* * *
По-разному возможно посмотреть:
вот женщина, раздетая на треть,
хотя для всех других она одета.
Ни то, ни это.
Она кастрюлю ставит на плиту,
а кто-то грузный с игрек-хромосомой
её считает хрупкой, невесомой
и не в поту.
И ей на спину руку положив…
так не ласкают и не обнимают.
Он лапает… и думает, что жив,
и то, что жив, – лишь так и понимают.
* * *
Для кого завивают локоны, носят нежное и прозрачное?
Для кого сигареты блоками,
жизнь безбрежная, пара фрачная?
Кто приказал Большой Медведице быть медведицей?
Кто принудил Малую стать медведицей?
Кто к закату тянет десницу алую
и к полуночи шуйцу тёмную?
Даже если спросится – не приснится и не ответится…
Небо только молчит и светится,
давит тяжестью многотонною.
Кто заставляет меня знакомиться с игривою, а не с томною?
Или баловать дочек, как я их бáлую кока-колою?
Кто заполнит смыслом погубленную и полую?
Кто мне покажет будущее за кромкою?
Кто украсил павлина перьями, лошадь гривою,
кто сделал львицу смелою… и так далее?
И какого лешего за окном поют удалую песню громкую
и покупают белое платье в талию?
У меня понятия ни малейшего…
МЕТЕОР
Александру Соболеву
Помню картинку – огромный Везувий,
город и храм с колоннадой беззубой,
море и белые статуи в ряд.
Всё я мечтал… не сумел домечтаться…
По-итальянски мои домочадцы
не понимают и не говорят.
Дальше живу, но неясно доселе,
правы ли мы, что в Европе осели
между голландских каналов и сёл?
Где здесь Марсель и матросские руки?
Тут лишь бухие подростки и суки.
Ах, я осёл!
Как я хотел пролететь метеором,
быть капитаном и пахнуть Диором.
Лазить в горах.
Вот я покинул и колбу, и базу,
вышел наружу, и сразу, и сразу
пó лбу – шарах!
Ниже, чем море, и плинтуса ниже…
В пиве, голландских глаголах и жиже –
я в этой жизни, как в луже, погряз.
Русскому дактилю небо Торквата
великовато, ах, великовато.
Здешнее низкое небо – как раз.
ПЕРЕЕЗД В ФИЛАДЕЛЬФИЮ
Где нас случайно застаёт война.
Н. Ушаков
Играют в кости где-то – трак да трик,
и тикает чего-то… Посмотри-ка
на старика, не вяжущего лыка,
на юношу, что волосы остриг,
призвался и демобилизовался,
на женщину, что скоро к сорока,
на жителей сего материка,
участников трагедии и фарса.
Спешащий в Филадельфию Амтрак
не друг, конечно, правда, и не враг,
он старшую мою увозит дочку,
и мне теперь придётся в одиночку.
В Америке равняются на флаг…
подумать – там живут сплошные фрики…
Я слышу крик. Погромче закричи,
(обычно это помогает в пьесах) –
к тебе помчатся люди, аварийки,
электрики, полиция, врачи
и дочка, если праздники и Песах.
ПЕРСОНАЖИ И ДЕКОРАЦИИ
1.
Доведённые жизнью до
отчаянья, точки, ручки,
уступившие ей в дзюдо,
шахматы, карты, шашки,
выигравшие в лото,
родившиеся в рубашке,
сорочке, штанах, пальто,
с ложкой во рту, без ложки…
Дожившие до получки,
не дожившие до получки.
Счастливые после пьянки,
рóдов, покупки, случки,
не вынесшие напор,
застывшие на стоянке
или во весь опор
летящие в неотложке.
Кто ничего не понял,
те, кто сам до всего допёр,
кто сгинул, загнулся, помер,
живущие до сих пор.
2.
Пыльный, словно склад мешков…
Мишура, вещицы, штучки.
Неудобный, как комод
или чемодан без ручки.
Горький-горький, как Пешкóв…
Сухо-сухо. Сыро-сыро.
Сладко-сладко. Словно мёд
или кока-кола «Zero»…
Резкий-резкий, словно речь
в окруженьи мовы. Серо…
Красно… Стылый, будто печь
в доме у пенсионера.
Чёрно-белый: молоко,
уголь, сажа. И белила.
Далеко. Недалеко.
С нами не было. И было.
* * *
Прекрасная и гордая страна!
А. Галич
Гуляя меж каналов и красот,
я вспоминаю о стране исхода.
Я обретаюсь тут с какого года?
А всё равно оскомина, икота,
и всё равно от бешенства трясёт.
Любое государство – это я,
бегущий от налогов и призыва,
не одолевший здешнего пассива,
уклада, ипотеки, бытия….
и выглядящий как-то некрасиво.
* * *
В Европе. В восемнадцатом году.
В сознанье. Это значит не в бреду.
Он вышел без пальто. Его продуло.
Потрёпанное тело арендуя,
он износил его ещё сильней,
закашлялся и напустил слюней.
Простуда. Грипп. Наставленное дуло.
Без шапки. Пожалейте обалдуя.
Голландца. Славянина. Иудея.
Душой бессмертной кое-как владея…
Календула. Больница. Коновал.
А Бог глазел и знака не давал.
К ДОЧЕРИ В ПЕНСИЛЬВАНИЮ
Что-то идёт не так – врачи, мясники и слесари
часть меня от меня отрезали и требуют – замолчи.
В теле моём дыра, сделанная на фрезере.
Небо блестит, словно отрез парчи.
Люди сидят с божоле, помогающим при жарé.
Сжали в руке таблетку, помогающую при жáре.
Дочь моя уезжает… Зачем мы её рожали?
Тело моё соскальзывает с печи,
и рука моя, дрожащая, как желе,
Филадельфию ищет в Западном полушарье.
KONINGSDAG
Жить стало лучше.
Лебедев-Кумач
На радио стандартная манера,
что музыка – сплошная хабанера
и ничего не значит. Значь, не значь, но слушают.
И смотрят на экране,
как ровно двадцать два миллионера гоняют мяч…
Но взгляд у них бараний…
Садится солнце, и закат багряней,
чем партбилет и Лебедев-Кумач.
Под крики «браво», пиво и фанеру
поёт певица и не знает меру.
Орава. Парни тискают шалаву,
жуют сосиски, курят, пьют отраву.
Сосиски – это дело. How much?
* * *
Мир был неотвратим, как серп и молот,
он молод был и целеустремлён,
перепоясан кожаным ремнём.
Он малярию победил и голод,
а также время, разум и простор…
Он жёг сердца предлогом и глаголом.
Он был монголам разным побратим,
а тех, кто обходился без сестёр
и братьев, оформляли с протоколом.
Приделаем мотор и полетим!
Обгоним всех и позади оставим,
мы не оставим человека голым,
а если кто не хочет, то заставим,
научим и вообще озолотим.
* * *
Кнопка скорости нажата, все смеются и визжат,
переели, перепили… надо было оранжад.
Молодые наследили, насладились, наблудили,
торопились, торопили, надавали чаевых,
есть деньжата у живых чуваков (или чувих).
В синем небе – клубы пыли, про дожди давно забыли,
в интенсивной терапии только старые лежат.
MINDFULNESS
Мир его окружил (с юности окружал) и лезет ему за ворот.
(Вылезший из скорлупки, в которой сто лет лежал)
топает через город,
дольше обычного задержал взгляд на короткой юбке
(ибо мир ему задолжал). (Тут не любят его, не холят.)
(Вот и) бросает в холод, а после – в жар.
Вроде одет, обут (как положить под спуд,
что… этот список будет страниц на сорок).
(Кошки скребут на душе, скоро вообще капут, и ещё лысеет.)
Снова глазеет на понаехавших новосёлок
(как их тут всех расселят?).
* * *
Их сегодня же вызовут на партком,
их катком раздавят и сапогом –
дева спит с убийцею и врагом.
Вон лежат любовники, а кругом
Италия и Верона.
Для чего ей нужен дурак, балбес?
Неужели было так трудно без?
Потеряла стыд, и попутал бес,
и нашла себе фанфарона.
Ерунду какую-то написал
этот самый гений-универсал,
в Чебоксарах и около Чебоксар
нету мавров и Оберона.
Нету в мире хрустальных таких страстей,
там, как в местном выпуске новостей,
всё застирано и варёно.
Мы легко этот случай утяжелим,
мы положим юную с пожилым,
тринадцатилетнюю – с пожилым
с одышкою и байпасом.
Мы глухую заставим пожить с певцом –
баритоном… тенором-молодцом
или басом.
А хрычёвку сосватаем с молодым
человеком, охотником за золотым
запасом…
* * *
Мне продавали Бога в ближайшем храме.
Мне говорили, что нету красивей Праги.
Телерекламы двигались на экране.
Мне обещали – быстро, легко и много.
Клятву давали, что будет тепло и вкусно.
Обещали здоровье хирурги-маги,
что потом коленкою и не хрустну.
Что-то сулила девушка-недотрога.
Но почему-то тихо, невнятно, устно
(а я хотел с печатью и на бумаге).
Мне обещали обувь, а пальцам тесно.
Солнце садится, а в небесах не красно.
Кто-то поставил песню, и эта песня…
Плеер поет романс, но ему не грустно.
Плеер поет романс, но ему не страстно.
БЕСКОНЕЧНОЕ
Годы, радости, печали яблоками катятся.
Еве же не запрещали, ей за что горбатиться?
Разогналось, покатилось, как шпана на бумере.
Помню – кошка окотилась, все котята умерли.
Меркнет небо, угасая, вон луна-скиталица,
а костлявая косая по земле мотается.
Бродят парни по району и стреляют курево,
поминают вошь ядрёну после утра хмурого,
после утра, после ночи, после года длинного.
Матерятся что есть мочи у отдела винного.
Ходят пары по жаре… музыка с мотивчиком,
а дрожащее желе где-то там под лифчиком.
Мир мне видится с трудом, не хватает оптики,
дети покидают дом, пробуют наркотики.
Раздражаются глаза горькою и едкою…
Я об этом два часа говорил с соседкою.
Та советует: «Кричи!» Тоже мне советчица!
Лечат старого врачи, а оно не лечится…