Михаил Яснов

Метафоры времени

В начале семидесятых я часто наезжал в Москву.

В моей жизни это были годы, когда рождались и укреплялись дружбы, когда молодые стихотворцы Ленинграда и Москвы, преодолевая советскую мифологию о противоборствующих литературных школах, старались сплотиться и «уличная культура» в равной степени выживала в ленинградских котельных и московских коммуналках.

Мы сводили друг друга со своими учителями. Кто-то из доброжелателей решил представить меня Борису Абрамовичу Слуцкому. Я про Слуцкого почти ничего не знал, но стихи его, бывшие на слуху, тут же обретали черты классики. Тогда только что вышла его очередная книга «Годовая стрелка» со сразу же ставшим знаменитым стихотворением «Перепохороны Хлебникова» о символическом возвращении праха – в землю, звука – в речь. Хлебников не был тотально запрещен, в отличие от многих поэтов его времени, я даже защитил диплом по его творчеству – чуть ли не первый в Ленинградском университете. Спасибо Дмитрию Евгеньевичу Максимову: который пригрел меня на своём Блоковском семинаре и под руководством которого я работал.

Кстати, незадолго до одной из тех самых московских поездок в Ленинграде отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Блока. Воспользовавшись подходящим поводом, Ефим Григорьевич Эткинд (у него я тогда ходил в секретарях) договорился с Павлом Григорьевичем Антокольским, приехавшим на годовщину, и послал меня к московскому гостю показывать стихи. Я читал Антокольскому нечто несусветное из того, что тогда писал, а П. Г., маленький и юркий, бегал по гостиничному номеру от стены к стене и, едва я закончил, воскликнул: «Ну и говно ты прочитал!» Потом улыбнулся, подбежал ко мне, поцеловал в щеку и отправил восвояси.

Я справедливо опасался, что со Слуцким получится нечто подобное. Мой доброжелатель привел меня в ЦДЛ, мы спустились в ресторан. Слуцкого не было. Через пару минут мой сгинувший было товарищ появился в обществе вовсе не Слуцкого, а – я узнал его по фотографии! – Давида Самойлова. Я был представлен. «Миша, – сказал мой спутник, – замечательный переводчик!» «Переводчик! – весело и доброжелательно откликнулся Самойлов. – Подожди-ка!» И отправился в глубь ресторана. Я растерялся. Я надеялся, что Самойлов вернется вместе со Слуцким – оба они были первоклассными переводчиками стихов, а я тогда только начал переводить французских лириков и – Бог с ним, со стихами! – с радостью показал бы эти свои первые опыты. Тут вернулся Самойлов. Но вел он с собой вовсе не Бориса Абрамовича, а какую-то девицу высоченного роста. Д. С. вложил ее ладонь в мою, заговорщицки произнес: «Переведи ее, пожалуйста, в Ленинград!» – и исчез. Как выяснилось – на годы; много позже я снова встретился и снова познакомился с Д. С., но уже при других обстоятельствах. А Слуцкого я так никогда и не видел «живьем». Может быть, в какой-то степени и хорошо, что его тогда не оказалось, – всыпал бы он мне по первое число за мои вирши, если бы вообще соблаговолил их посмотреть.

А я зачитывался его стихами, покупал его книжки. Уже после смерти Б. А. я обратил внимание (наверняка не я первый!), что в названиях почти всех его книг так или иначе присутствует в р е м я – напрямую или метафорически: «Память», «Время», «Сегодня и вчера» «Годовая стрелка», «Доброта дня», «Продленный полдень», «Сроки», «Время моих ровесников», «Судьба»… Если время и можно преодолеть, то, скорее всего, именно так, с помощью стихов.

А что делает Слуцкий со стихами? Это какое-то массированное детское простодушие – кажется, ему безразлична рифма, он в любом месте может сбиться с размера или воткнуть в классическую строчку синтаксис самой что ни на есть разговорной речи. А получается – Поэзия! То же и в переводах. Как раз в то время, о котором я вспомнил, шли широкие дискуссии, посвященные свободному стиху. Один из таких круглых столов был организован редакцией журнала «Иностранная литература». И Слуцкий, в частности, сказал: «Море верлибра, которое начинается за пределами нашей страны и покрывает множество стран и континентов, это море не переведено нашими старыми мастерами не потому, что им не давали его переводить, и не потому, что они не умели его перевести, а главным образом, потому, что не хотели».

Он, судя по всему, – хотел, он был – как сам про себя сказал – эпохоупорным. И не стеснялся во всеуслышание заявить, с какого количества языков он переводит, их не зная:

Перевожу с монгольского и с польского,
С румынского перевожу и с финского,
С немецкого, но также и с ненецкого,
С грузинского, но также с осетинского…

Главное – он переводил Поэзию / в язык / из языка – строчка, ставшая слоганом искусства советского перевода. Слуцкий, как всякий большой поэт, был автором знаменитых афоризмов. Даже в малоизвестных его стихах ощущается эта тяга к точной формулировке поэтической мысли. В 1982 году в журнале «Вопросы литературы» было опубликовано его стихотворение «Хвала переводчикам» (возможно, я не уследил, но больше мне нигде это стихотворение не встречалось). Между тем мало кто из поэтов мог написать о «своих» переводчиках. Слуцкий – смог:

Хвалите своих переводчиков!
Пускай им всем зачтётся
то, что они переводят
вас не как придётся,
то, что они с душою
к вашим стихам подошли
и себя в переводе,
может быть, нашли.

Кажется, эти обманчивые «вы», «вас» – это поэт и его товарищи по цеху, но одновременно – это «мы», «нам»: переводчики поэзии, которым нередко приходится куда горше:

…Так что хвалите, лелейте,
хольте своих переводчиков!
Думать даже не смейте
жить без своих переводчиков!
Чтите, не обижайте
и доверяйте нам.
Иногда поздравляйте
нас по табельным дням.

Старое слово «табельный» – то есть включенный в табель о праздниках – свободный, праздный день; с ним, конечно, можно поздравлять, но, как написал Борис Абрамович Слуцкий в другом стихотворении, вряд ли его может себе позволить Переводчик со всех языков, / почти всех, нет, со всех до единого…