
от стиха,
от безмерной его красоты.
Я в читальнях просиживал дни.
Весь квартал наш
меня сумасшедшим считал,
потому что стихи на ходу я творил,
а потом, на ходу, с выраженьем читал,
а потом сам себе «Хорошо!» – говорил.
Да, какую б тогда я ни плёл чепуху,
красота, словно в коконе, пряталась в ней.
Я на медные деньги
учился стиху.
На большие бумажки
учиться трудней.
А ещё я думаю, что они могли говорить о войне, для обоих это была горчайшая, заветная тема. В годы и Первой и Второй мировых войн Чуковский много писал на тему «Дети и война». В начале Великой Отечественной Корней Иванович потерял на фронте младшего сына – Бориса…
И здесь, в память о Борисе Абрамовиче Слуцком, хочу представить читателю очень редкое и очень – как мне кажется – очень «слуцкое» стихотворение Корнея Чуковского.
Вы поймёте, в чём дело. Оно никогда не публиковалось в книгах, и осталось на страницах «Литературной газеты», будучи напечатано там поздней осенью 1944 года.
Мне и сейчас не совсем понятно, как его пропустила цензура.
Обратите внимание на его географию, и на ту дату, которая в нём упоминается.
Эта дата – не за горами, всего пять лет осталось.
Стихотворение называется «Ленинградским детям».
Промчатся над вами
Года за годами,
И станете вы старичками.
Теперь белобрысые вы,
Молодые,
А будете лысые вы
И седые.
И даже у маленькой Татки
Когда-нибудь будут внучатки,
И Татка наденет большие очки
И будет вязать своим внукам перчатки,
И даже двухлетнему Пете
Будет когда-нибудь семьдесят лет,
И все дети, все дети на свете
Будут называть его: дед.
И до пояса будет тогда
Седая его борода.
Так вот, когда станете вы старичками
С такими большими очками,
И чтоб размять свои старые кости,
Пойдёте куда-нибудь в гости, –
(Ну, скажем, возьмете внучонка Николку
И поведете на ёлку),
Или тогда же, – в две тысячи двадцать
четвертом году –
На лавочку сядете в Летнем саду.
Или не в Летнем саду, а в каком-нибудь
маленьком скверике
В Новой Зеландии или в Америке, –
Всюду, куда б ни заехали вы, всюду,
везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа, Чикаго
и Кракова –
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
«Он был в Ленинграде… во время осады…
В те годы… вы знаете… в годы блокады».
И снимут пред вами шляпы.
-
К. И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 томах. ТЕРРА-Книжный клуб, 2001–2009. ↑
-
Борис Слуцкий. 100 стихотворений. Сост. А. Крамаренко, Б.С.Г.-Пресс, 2019. ↑
-
Борис Слуцкий. Снова нас читает Россия… Предисловие и составление – А. Крамаренко, ЭКСМО, 2019. ↑
-
Лидия Чуковская. Процесс исключения. Очерк литературных нравов. Время, 2010. Первое издание книги: YMKA-Press, 1979. ↑
-
Сканы обложек книг, упомянутых в публикации, и дарственных надписей Слуцкого – Чуковскому см. в конце страницы. ↑
-
Илья Фаликов. «Борис Слуцкий. Майор и муза», М., 2019. ↑
-
Документ найден в РГАЛИ помощницей И. З. Фаликова по сбору материалов для книги Н. С. Аришиной. ↑
