Сердечно поздравляем со славной датой верного друга ИЖа Давида Маркиша и публикуем фрагмент готовящегося к печати издательством ЭКСМО его романа о выдающемся ученом и филантропе Владимире Хавкине «Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека».
Вся наша жизнь состоит из движения из пункта А в пункт В или же бесцельных перемещений – прогулочных, пеших или конных, на колёсных средствах, кораблях или воздухоплавательных аппаратах. Мы всё время куда-то идём или едем, изредка останавливаясь лишь для того, чтобы утолить голод и набраться сил для дальнейшего хода. Сон тоже, хотя и не всегда, требует приостановки движения; всматриваясь в диковинные картины сновидений, мы покидаем окружающую действительность, совершенно забываем о привычном тиканье часов с минутами и перемещаемся в соседнюю вечность, где, по слухам, ни о каком времени речь не идёт.
Последний участок пути, от Галилейского моря до Цфата, выдался для Вальди Хавкина самым тяжёлым: дряхлый автобус, похожий на атрибут страшного аттракциона луна-парка, подпрыгивал на колдобинах каменистой горной дороги, скрежетал и охал. Трясло. Столб раскалённой солнцем пыли шёл за автобусом, как погонщик, и пассажиры, арабы и евреи, спасались от удушья, обматывая лица платками и подручными тряпками.
На исходе дня посвежело, мёртвая желтизна низового запустенья сменилась горной зеленью. Снулые пассажиры приободрились: скоро конец дороги, Цфат за холмом. Подъезжаем…
При въезде в город, висевший, как пряжка, на плече горы, Вальди успел разглядеть в наплывающих сумерках глубоко внизу, под ногами, великолепный лес и овраги, его рассекающие. Гостиница, куда его привёз нанятый на автобусной остановке извозчик, оказалась обыкновенной корчмой с жилыми комнатами: кровать, стол, стул, рукомойник. Распаковав дорожный баул, Хавкин вышел пройтись перед сном.
Цфат был похож на игрушечный город, по узким и горбатым улочкам которого двигались игрушечные люди – в еврейских средневековых кафтанах и белых арабских рубахах до земли. Из приоткрытых дверей синагог выбивался на улицу золотистый свет и молитвенный гомон голосов. Вальди это, к его собственному удивлению, пришлось по душе, но заглядывать в синагогу он не собирался. Может быть, как-нибудь потом, завтра…
Он вернулся в гостиницу, вполне удовлетворённый исходом этого долгого дня. В номере, на столе, его ждал ужин: тарелка толчёного гороха, политого оливковым маслом, кружок местного козьего сыра, хлебная лепёшка и кувшин с холодной водой, подкисленной лимоном и заправленной листиками мяты. Ложась в постель, застланную грубой полотняной простынёй, Вальди испытывал почти блаженство: в игрушечном Цфате, один, недоступный ни для кого… Вскоре в темноте комнаты возник этот лесной овраг внизу, под горой, и что-то ему напомнил ускользающее, уходящее сквозь пальцы – и мимолётное беспокойство коснулась его души.
Ему снился лесной овраг, он шёл бесцельно по его отрогу, руками отводя кустарник. Беспокойство не рассеивалось и не оставляло его – он узнавал этот зелёный лог, но никак не мог припомнить, зачем и когда здесь был раньше. В кустах поодаль, на другой стороне, слышался треск сухих ветвей – там кто-то теснился и топтался. Вальди всмотрелся: коричневые в бежевую полоску кабанята выглядывали из зарослей. Всматривающийся Вальди кабанят ничуть не занимал, хотя они, по дикости своей природы, не могли его здесь не учуять. Внимание коричневых кабанят было направлено к верховью оврага, словно они ждали появления оттуда кого-то куда более значительного, чем Вальди Хавкин… Направил взгляд вверх по оврагу и он и стал ждать.
И они появились – четыре белых ангела, легко бегущие по траве босиком. Вальди радостно их узнал – это они, они, хотя с тех лондонских времён первой встречи прошла целая вечность! Он захотел выйти из кустов и поздороваться с ангелами, поклониться им – но потом оценил двусмысленность затеи и остался на месте… Ангелы проскользнули мимо него, развернулись в устье оврага, снова поравнялись с Вальди Хавкиным и промелькнули. Стоя совершенно неподвижно, он не расслышал их дыхания, сколько ни вслушивался. А они словно бы прочертили травяную тропу по дну оврага, перемахнули через взлобок узкого верховья и исчезли. И кабанята исчезли из кустов, ушли в лес.
Перед рассветом Вальди поднялся с кровати и вышел из гостиницы на совершенно пустую улицу. Голова его была свежа, глаза жадны.
Ночь редела.
Солнце, восходя, выглянуло из-за дальних холмов и выплеснуло мягкий свет в озёрную долину, плавно подымавшуюся к далёкому горному горизонту.
Пока солнце только набирало высоту и не било светом отвесно, а посверкивало искоса и не в полную силу, происходили удивительные вещи: вот, открывая вид, добрые складки земли наползают друг на друга вплоть до самой кромки холмов, до кипящего ободка солнца… Отвесный свет сейчас обрушится, и ударит, и расправится с живой перспективой, и разгладит её в плоский пейзаж.
А в тёмной горной поросли обозначились тем временем переменчивые признаки дня – разнотонные, как праздничные лампочки, кусты зелёного оттенка: нефритовые, фисташковые, цвета мятного листа и неспелого лимона. День накинул пёстрое великолепие на зелёную шкуру долины, и вот прямо сейчас неведомо откуда явится Нечто, учинившее здесь всё это волшебство. Нечто, которое одни называют Высшей силой, а другие – Богом.
День пожаловал в Цфат, а горожане, очевидно, не заметили в этом ничего примечательного: день приходит, и день уходит… Редкие ранние жители появились на улочках, одни шли в синагоги, другие на базар. Хавкин, похоже, был здесь единственным бесцельно бродившим по игрушечному городу. Он испытывал необъяснимый подъём, он с упоением глядел вдаль перед собой, вдоль ступенчатых крутых улиц, не оставляя надежды увидеть ненароком своих босоногих ночных встречных. Новый день стал для Вальди продолжением дивной ночи; граница между ними не была проведена. В свободном от навязчивого времени Цфате, под небом, казавшимся ему светлей и выше, чем вчера, Вальди ждал чего-то, что непременно должно случиться, – сказочного и необъяснимого. Он неохотно отдавал себе отчёт в том, что всё это не больше чем его выдумки, что день пройдёт, за ним ещё один, и наступит час отъезда.
Словно спокойным течением, его вынесло к дверям синагоги, и он послушно вошёл внутрь старинного здания. Двери были двустворчатые, деревянные, испещрённые незатейливой резьбой: цветы, львы, сведённые большими пальцами благословляющие руки. В золотистой полутьме зала, тускло освещённого прыгающим пламенем дюжины восковых свечей, Хавкин не сразу разглядел у дальней стены длинный, грубо сколоченный стол на каменном приступке. За столом разместились семеро мужчин: один в широчайших курдских штанах, другой в обветшалом испанском камзоле с обрывками серебряного позумента, третий в лиловой бархатной жилетке поверх белой ночной сорочки. Перед каждым из них стояла кружка с чаем и лежал на голой столешнице коржик, посыпанный сахарным песком. Во главе стола по-хозяйски вздымался неопределённых лет старик с бритым светлым лицом под белой шапкой волос, перед ним лежала раскрытая книга, в которую он поглядывал. Можно было с уверенностью предположить, что светлолицый старик ведёт важную работу со своими застольными гостями – учит их либо наставляет.
Не желая мешать, Вальди, оглядевшись, опустился на низкую скамью у входа. Его почему-то притягивала эта картина: старик с учениками в золотистой полутьме. Синагогальный служка подсел к нему, возникнув из полутьмы.
– Вы пришли учиться? – шёпотом спросил служка. – Чаю хотите?
– Да, – сказал Хавкин.
– И коржик? – спросил служка.
– Тоже, – сказал Хавкин. – А что они учат?
– Каббалу, – сказал служка. – Это синагога рабби Моше Альрои.
– И это он там сидит, за столом? – спросил Вальди.
– Ну да, – ответил служка. – С учениками… Вы что, не знаете рабби Моше Альрои? Он самый знаменитый каббалист на свете, как можно не знать!
– Я приезжий, – оправдался Хавкин. – Специально приехал.
Он ждал, когда служка спросит, откуда он специально приехал в Цфат. Но служка не спросил.
– Пойду чай принесу, – сказал служка, поднимаясь со скамьи.
Он пересёк пустой молитвенный зал и, шагнув на приступок, подошёл к рабби. Подняв голову, Альрои слушал наклонившегося к нему служку.
– Что бы это всё могло значить? – думал и размышлял Вальди Хавкин со своей скамьи.
Более всего он удивлялся тому, что, ничуть не противясь, сидит в этой молельне в ожидании чая с коржиком и ведёт пустые разговоры со служкой. И не может отвести глаз от светлолицего старика во главе стола.
– Он вас зовёт, – сказал служка, вернувшись к Хавкину.
– Меня? – переспросил Вальди. – Но на каком языке…
– Ну, не знаю, – сказал служка. – Идите, идите!
Рабби следил, как Хавкин шёл по залу, приближаясь.
– Я хочу вас благословить, – сказал рабби Альрои, когда Вальди поднялся на возвышение.
– Я не верю в Бога, – сказал правду Хавкин.
– Зато я верю! – живо возразил рабби.
– А как же тогда вы без ермолки! – сказал Вальди. – В синагоге! – до него вдруг дошло, что он говорит с Альрои на идише, и ему стало хорошо и легко.
– Если я надену ермолку, – сказал рабби и улыбнулся, а голубые глаза потеплели, – я не стану ближе к Богу ни на выдох. Даже две ермолки, а поверх ещё лисью шапку! Но, кому нравится, пусть себе надевает – это дело свободного выбора, как всё в нашем мире. Ведь и вы пользуетесь этим выбором, не так ли…
– Да, это так, – согласился Вальди.
– Вы выбираете между единобожием и многобожием, – продолжал Альрои, – в пользу Высшей Силы. Я тоже. Высшая Сила единообразна, но и бесконечно множественна; и это с трудом укладывается в нашем понимании.
Разговор этот, понимал Хавкин, долго не продлится; более всего ему хотелось спросить рабби о ночном сне, о белых ангелах – и утвердиться в своих непостижимых для здравого разума догадках ему хотелось.
– Мне кажется, – начал Вальди, – я не случайно сюда зашёл, в вашу синагогу. И вот…
– Судить следует по результату, а не по причине, – сказал рабби. – Причина не более чем частность, чего никак нельзя сказать о результате. Вы многому удивляетесь, мой господин, и это даёт вам жизненную силу. Пока человек удивляется – хорошему или дурному, неважно, – он существует!
– А результат? – спросил Вальди.
– Результат не виден, – сказал рабби, – и никакая спешка тут не поможет… Но вы спешите спросить меня о диве, которое кажется вам сейчас самым главным. Спрашивайте!
– Рабби, ангелы – есть? – тихо, как о тайном, спросил Вальди.
– Я не видел, – не понижая голоса, сказал рабби Альрои. – Но вы же их встретили – значит, они есть.
– Значит, есть… – потерянно повторил Хавкин. – Они и те… – он оборвал фразу и замолчал.
– …и те, кто выглядывали из кустов, – закончил рабби за Вальди Хавкина. – Вам стоило ехать в Цфат, в такую даль, чтобы удостовериться в этом.
– Вы и это знаете, – чуть слышно пробормотал Вальди. – Непостижимо!
– Я каббалист, – расслышал бормотанье светлолицый старик. – Знание – это моя работа. Но ничто не открыто нам до конца, и прежде всего – знание.
– Почему? – спросил Хавкин.
– Потому что конца не существует, – сказал рабби. – Мы его придумали, как и многое другое, для собственного удобства.
– А что же существует? – спросил Хавкин.
– Традиция! – оживился Альрои. – Наша традиция настораживает, иногда отвращает. Но она необходима, евреи держатся на ней, как птицы на ветке. Это традиция сохранила нас, разбросанных по всему свету бродяг. Чем строже традиция, тем выше стена, охраняющая народ от распыления. Хотя носители нашей традиции предстают в глазах множества совершенными дикарями.
– Кто они, эти дикари, оберегающие народ? – продолжал расспрашивать Вальди. – Я запомню…
– Самые неприступные из них – литваки в их ешивах, – сказал Альрои. – Люди-скалы. Глядя на их твердокаменность, евреи начинают задумываться над своим предназначением.
– Избранностью? – с сомнением в голосе спросил Хавкин.
– Куда трудней! – опроверг рабби. – Мы не избранники, мы избравшие: Авраам избрал Бога, а не наоборот.
– Свобода выбора, – неуверенно молвил Хавкин и взглянул на Альрои – подтвердит он или опровергнет сомнительное предположение.
Светлолицый старик никак не реагировал. Он выпростал руки из кургузых рукавов своего пиджачка, свёл большие пальцы и, возложив ладони на голову Вальди, стал читать слова благословения.
Выйдя на волю, Хавкин словно бы погрузился с головою в другой, сопредельный мир. Он и игрушечным ему теперь не казался, а так: своеобразным, да и то лишь до резных дверей синагоги светлолицего старика. За теми дверями начинались дивные чудеса, объяснения которым не следовало искать.
Неспешно шагая в гостиницу, Вальди намеревался остаться там, в своём номере, до самой ночи, а наутро, пораньше, отправиться в обратную дорогу, вниз: всё, что только можно было и нужно, он в Цфате уже получил.
Но на исходе дня передумал: ему захотелось перед отъездом ещё разочек зайти в синагогу Альрои – просто тихо поглядеть на старого рабби, на его голубоглазое лицо, на его нищий кургузый пиджачок – и сохранить этот образ навсегда в памяти. Он и двинулся, и предвечерье освещало ему путь.
Зашёл час вечерней молитвы Маарив, синагога была полна молящимися. Выглядывая из-за спин, обтянутых чёрными лапсердаками, Вальди не различил в глубине зала ни каменного возвышения, ни деревянного стола на нём, ни светлолицего старика с разномастными учениками, словно там их никогда и не было.
– Простите, – наклонился он к ближнему молящемуся еврею, – это синагога Альрои?
– А чья же ещё? – изумлённо откликнулся тот. – Ну конечно!
– А где рабби Альрои? – предвидя дикое, спросил Вальди.
– Он умер, – сказал еврей.
– Как умер?! – отшатнулся Вальди Хавкин. – Когда?
– Четыреста семьдесят шесть лет тому назад, – сказал еврей и вернулся к молитве.