Елена Игнатова

ТЕРРОРИСТ

Рассказ был включен в 44-й том (1983) самиздатовского машинописного журнала «Часы» (выходил в Ленинграде в 1976–1990 годах тиражом 10 экземпляров) и более нигде не публиковался.
 

 И тогда пошел этот Чипраков… Впрочем, всё по порядку.

*   *   *

…Местная организация боевиков два раза готовила покушение на губернатора, и два раза всё срывалось. И не из-за роковых обстоятельств каких-нибудь, а исключительно по вине самих боевиков.

– …Нет, ты погоди плакать, – говорил девушке обросший молодой человек, сидевший за столом, – ты объясни, что случилось!

Он вертел в руках пенсне на замусоленном шнурке, глядел строго и близоруко. Это был идеолог группы, кассир кредитного банка Исаак Волошин. Девушка, узкоплечая, с пышной прической, продолжала плакать. Мизинец левой руки, как у гимназистки, слегка попачканный чернилами, она сильно прижимала к щеке, отчего на щеке образовалось белое жалкое пятно.

Девушка, дрожащая и заплаканная, одетая по последней губернской моде, была Мария Щипахина, в прошлом слушательница Бестужевских курсов, революционерка.

– Муся, Муся, стыдись, – резко сказал третий человек, до этого молча сидевший у окна.

Он подошел к ней и потряс дрожащие плечики в муслине.

– Не смей унижаться, виноват я, я один! Я уже объяснял тебе, Волошин, теперь ваше право судить, но я не мог, потому что он стоял в стороне с женщиной… Если кидать, разорвало бы обоих!

Он почти кричал, потрясая кулаками, и вдруг замер, словно вспомнил что-то. Потом с нервным смешком пробормотал: «Скушно всё», – и снова отвернулся к окну.

Волошин слушал, наматывая шнурок пенсне на палец, задумчиво присвистывал. Глеб Поливанов был вторым виновником сегодняшней неудачи. Самый решительный из них, он вдруг почувствовал в момент покушения ужас и не смог бросить снаряда. Наверное, оттого что проклятый губернатор опоздал на полчаса. Не выдержали нервы.

– Я понял вас, Поливанов, – холодно отозвался Волошин, – но вам придется объяснить всё товарищам.

Поливанов пожал плечами, глядя через мутное стекло во двор, в раскаленное июльское небо, потом на серую выгоревшую траву у плетня. «Жара какая, – думал он. – Искупаться бы…» А сейчас, случись всё, он лежал бы на заплеванном полу, и его топтали бы в духоте вонючие сапоги жандармов. В груди образовался сгусток холода, точно и правда он умирал или уже умер там.

«Да и жив ли я, Господи…» – с тоскливым страхом подумал Глеб, очнулся, увидел – окно, кусок двора, голову в гороховой панаме, лицо, оскаленный рот.

Он вздрогнул и узнал не сразу: «Фу-у, это Чипраков скалится».

И голова, точно радуясь, что ее узнали, закивала, замигала глазками и исчезла. Заскрипела рассохшаяся дверь, открылась наполовину, со двора в комнату впорхнул цыплёнок и одновременно появились чипраковская нога и голова. Затем уже весь Чипраков стоял в дверях и мигал, привыкая к сумраку в доме. Вид его был нелеп. Парусиновые мятые брюки, франтоватый пиджак и грязная рубаха с отложным воротником составляли костюм. Лицо Чипракова странно напоминало ящерицыно, а глазки, окруженные складками и морщинами, глядели на мир с испугом. Он знал о своем неблагообразии, стыдился и еще более усугублял его постоянным смущением.

– Что это я ничего не слыхал? Не кинули, значит? – откашлявшись, заговорил он.

А глаза, испуганные щурячьи глазки, смотрели на Мусю. Та молчала.

– Ты зачем пришел? Хвоста не привёл? – спросил Волошин.

– Да какого за мной хвоста пошлют? Разве что цыплячий, – с виноватой ухмылкой отвечал Чипраков.

Глеб почувствовал, что губы его невольно растягиваются в улыбку.

Чипраков в организацию формально не входил, но постоянно был на подхвате. Причина этого заключалась в нежной и нелепой привязанности его к Мусеньке, бестужевке-революционерке. Боевая же группа сейчас остро нуждалась в людях: их осталось пятеро, и один из пятерых доживал в чахотке последние дни. Чипраков был человеком верным, готовым выполнять мелкие поручения организации. Он охранял дом во время заседаний, добывал селитру, а однажды распространил воззвание организации, подложив листки под скатерти в станционном ресторане. Листков этих никто, кроме прислуги ресторана, не нашел, но Чипраков был горд.

– Так чего же не вышло у вас, Мусенька?

– Вы, вы чего от меня хотите? – Муся почти успокоилась, вытерла платочком покрасневшие глаза.

То, что она обратилась к нему на «вы», окончательно расстроило Чипракова.

– Да вы не печальтесь так, ей-Богу. Никуда он от вас не денется, взорвете еще. Он же каждый день на улице бывает, беспременно взорвете. Разве что он сам помрет…

– Ты зачем пришел? Лясы точить? Мы теперь заняты, заняты, ступай, – раздраженно перебил его Волошин.

…Но Чипраков не отвечал, вытянув морщинистую шею, он глядел на Мусю. Она поморщилась, положила руку на горло, сказала кротко:

– Уходи, Чипраков, а то у меня истерика будет, – и вдох снова получился со всхлипом.

– Ты сейчас ничего не можешь, Муся, иди с ним, он проводит, – отозвался Глеб.

– Нет, – Муся решительно качнула головой, – я работоспособна, и я требую повторить акцию, повторить завтра же. Бомба есть, маршрут известен, завтра в час он едет по бульвару – и надо попытаться завтра на бульваре. Пойду я; ты, Исаак, – сигнальщик, а Глеба временно отстранить… – тихо закончила она.

– Необдуманное предложение, – медленно произнес Волошин, – не стоит пороть горячку. Нужно идти наверняка. Нужен человек…

…Поливанов молча смотрел на Мусю. Чипраков же стоял возле девушки и, сдернув панаму с головы, машинально тер ею по столу. Муся всегда представлялась ему похожей на Юдифь, какой она была нарисована на цветной картинке, вклеенной в журнал, и сейчас он узнавал тот же взгляд, поворот головы, и даже русая пышноусая голова полицмейстера почудилась в ее узкой руке, комкавшей мокрый платочек.

– Я сам с нею пойду и бомбу кину, мы вместе, – вдруг сказал он.

Волошин изумился, а Глеб, словно не слыша, не отрывал глаз от Муси. Она избегала его взгляда.

– Да, брошу, слышите, – повторил Чипраков громко и с вызовом. – Завтра же…

Никто не отвечал ему. Чипраков медленно наливался обидой и решительностью.

– Так что же, Глеб Андреич? – продолжал он.

– Чушь, – сказал Глеб, не оборачиваясь, – слушайте, шли бы вы домой, Чипраков вместе со Щипахиной.

Остальные молчали.

– Чушь, – повторил Глеб, быстро подойдя к столу и с беспокойством глядя на понурую Мусю с бледным сосредоточенным лицом и Волошина. Волошин тщательно протирал стекла пенсне панамой Чипракова, оказавшейся под рукой, думал.

– А почему, собственно, – медленно начал он, – Чипраков вполне мог бы. Мы его знаем давно, он надежен, как всё сделать, знает не хуже нас.

– Ясное дело, знаю, – улыбнулся Чипраков, обнажая широкие младенческие десны, и улыбка эта была столь простодушна, что Волошину стало не по себе.

– Выйди, пожалуйста, на минуту, – попросил он.

Чипраков подождал, пока Волошин отдаст ему панаму, надел ее, всё с той же улыбкой поглядел на Глеба и вышел.

– Вы с ума сошли! Как ты можешь наше дело, главное дело – этому типу? Он даже не в организации! Ведь это убийство просто! В нем идеи нет… – с отчаянием глядя на Волошина, выкрикивал Глеб.

Волошин вытащил папиросу, глубоко затянулся.

– Главное – исполнить приговор. Чипраков, Муся, я – мы это сделаем. Не суть, есть в нем идея или нет, сделает он – для нашей идеи. Ты, со всеми идеями, провалил дело. Хотя это разговор особый… Завтра Чипраков и Муся пойдут вместе. Вот мое мнение.

Говоря, Волошин отбивал такт портсигаром по столу, и звук этот причинял Глебу острую боль, врезался в кожу где-то за левым ухом. Он вернулся к окну, закрыв глаза рукой, но видел – двор, плетень и расплывшуюся гороховую панаму.

– Ты не имеешь права решать один.

– Я согласна с Исааком, – голос Муси звучал пусто.

– Я против. Неизвестно мнение Осинского… Я пойду к нему, уверен, он поймет…

– Если хочешь. Но и тебе, и нам известно, что Осинский согласится с нами… Впрочем, пойди.

Глеб знал, что лихорадящий, сгорающий святой ненавистью и чахоткой Осинский будет, конечно, на их стороне. Надежды не было.

В комнату скользнул Чипраков. Муся подняла голову и с усилием посмотрела на него. Он словно обмяк, чернели подмышки полотняного пиджака, лицо в полумраке, идущем из сеней, было желтым, зеленым, гороховым…

– Вот мы и решили, – улыбнулась она, – идем с вами завтра в сквер, в одиннадцать утра он всегда проезжает мимо. Вы не передумали?

– А потом? – без голоса спросил Чипраков.

– Что потом?

– Куда же мне… после-то? – глаза Чипракова выпирали из морщин и складок.

– Вы же знаете: к дому Михайлова, там пролетка, я буду… Ничего не меняется, – с непонятным раздражением ответил Волошин. – Так что же?

– Согласен я, – ровно ответил Чипраков и шумно выдохнул и вытер лоб панамой. – Согласен, ежели с вами, Мусенька.

От окна понесся тонкий скулящий звук. Все обернулись: Глеб согнулся, обхватил голову руками и раскачивался, не в силах справиться с болью. Чувствуя, что они глядят на него, он бросился в сени, зажмурясь, все так же прижимая ладони к вискам.

Чипраков отскочил с дороги. В сенях темно. Он присел на корточки, и теплый, смирный запах сена защекотал ноздри, приводя в себя, отупляя, успокаивая. Задержал дыхание: при каждом вдохе как раскаленный дегтярный сапог всаживали в солнечное сплетение. Он вытер заслезившиеся глаза и в полуоткрытую дверь разглядел: за плетнем проплывал воз дров, в белом июльском небе коршун кружил. Пыль во дворе словно почернела под палящим солнцем.

*   *   *

Чипраков лежал в чистой постели и смотрел в потолок, на тени, набегавшие, как волны, когда пламя свечи колебалось.

Кровать коротка, ступни Чипракова мерзли, хотя в комнате было душно.

«Наверное, старушка здесь жила», – подумал он, глядя на пучки кукушкиных слезок, положенных за икону, и треснувшую лампадку рубинового стекла.

Хотелось спать: убаюкивал острый запах мяты, полыни – веник в углу – и преющего дерева. Хотелось спать, но мысль не отпускала.

Чипракову не было страшно. Политические убийства случались часто, о них писали в газетах, революционеров хватали, но не всегда. А смертный приговор полицмейстеру был вынесен, и всё продумано уже давно. Вариант со сквером был самый надежный, кинуть – а там к ближнему дому, и отменный рысак, заранее сторгованный Волошиным, и пролетка – в известное место, возможность ускользнуть была реальна. Сколько раз террористы проверяли, время высчитывали, предусмотрели все мыслимое, это даже он, Чипраков, сбоку припека, – и то знал. Нет, он не боялся. Не пугала и мысль, что прольётся кровь человеческая.

Чипраков видел в соборе полного господина в генеральском мундире. Он раскланивался со знакомыми и охотно улыбался. И Чипракову он вдруг показался похожим на нарядную дорогую куклу, словно предназначенную для того, чтобы началась короткая странная игра – швырнуть бомбу и расколоть ее на части.

Он с детства без зависти, но с каким-то сосущим презрением глядел на барские игрушки богатых детей: даже в крахмальной кисее они чудились ему скользкими и мылистыми. И вид фарфорового лица полицмейстера, его красивой жены и розовых шелковых дочек в совокупности с «знанием о неких приготовлениях» не возбуждал в нем ничего, кроме удивления и легкого раздражения.

Что-то укололо в палец. «Не клопы ли?» – испугался Чипраков, отдергивая ногу. Потом осторожно вытянул ее, пощупал, нет, перо выбилось из матраца. Чипраков повернулся на бок, глядя на беспокойное пламя свечи. В пламени рвался кто-то наружу, фигура похожа на человеческую. Гибкое туловище и непомерно длинная рука тянулись вместе с копотью до самого острия огня и выше. Рука шевелилась, изгибалась, швыряла невидимое в темноту, к двери.

Чипракову стало страшно, и он съежился под простыней. «Господи, что же это? Что же я с собой наделал? Эх, Мусенька…»

– Мусенька! – вслух сказал он и опять испугался своего голоса.

Пламя пошатнулось, легло плашмя. Чипраков глянул на дверь и обомлел: в углу стояла Муся… Как мотылек со сложенными крыльями, с узкими сведенными плечами, в белой до пят рубахе.

– Молчите, – сказала она, выходя из угла, и погрозила пальцем, и волосы ее, качнувшись, вспыхнули рыжим от света.

Чипраков лежал неудобно, вплотную к стене, и плакал, уткнувшись в подушку.

– Забудь всё, забудь. Я дура, я виновата, прости… Мне казалось, ты любишь меня, и будет нечестно, если я не приду к тебе, ведь ты для меня решился, вот я и подумала… Господи, как я глупо…

– Я люблю, – всхлипнул он, – и я здоров, но так бывает у мужчин. Как скверно!

Мусенька повернулась и погладила его потное плечо, старалась заглянуть в лицо.

– Вот ты и успокоился. Прости меня, и нам надо поговорить.

– Это очень понятно, – сказал он, не слушая ее, – такое волнение, и я не ждал, еще бы! Если хотите знать, бессилие у мужчин…

– Я не хочу ничего об этом знать, – резко перебила Муся, садясь на кровать.

Чипраков покосился на нее. Ворот рубахи с желтоватыми крупными бельевыми пуговицами расстегнут, маленькая грудь под полотном совсем не заметна, и кабы не волосы, она походила бы на худого мальчика с острым злым лицом. Ему стало обидно.

– Тогда зачем же вы? Мне ведь ничего и не надо было от вас, кроме поговорить. Я всю жизнь так ничего не хотел, как поближе к вам быть, чтобы вы меня послушали. Но вам на меня плевать, вы всё с Глебом, с Глебом, а я – хоть совсем пропади. Хотя я за это, может, к вам еще больше почтения имею, связан совсем.

– Вот и пришло время, поговоримте, – улыбнулась Муся. – Я не сомневаюсь в тебе нисколько, ты всё сделаешь, но почему ты решился вчера? Я не хочу домысливать, но меня это мучает, – начала она, – и ты должен осознать, принять в себя идею, иначе это убийство, самоубийство, черт знает что! Есть ли в тебе идея – вот что?

Лицо старой ящерицы чернело на белизне подушки. Глазки совсем спрятались в складках кожи.

– Я поручилась перед Осинским, – с отчаянием продолжала она, – но не уверена. Понимаешь ли ты, в чем смысл этого покушения?

Ящерица растянула рот, по лбу пробежала волна, и лукаво ответила:

– Я за вас, Мусенька, что полицмейстера – царя убить готов.

И Чипраков открыл глаза, наслаждаясь эффектом. Она вздрогнула и стала застегивать ворот рубахи.

– Что же до идеи, – Чипраков удержал ее маленькую руку, – то она, конечно, есть, да вот меня-то нет. Я давно хотел вам сказать – меня нет, Муся.

– Что это вы, – забормотала она. – Вы хотите сказать, что вы – человек конченный, и поэтому?

– Да нет, – продолжал Чипраков, – что есть я? – продолжал с пафосом.

Муся вздохнула, рука ее в ладони Чипракова ослабела.

– Я и сам не знаю этого. Вот я приказчик, да нет, и не приказчик я, мне это неинтересно совсем. Или человек молодой, да я-то знаю, что и не молодой, и не старый, всё это ко мне не подходит. Вы ж меня видите, – Чипраков усмехнулся. – Вот я и толкаюсь – и это не я, и то тоже. Так и обозначил себя – «от противного», огородил то есть. Огородка есть, а в ней пустырь, голое место, как корова объела. А вот вы – люди, у вас в огородке что-то такое есть, что-то растет. И вы, Мусенька, я к вам и прилепился, оттого что вы себя знаете, несете себя гордо. Понимаете, во мне человека выдуло! И что ж – идея? Идея – это хорошо, это я умом уважаю.

Муся сидела, отвернувшись, глядела на пламя свечи. В углу возле веника немилосердно трещал сверчок. Чипракову стало жаль ее.

– Простудитесь, идите сюда.

– Нет, нет, простите, я пойду. Спите уж, пора.

Чипраков потянул ее к себе, она торопливо встала, погасила пальцем фитилёк свечи. Палец кольнуло, но она не почувствовала этого. «Потный, потный», – с отвращением думала она. И уже от двери неожиданно сказала:

– Я вас очень жалею, и простите меня за всё. Я вам верю, и мне было хорошо с вами.

И, помедлив мгновение, вышла из комнаты. Чипраков лежал, не шевелясь…

Муся постояла в коридоре, справляясь с дикой мыслью – вернуться, и пошла к себе. Надела поверх рубахи юбку, села у открытого окна, закурила. Глеб вышел из зарослей сада, присел на садовую скамью под окном.

– Ну что? – после долгого молчания спросил он.

– А? Всё хорошо, – рассеянно отозвалась Муся, – всё будет. Только он совсем не то, он всё не по-нашему как-то понимает. Ничего не понимает, – решительно закончила она, притушивая папиросу.

Глеб вздохнул:

– Что мы делаем, уму непостижимо, – сказал он.

Муся коротко рассмеялась:

– Всё правильно делаем, Глеб Андреич. Ступай в дом, а то как бы в тебе человека не выдуло…

*   *   *

Утром Глеб зашел к Чипракову. Тот был уже одет. Аккуратно застелил постель, выровнял кружевной подзор. Носки лежали на столе, и, увидя Глеба, Чипраков торопливо сбросил их на пол. За эту ночь он потемнел лицом.

– Уже? – с запинкой спросил он.

– Нет, еще рано. Умываться в кухне. Муся поставила самовар.

Чипраков безучастно смотрел на него.

«Лицо изменилось, – думал Глеб, – посмуглело, что ли, и нет этой противной желтизны».

– Я вот что… Ночью Муся была здесь, мы говорили. Передайте ей мое уважение…

– Не понимаю, – Глеб покраснел, – мне-то что за дело. Передайте сами, сейчас.

– Это не нужно, – так же твердо и безжизненно сказал Чипраков, – надо, чтобы вы.

– Я в толк не возьму, вы что же, не выйдете? – рассердился Глеб. Чипраков был величествен, как какой-нибудь король в шекспировском спектакле. «Совсем дурак стал, всё провалит», – в сердцах подумал Глеб и вышел.

Появилась Муся, свежеумытая, с гладко зачесанными волосами, под глазами круги от бессонницы. Она нерешительно остановилась у дверного косяка, смотрела испытующе.

– Как вы себя чувствуете?

– Ничего, – отвечал Чипраков.

Между ними была мутноватая стеклянная стена.

– Пойдёмте же. Самовар готов.

Голос сквозь преграду доносился слабо. Чипраков послушно кивнул.

За чаем оба они молчали, и лишь Глеб беспокойно вертел головой, вглядывался в лица.

– Вы всё помните, что надо делать? – спросил он.

– Да, – отвечал Чипраков и улыбнулся Мусе.

Она отозвалась такой же долгой, бледной улыбкой.

– Учтите, в коляске с ним может быть еще кто-нибудь еще, жена, например. Слышите?

– Да, – повторил Чипраков, продолжая улыбаться.

– И всё равно надо бросать, – с усилием сказал Глеб.

– Да… Я понимаю, – он думал, точнее, чувствовал что-то свое, совсем другое.

…Глеб смолк, глядя в золотистые разводы чайного блюдца, глядел, пока голова не закружилась и не навернулись слезы на глаза.

Чипраков перестал их замечать, в нем происходило нечто неизвестное, радостное, словно огороженная пустошь души, о которой ночью он толковал Мусеньке, внезапно оживала. Под веками, если прикрыть глаза, разливался теплый солнечный свет, и весь он наполнился теплом и лаской жизни, неприхотливой и плодоносной. «Вот и оно, пожил, – думалось ему, – надо было пожить, стало можно пожить…» И сонно колышущийся чай в блюдце, и Мусенькины розовые пальцы, и черный сутулый грач Глеб, ссутулившийся над столом, – было полным даром жизни, последним и искупающим всё. Страшную пустую гарь прошлого затянуло без следа.

– Пора, – сказал Глеб, отрывая взгляд от блюдца, и полуослепшие глаза не увидели Чипракова, а увидели вместо него столб пыли, серый, светящийся, пропитанный солнечным блеском.

– Пора, Мусенька, – сказал Чипраков, вставая.

На улицу вышли вдвоём. Проходя по саду, Чипраков залихватски подхватил Мусю под локоток, другой рукой крепко сжимая сверток.

– Вы поосторожнее с пакетом, – негромко проговорил с порога Глеб.

Не дойдя до калитки, Муся остановилась и осторожно высвободила руку. Невысокий сутуловатый человек, в помятом костюме, панаме на голове, с темным голым лицом стареющего ящера, смотрел на нее. И это лицо, теперь расправленное, без нелепых складок набегающей кожи, с впалыми маленькими глазами, было грустным и не безобразным.

– Нам вместе только до почтамта, но можно идти не спеша, – смущенно сказала она, отстраняясь от его попытки снова взять ее под руку.

Чипраков покраснел и молча пропустил ее вперед. Вышли на улицу, образованную сплошными заборами, пустынную, с заросшими яркой травой остатками луж и колдобин. Мусе хотелось заговорить, но не приходило в голову о чем, и вообще она чувствовала себя непривычно, скованно, неловко с той минуты вчера, как Чипраков решился вступить в дело. Отчего он так решил? Мысль, что от любви к ней, была нестерпима. С детства презирала она всякую романтику – это стыдно и дико в наше время, да еще Чипраков на месте героя…

Молча дошли до бульвара.

– Теперь расстанемся. Вы туда, а я встану на углу. Сигнал – я взмахну платком, помните? Счастливо вам!

Она стояла, щурясь от света, отчужденная, собранная, – и Чипраков понял, что она уже покинула его.

– Не уходите! – жалобно сказал он. – Помните меня! Ведь это для вас я!

– Да, да, я понимаю, – она испытующе и тревожно глядела на него, – но сделайте всё, пожалуйста, на великое дело идете!

– Иду, – согласился Чипраков.

Он провел рукой по ее чистому горячему лбу, по гладко зачесанным волосам, наклонился и поцеловал в губы. Муся отступила на шаг, протянула руки ладонями вверх, сказала зачем-то:

– Я люблю вас.

Чипраков усмехнулся, не поверив, и понял, что теперь-то конец, она точно уйдет. Повернулся и побрел к бульвару.

Здесь было почти безлюдно. Чипраков сел на скамью в тени, прикрыл глаза. Время еще было. Сверток лежал под рукой. «Сейчас я должен вспоминать жизнь», – подумал он, но ничего не вспоминалось, никакие картины прошлого не являлись ему, под веками было тепло, сонно. На те две-три минуты, что глаза были закрыты, Чипраков погрузился в глубокий сон. И опять ему снился только свет, смуглое плечо Муси и блещущая под солнцем река. Сверкающая вода притягивала его, и он, осторожно облетев эти плечо и руку, ставшие огромными, устремился к руке. Но вдруг замер на лету, вспомнив: «Нет, нельзя еще», – и проснулся.

День показался темным. Чипраков потряс головой, потер глаза и нашел взглядом Мусю. Она стояла у афишной тумбы метрах в двухстах, вполоборота к нему, и ветер надувал широкие рукава ее кофты. Ни о чем не думая, как во сне, он поднялся и медленно направился к ней, ощущая лишь плотность свертка под мышкой. Уши заложило, и он слышал один ровный, непрерывный шум крови в голове.

У дома Михайлова стояла пролетка, кучера не было видно. Чипраков заметил это, сам не зная зачем. Левая рука со свертком затекла, он прижал его локтем, скособочившись влево, и продолжал идти к Мусе.

Он должен был сообщить ей, что у него что-то с памятью, вроде паралича, но не знал, как сделать это в обеззвученном мире. Слишком много загустевшего плотного воздуха разделяло их, и Чипраков утомился идти. Но ясно, как в увеличительном стекле, видел ее лицо с коричневыми подглазьями и морщинами гневно нахмуренного лба, хотя платье и рука с платочком оставались для глаз нечеткими из-за расстояния. Девушка смотрела на него, кривя губы. Чипраков отвел глаза и от пролетки, от михайловского подъезда остро блеснул луч солнца, отразившийся в волошинском пенсне.

И тут разом вернулись звук и память.

Чипраков услышал хруст песка под своими штиблетами, хлопок двери магазина на той стороне улицы и далекий, с привизгом, пароходный гудок на реке. Мусина рука плавно потянулась вверх. Чипраков ужаснулся собственной бестолковости, быстро перехватил снаряд в правую руку. Мусин платок поднялся до пояса шелкового… на уровень груди… Она глянула на пересекающую бульвар улицу, невидимую Чипракову, потом обратила к нему белое плоское лицо с вжатым в щеку кружевным лоскутом. Он торопливо кивнул, сошел с дорожки и, минуя траву, оказался на краю мостовой.

Из-за поворота вывернулась коляска полицмейстера. Затылок Чипракова спалило ужасом, сердце оборвалось и будто умерло в груди. Полицмейстер Турьев разглядел девушку, встревоженную, без шляпы стоявшую на солнцепёке и напряженно смотрящую на бульвар, в сторону особняка Михайлова. Коляска свернула туда, и полицмейстер тоже увидел, что привлекло ее внимание. Навстречу коляске по булыжнику почти бежал человек, прижимая к груди газетный свёрток. Бежал спьяну, сдуру, прямо норовя под копыта коня, мотал тряпочной своей головой в гнусного цвета панаме.

– Куда? Сомнут! – грозно рявкнул Турьев, откидываясь назад, и Чипраков видел, что он разогнулся, как гусеница, выпятив обширный белый круглый живот с золотыми пуговицами мундира.

Лица пьяненького было не видать, хотя он подлетел так близко, что кучер мог стегнуть его кнутом. Турьев хотел вытянуть его вдоль хребта сам, но тот вдруг дико завопил, споткнулся и медленно, словно нехотя, ничком повалился на мостовую, выбросив вперед руку со свертком. Воздух взорвался и вспыхнул, как пороховой погреб…

На суде Мария Щипахина и Исаак Волошин утверждали, что государственный преступник Петр Чипраков не был руководителем организации, не входил даже в состав, и выбор на него пал случайно, в последний момент перед покушением.

Оспорить неправдоподобную версию было некому: один из террористов скончался от чахотки в тюремной больнице, другой – Поливанов – скрылся, сам же Чипраков был разорван брошенной им бомбой на месте преступления.