НИКОЛЬСКИЙ. «Бывшие красавицы и красавцы», Иерусалим: Библиотека Иерусалимского журнала, 2018
Как обдурить Альцгеймера и переписать законы Паркинсона (ну, этого самого, а не того), Никольский, по-видимому, даст рецепты в какой-то из следующих книжек.
В этой – он, словно желчный божок из табакерки, просто возвращает запах, цвет, вкус и звук, присущие полнокровной жизни даже в изрядном возрасте.
Есть мелодия… В опере… В князе, в Игоре –
её услыхав, танцоры ногами двигали.
Вот и я снимался зачем-то с якоря.
И нахлебался всякого.
Мягким, упоительным, как в России (и далее везде) вечера, сарказмом и нескрываемой нежностью к переходным причудам любовников и любовниц – все ими были, будем и есть, хоть со штампом, хоть без брачного контракта – переполнены семьдесят одна страница, как обычно у этого автора, превосходных текстов в столбик. Где-то грусти чуть больше, чем спиртометр покажет, где-то за шкалик зашкалит любви…
Одна из двух воюющих сторон
пила всю ночь, сидела за столом
и стала выделять тестостерон.
Так сторон же две:
…И стала стерильной, как фильмы в советском прокате,
Где секс вырезали.
И стала противною, как душевая в спортзале.
Маленькое климактерическое отступление уместно. Три года назад звонок из Киргизии от четвертой или позавчера чат из Сочи от второй – это тоже сбор урожая. Поэт тихонько хочет примирить нас с мыслью, что
Море по колено,
было по колено, а теперь по пояс,
а потом по горло.
Нет, конечно. Никто же никому не обязан нести стакан, пока сам не доползешь. Смысл полугорьких, как левый «Стрижамент» с водопроводной водой из Лебедяни, высказываний Сергея – берегите этих, которые с вами. Или умирайте сами.
Новая книга стихов Никольского немного горчит Беккетом, несколько пахнет Уэльсом (это полуостров, а не Крым) и изрядно надушена желтыми туманами подслеповатого поколения читающих нас.
Когда впервые взял эту книжку его беспредельных стихов про изгибы и обломки настоящей памяти – думал: как это всё возможно вообще? У тебя первая ночами стоит как Наталья в летящем гробу, у нее первый или второй – из земли живой выполз с цветком в зубах.
Человек, он упрямее, чем ишак,
и не хочет спрятаться или сжаться,
хотя после старости светит ему вышак
и амнистии не дождаться.
Быстро – упасть-отжаться. Наверное, потому что
что-то сделалось с василисами,
с безмятежными казановами.
Звонит кому-то прежняя и говорит: мне все равно, какой ты теперь. И все твои консервные банки пусть гремят за тобой. Давай, тихо сидеть, слушать ложь волны около пяток. Вот так…
А он сидит такой, набычась, и гоняет по себе:
Оказалось, что был заменим и что был восполним,
А мы думали, что исполин.
Где-то шла война, прилетел в Джанкой. В гарнизонной гостинице сказали: туда не ходи, там малюк, а туда вообще не ходи – там мамо такое… Было всем лет по двадцать пять. В небе и вокруг него.
Теперь мы иногда терпим рекламу про Карегу. У некоторых внуки и внучки. Другие еще папы и мамы. Эндорфины, эстрогены… Ау…
Что-то щёлкнуло за кулисами,
стали старыми, были новыми.
Вот это прищелкивание у него – парой пальцев – практически в каждом тексте, или через один. Сгладить беспечный цинизм времени и обыграть его легкой иронией – умение Никольского.
Это сейчас я вялый и со снотворным –
тише повешенного Хуссейна.
словно после спортзала или бассейна.
Вторая половина не жиже:
в романах от любви топилась,
а в жизни просто не дала,
и все дела.
Наверное, стихи Никольского про это – надо читать в одиночку, в «одиночке», таким же серым вечером в Ессентуках или Гронингене. Бултыхая лужи и ища звезду на востоке неба. Точно зная, что смерти нет. Иначе бы он их не написал. Не, ну как такое-то?
Перерешить.
И снова не решиться.
Это же про ЛЮБОВЬ!