СЕНЯ…

Памяти Самуила Шварцбанда

КСТАТИ, О ДУШЕ

Несколько раз коллеги в городах Европы и России, побывавшие до того на международных славистических конференциях в Еврейском университете, спрашивали меня, как там живет этот теплый человек, Сеня…

Это слово было формообразующим в облике этого человека.

Ему прощали все (или почти все), ему прощали всё (или почти всё) за эту щедрую, порой неразборчивую бродящую теплоту. И если задним числом еще обнаружатся обиженные, то они наверняка простят ему новообнаруженные обиды. Он жил в состоянии круглосуточного увлечения, заводился с пол-оборота, планы и прожекты теснили друг друга, легкость не оставляла места для сомнений и опасений, его как поэта далеко завлекала речь, будущие затеи хмелили и парили над насмешками. И не каждый раз, но примерно в пятый, шестой, седьмой слышалось: а представьте себе, эта авантюра выгорела. Он спешил, успевал, промахивался, снова затевал и вскакивал в уходящие поезда. Он не доводил до завершения логические постройки в своих литературоведческих сочинениях, не успевал навести порядок в деловых отношениях, живя сегодня завтрашним начинанием. Он легко очаровывался новыми людьми, чтобы с так же легко предсказуемыми последствиями с полудетской обидой в них разочаровываться. Подвижность и возгораемость делали его среди исторически утомленного поколения, как оглядеться и посравнить, пожалуй, что уникумом. Мой опыт пребывания в том же деле, на которое Сеня положил свою недожитую жизнь, учит меня, что одаренных филологов встречаешь немало, но не они создатели спасительного для профессии воздуха, а вот наделенные даром устроительства в нашем деле – на вес золота, по-старомодному их называли душа.

Кстати, о душе. Если есть почетные граждане, то он был почетный семьянин, и если что и отяжеляло бродящую в нем легкость, то только секундные заминки на перепутье между Делом и Семьей. В любви к своим его не смущали подразумеваемые упреки в сентиментальности, как не страшился он и упреков в сомнительности вкуса, помещая на книгу своих стихов фотографии своих внуков.

По культурологической анкете он был, ну, наверное, шестидесятник. Я впервые увидел его в родном нашем городе, в Риге, затененным ноябрьским вечером тысяча девятьсот шестьдесят второго подмерзающего года на аллейке, ведшей от памятника Ленина к памятнику Свободы, когда он, вернувшийся из Москвы, рассказывал безымянным юнцам, лет на пять младше его, как обнадежили его в «Новом мире», взяв к печати цикл стихов «Скрижали». Ничего этого не получилось, как и вообще столь многого в будущем не оказалось.

То, что у моего двойного земляка, по Риге и по Иерусалиму, получилось, см., как говорится, в положенной справке о нем в конце номера. Получилось так намертво запомниться, что не изгладится он из памяти в ночной тьме подобно тому, как пульсируют бесперебойно в земляке его строчки:

Есть две чужбины – Запад и Восток.
Теперь я понял, почему лениво
Вода морская в Хайфе на песок
Выносит тину Рижского залива…

Роман Тименчик

«ЕВРЕЙСКИЙ ЧЕЛОВЕК»

Я из другой сферы деятельности, из другого круга общения, отношения мои с Сеней Шварцбандом были недолгими, череда будней фактически развела нас более пятнадцати лет назад. Но – запомнился как яркий и неоднозначный человек (талантливые люди по большей части неоднозначны), дважды устроивший мне праздник.

Мы познакомились в конце 90-х в Иерусалиме у общих приятелей, видимо, понравились друг другу как собеседники, и он поинтересовался, вожу ли я машину. Ответ был положительным, и тогда Сеня пригласил отправиться вместе… в Италию. Так я и попал в эту страну в первый раз. Сеня машину не водил, но расходы на её съем, как и все прочие траты путешественников, предложил разделить пополам. Ему хотелось разглядеть обожаемую Италию, выбирая на подробной карте дороги и населенные пункты по собственному усмотрению. Так и произошло, я рулил, куда он указывал, попадая порой на серпантины, где и более опытный водитель поеживался бы от опасения, что не разминётся со встречной машиной. Что ж! Зато по Аппиевой дороге мы не могли бы не проехать, ведь это было частью его замысла, Сеня воображал себя путешествующим также во времени, и вот мое свидетельство: у него это получалось. Я впервые провел пару недель с профессиональным филологом и позавидовал ёмкости его историко-культурологического взгляда на развертывающийся перед глазами мир. А на одной из прекраснейших площадей Рима повел меня в ресторан, где когда-то ежедневно обедал Гоголь, и тут мне была сообщена подробность, которой я не знал: оказывается, Николай Васильевич так наслаждался итальянской кухней, что не раз, отобедав, просил принести ему те же блюда повторно. Что прибавляет эта деталь к пониманию Гоголя? Неважно. Теплей на душе.

Любопытно, что и Сеня извлекал дополнительное удовольствие от того, что показывал Италию путешественнику-новичку; предвкушал мое воодушевление от невиданного, весело называя задуманные сюрпризы «сталинскими ударами». Ну как забыть такой, например, «сталинский удар», как Сан-Джиминьяно… Или Сиену… Или Ассизи… Или вот такой: повернув утром за угол гостиницы, вы оказываетесь перед Пизанским собором и падающей башней… «Удары» в данном случае – слово уместное. Тот, кто помнит собственную первую встречу с Италией, поймет меня тотчас же.

Как спутник Сеня порой обескураживал контрастами: то расчетлив до педантизма, то юношески расточителен, то циничен в суждениях, то изумляет дерзкими гипотезами и сопоставлениями знатока литературы. Или превосходными строками своих стихов. Скучно с ним не бывало! В выборе еды и питья вообще не возникало разногласий. А по мере продолжения поездки у меня сложилось к Сене особое отношение, о котором надо сказать хотя бы пару слов.

Сеня представлял собой то, что я называю «еврейским человеком».

Существует множество типов «еврейского человека», включая не самые привлекательные, но я говорю сейчас о том, что их объединяет. Некий общий интонационный строй речи, предвещающий через миг то ли юмор, то ли жалобы, то ли сарказм, то ли взрыв раздражения. Специфическая внешность; когда Олеша говорит: «Нос еврея похож на цифру 6», – это лишь единичный штрих в необходимом для описания перечне. Пресловутая жестикуляция. Специфичность ума, живо откликающегося на парадокс и приученного к альтернативным ходам мысли. Всё вместе – свидетельство многовековой принадлежности к национальной общине, к месту обитания («местечку»), где люди сохраняют свою идентичность, гордость своей верой и готовность прийти на помощь друг другу вопреки унижениям и преследованиям. Будучи сам «местечкового происхождения» и прожив более половины жизни в СССР, многократно замечал: при подъеме вверх по ступеням образования, культуры и социального положения еврей старается избавиться от примет «еврейского человека», ему хочется выглядеть классическим представителем титульной нации. Это, впрочем, из области «державного фактора» в формировании личности: австро-венгерский еврей по этому признаку наверняка походил на российского, польского и т. д.

Возвращаюсь к Сене. Он в этой поездке несколько раз встречался с итальянскими славистами. То были русскоговорящие итальянки и итальянцы, просто избравшие профессией славистику, а не, скажем, германистику либо бухгалтерский учет. Они тянулись к Сене как к известному в их среде пушкинисту, выросшему в стране Пушкина, носителю пушкинского языка. Сеня же, если иметь в виду театр общения, партнерствовал с ними не как русский славист, кем он, собственно, являлся, а как славист еврейский. Уловив это, предположил было, что он просто не в состоянии выйти из роли «еврейского человека». После пары милых вечеринок с итальянцами обнаружил: он, хмелея и вдохновляясь, очень даже в состоянии войти в роль витийствующего русского литературоведа-аристократа. Но допускал это лишь при некоторой потере самоконтроля. Обычно же выказывал себя именно «еврейским человеком», Сене доставляло удовольствие подчеркивать, что он славист из Иерусалима. В нем тихо, но неизменно пламенело чувство национального достоинства. Если вспомнить пушкинскую строку «Ко мне постучался презренный еврей», то вот что я думаю о Самуиле Шварцбанде.

Такой не скажет: «Это не я постучался». Он есть то, что он есть, и если это кому-нибудь не по вкусу, терять самоуважение по такому поводу не станет. Когда я понял это, Сеня вошел для меня в число «еврейских людей» (их немало), которым я предан умом и сердцем.

Вскоре после нашего возвращения он сделал то, что далеко не всякий поэт сделает для другого поэта: сверстал на компьютере первую книгу моих стихов, «Монолог». Первую в жизни! – в СССР я смирился с тем, что останусь пишущим «в стол».

В этом весь Сеня: когда я забирал макет книги для типографии, спросил, во сколько оценивается его труд. Сеня потемнел лицом и объявил, что если я еще раз задам этот вопрос, спустит меня с лестницы. А ведь мог бы, между прочим: в молодости занимался спортивной гимнастикой и делал немалые успехи, был даже включен в республиканскую сборную (правда, выдвижение на чемпионат спортсмена по фамилии Шварцбанд было в ту пору крайне проблематичным независимо от его данных). Что ж, зато обмыли мы книгу знатно.

Люди стареют и умирают – кто раньше, кто позже. Я с радостью читаю об окружении Сени, о симпатиях, которые он вызывал. Он дарил или давал мне почитать свои труды, они восхищают меня и по форме, и по сути. Человек умел удивляться жизни и находить утешение печалей в высоком творчестве. Умел жить внутри себя и видеть дыру в потолке, но в то же время всем существом оборачиваться к другому человеку, радоваться, делая добро. Умел и самозабвенно хохотать, и гневно повышать голос, и «заболевать» от строчки стихотворения, и беззлобно посмеиваться над человеческими слабостями – чужими и своими. Такие не забываются.

Анатолий Добрович

СЕНЕЧКА

Я знала его с 1992 года. Он был окружен множеством замечательных давних друзей. Для нас (а может, и для всех?) он был Сенечка. Всегда с улыбкой, с шуточками, остроумный. Вспоминалось блоковское «веселое имя Пушкин». Самуил Моисеевич Шварцбанд занимался наукой весело и увлеченно. Любил парадоксы, столкновения, как сказал бы Пушкин, «странные сближения». Разговоры с ним вдохновляли. Интереснейший рассказчик, студенты обожали его.

Сенечка всегда старался помочь и помогал. Многие, как и я, благодарны ему за это.

Запомнилось из 1993-го: представительная международная конференция «Библия и славянские культуры», большая аудитория-амфитеатр, Сеня быстро спускается по лестнице к трибуне, а по рядам шелестит: Сенечка, Сенечка…

Поэт. И мы сейчас вспоминаем его строки, ведь стихи тоже изменяются, как и портреты.

Время торжественно стелет, как свитки,
Тени на сизых террасах холмов…

Сенечка. Сенечка.

Благословенна память!..

Валентина Брио