* * *
Писатель, в ореоле седины.
Он видит сны? Нет, он не видит сны,
Он видит уходящую натуру,
Она уходит, ибо он уйдёт,
Она уходит вместе с ним, и вот
Он и спешит её запечатлеть,
Всё это превратить в литературу.
Но разве торопливость хороша,
Когда стоишь на этой зыбкой грани?
Он пишет: «Как стесняется душа!»
Он пишет: «Мы как капли в океане…»
Он ставит точку.
Значит, это всё,
Что он способен выжать из натуры,
Что он способен выжать из души?
Да, это всё. Стихи нехороши,
Статьи туманны, проза так невнятна,
Что по лицу идут кривые пятна,
Как старческая гречка по руке…
Потом выходишь в новом пиджаке
И говоришь о том, как он искусен,
Как выразил, как охватил умом
И как распорядился ремеслом…
Да, ремесло. Такое ремесло.
За стол не обязательно садиться,
Распознавать позиции и лица
Необходимо. Вот и узнавай
Всё заново – и утренний трамвай,
И улицу, затопленную светом
До середины, дальше темнота,
Верней, оттенки тёмного, и в этом,
По этой половине теневой
Идёт старик, похожий на пророка,
Как отраженье собственного «я».
Душа стеснится, будто не своя,
Ей не нужна писательская склока,
Ей нужен выход, нужен верный ход.
И ледяное утро настаёт.
* * *
Человеческий голос кларнета
Повествует про то и про это,
Но однажды, споткнувшись на «я»,
Или сбившись на «ты», или что-то
Заподозрив, отдельная нота
Ищет выход в иные края.
Без кларнета ни свадьбы, ни рынка,
Так что лёгкая эта заминка
В счёт не станет, и весело он
Потечёт по испытанным струям.
Мы ещё по нему затоскуем,
Возвращаясь с чужих похорон.
Со своих не вернёшься… Но чтобы
На секунду отвлечься от злобы
Скудных дней, заменителя нет
Его сильному, сладкому вздоху.
Звук такой не вмещается в строку.
Что поделаешь, это кларнет.