ЖЕНА ЛОТА
Она оглянулась назад, на горящий Содом:
кому Содом, а кому-то родительский дом
и школьный двор, где скакали, гоняя по «классам»
жестянку от ваксы, набитую плотным песком.
А кто бы не оглянулся? Вот, скажем, вы –
вперёд бы шагали с неколебимой верой,
пока за спиной выжигали б огнём и серой
тот старый бульвар, весь в пролежнях мятой травы,
где днём катали коляски?.. Итак, запрет
нарушен, и Тот, чей гонец успел к Аврааму,
на этот раз не стал изменять программу,
и шедшая с дочерьми за супругом вслед
застыла на месте цилиндром из каменной соли.
А как её звали? Впрочем, не всё равно ли…
Полсотни лет меня бесит этот сюжет!
* * *
Господи, сколько хлама!
Мамочка моя мама,
встань-пробудись, воскресни,
дланью пó столу тресни.
Впрочем, стола не видно –
скрыт под бумажной грудой.
Худо мне, мама, худо.
В шкаф запускаю руки –
где-то у дальней стенки
два прозрачных пакета,
в каждом твоя записка.
Сказано там: колготки
целые и под брюки –
Хаосу в злые зенки
выплеснутая миска.
Что-то я потеряла,
что-то я позабыла.
Только вчера ведь было,
только сейчас мелькало.
Из темноты и гула,
из глубины завала,
мама, достань мне слово,
как пенал доставала.
Вот опять проблеснуло,
скрылось, погасло снова.
БЕНГАЛЬСКИЙ ОГОНЬ
И звякнуло в ухе: бенгальский огонь,
подобьем словесной отмычки.
Протянешь ладонь – и отдёрнешь ладонь
от пахнущей порохом спички.
И страшно, и весело брать из руки
отцовской, как некое знамя,
на палочке брызжущие огоньки,
слепящее белое пламя.
И свет погасили, и лица смуглы,
лишь губы, глаза выступают из мглы,
и словно бы призрак факира
парит над остатками пира.
Тигриное, звёздное ли волшебство,
в застолье густом передышка…
Фотограф небесный, твоё ль баловство?
Навеки продлённая вспышка.
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР В СОЧИ
С отставшей кожицей абхазский мандарин,
армянской водки дух, подправленный кизилом, –
достойно ль это всё александрин,
бог весть, но кровь быстрей бежит по жилам
от этих малостей. В двухместный номерок
набились всемером, с каким-то граем птичьим
расселись там и сям, а кто-то и возлёг
на локоть опершись, как на пиру античном.
Там был и местный сыр, и, кажется, стихи
за кадром в глубине звучали смутным гулом,
и Максимилиан вскрывал подтекст ухи,
а Юлий возражал, скрипя балконным стулом…
И не любовью – дружеством одним
всё двигалось, и всё годилось в дело:
наш мыльный пузырёк парил, неустрашим,
и море Чёрное шумело, как умело.
ВСЛЕД МАШЕ АННИНСКОЙ
Зачем ей надели платок?
Сюда подошёл бы беретик.
Зачем так прицельно жесток
начал и концов теоретик?
Из слова лепила миры,
из глины творила сосуды.
Словесники и гончары
рассчитывать вправе на чудо…
Но нет её здесь, не смотри,
и нет её выше и ниже –
ей машут Кокто и Гари,
встречая в весеннем Париже.