Глава из книги «Короли» (Семейные предания на фоне исторической действительности и наоборот). Журнальный вариант.
Он помнил еще те времена, когда в Мотыжине была река. Собственно, река там была всегда, и в то же время реки никогда там не было. Такое уж это местечко – Мотыжин, ничем не хуже и не лучше других заколдованных и зачарованных сельских городков бывшей Речи Посполитой, в которых со времен еще Казимира Великого обосновались сыны Израилевы, покинувшие постылые Рейнские берега. И нет тут никакой мистики, никакой чертовщины, никакого колдовства, хотя и по сей день местные жители подозревают уже давно не обитающих в Мотыжине евреев в несомненном обладании волшебными свойствами… Но дело, конечно, в самом Мотыжине, а при чем здесь «иерусалимские дворяне», разберемся чуть позже.
Некогда известный писатель-историк Михаил Петрович Погодин, друг российского поэтического Гелиоса, уверял, что никакой на самом деле это не Мотыжин, а самый, что ни на есть, древнерусский город Мутыжир, упомянутый в Ипатьевской рукописи «Повести временных лет». В тот год, когда в Иерусалиме родился король Балдуин Четвертый Прокаженный, черниговский князь Изяслав выгнал из Киева князя Ростислава. Но князь Ростислав не долго переживал и, объединившись с владимирским князем Мстиславом, а также с ковуями, торками, берендеями и печенегами, в год, когда в Иерусалиме умер король Балдуин Третий, ополчился на Изяслава и захватил по пути город Мутыжир, от коего, дескать, по сей день остался, поросший славным лиственным лесочком Высокий вал на берегу чахлого пруда. Ну, и скажите мне теперь, как такая важная крепость западных границ Киевского государства не омывалась водами какой-нибудь прекрасной ленивой реки, по которой в городище приходили ладные струги, груженые заморскими товарами? Берег левый, берег правый… Левый – Слобода, правый – Довга.
А над всей красотой этой замковище возвышается… Эх!
Но вот тоже широко известный в узких кругах поп-краевед Лаврентий Похилевич подверг сомнению мутыжирскую гипотезу, написав: «О времени и случае построения Мотыжинского замка и вала не сохранилось предания. Покойный историк Погодин полагал, что упоминаемый в летописях под 1162 годом город Мутыжор есть наш Мотыжин: ибо к нему удобно приурочивается все, что говорится в летописи о несуществующем нигде Мутыжоре». Невидимый град Мутыжир Похилевич отверг, а реку – нет. Но осторожно, и не рекой назвал, а речкой. Но отнюдь не безымянной. Буча.
Вот как она называется – Буча, а еще – Бученка. Речка Буча. Правда, Эдвард Руликовский гордый лях, в «Географическом словаре Королевства Польского» сказал, как сваю вбил: «Местечко над рекой». Ну а Похилевич куда осторожнее: «Мотыжин – местечко в двух верстах от Копылова на старой Радомысльско-почтовой дороге, при вершинах речки Бучи. «Местечко над речкой» – так забавнее, не правда ли? Да и к истине ближе… То есть к истокам.
Так вот, все ли упомянутые выше ученые мужи во времена правления Николая и сына его Александра, императоров всероссийских и царей польских, побывали в этом заколдованном Мотыжине и своими глазами увидели, что никакой речки-то, честно говоря, и нет, сказать затрудняюсь. Наверное, из них троих только отец Лаврентий и лицезрел сии места воочию. Но вряд ли пытливый священник снизошел до беседы с уважаемым старожилом Мотыжина, ковалем и бондарем, не последним представителем трех сотен местных этих самых сынов Израилевых. А зря. Потому что кузнец Михуэл-Алтер Король имел не только крепкую хату, кузню, лошадь, бочкарню, восемь детей, корову и непонятно сколько внуков и правнуков, но и полное право на воспоминания почти пятидесятилетней давности, связанные с существованием реки по имени Буча, якобы вяло протекавшей меж лугов, поросших чудесными цветами-люпинами, под боком земляных валов древнего городища и мимо редких лиственных рощ на радость ковуям, русам, торкам, украм, печенегам и прочим берендеям. Но помнил он совсем другую реку.
Михуэл-Алтер был тогда для самого себя молод, хотя за плечами двадцатипятилетний опыт выживания в солдатском городке, сами же плечи были широки, а ладони обожжены и споры не только на ковку, но и на потеху – Король запросто разгибал подкову в польскую букву S, а вот пятаки ломал только в том случае, если ему давали взамен новых два. Без передыху мог прошагать тридцать верст по бездорожью – за один день, да еще и с поклажей. Вот только лицо его ничего не говорило о возрасте – из-за глубоких темных морщин и кожи цвета испорченного свитка Торы из ясногородской гнизы – оно всегда казалось безнадежно безвременным… Бороду, впрочем, он старательно укорачивал, как и пейсы, – чтоб не опалить на горне. К Доминику Шимановскому, стареющему владельцу мотыжинского ключа, в его макаровский замок Михуэла-Алтера привели вопреки всем правилам и субординациям, но по воле самого шляхтича, озабоченного тем, чтобы в руки наследника Юзефа скучное местечко перешло в приличном виде, достойном древнего слеповронского герба. Шимановский очень живо сразу же спросил про самое важное:
– А что, жид, правду говорят, что ты кузню покупаешь?
В Мотыжине было две кузницы на разных сторонах местечка и один кузнец, верно спивающийся Григорий. Второй, Микола, уже спился и помер. Осталось после него черное покосившееся строение с полуразрушенным горном и разбитой наковальней. Плохонькие инструменты быстро разворовали. А по хозяйствам быстро обнаружилась нехватка всяческих бытовых железяк: гвоздей, лопат, сковород, серпов, лемехов, обручей для бочек и дужек для ведер. И тут так удачно разыскал управляющий отставного солдата, имеющего опыт в кузнечном деле, да еще и еврея, наверняка непьющего. Солдатик, согласно проверенным слухам, получил по отставке хорошую посессию, аж десять десятин земельных угодий на Житомирщине, и сумел продать их по тридцать пять рублей ассигнациями за десятину.
Заполучить этого коваля для Мотыжина Шимановский пожелал еще по одной причине. Чудаком слыл Доминик, бывший камергер последнего короля польского и великого князя литовского Станислава Августа Понятовского, и одним из его чудачеств было особое отношение к малым народам, составлявшим, о парадокс, большинство населения его владений, ныне переплывших из Речи Посполитой в Российскую империю. Особое внимание проявлял Доминик Шимановский к трудам своего хорошего знакомого, беспокойного романтика Тадеуша Чацкого. Кстати, после смерти Чацкого в 1813 году Шимановский увековечил его память так, что покойному и не приснилось бы подобное. Нет, речь идет не о популярной в свое время «Эпитафии Тадеушу Чацкому», написанной Шимановским на латыни, а о том, что однажды, гуляя в Житомире вдоль скалистых берегов зеленого Тетерева, Доминик, сочиняющий надгробные строки, обратил внимание на странный гранитный утес, похожий не просто на носатую голову, а именно что на чело усопшего Тадеуша. С легкой руки, вернее, языка Доминика, каменный лик стали называть в народе «головой Чацкого», и поныне это чуть ли не главная достопримечательность города Житомира, жители которого в массе своей не слышали про Шимановского, а про Чацкого, может, и слыхали, но про другого, о коем не будем ныне размышлять, а то ведь снова придется возвращаться к Погодину и Пушкину, не сомневавшихся, что Грибоедов тоже был очарован в свое время искрометным Фаддеем Феликсовичем Чацким. Да, Шимановский более всего любил три его произведения: «О nazwisku Ukrainy і początki kozaków», «O Żydach i Karaitach» и «O Tatarach». Все они проживали на территории Речи и все они будоражили воображение Доминика. Особенно же – жиды, «дворяне иерусалимские». И вот приводят к нему, шляхтичу слеповронскому, одного такого, да еще с фамильным именем Король. Ну, не забава ль? И мастера в придачу, покупающего кузницу.
Доминик оживился; всё складывалось, как ему и мечталось в рассуждениях о своем роде.
– Так точно, ваше выкосо… высокородие! Эмес.
– Что ж, кароль ковальский, продам я тебе кузню в Мотыжине; хорошая кузня, добрая, не пожалеешь. И задешево продам, всего за тридцать рублей серебром; считай, это твой гешефт. Правда, без инструментария. Прикупишь его в Копылове или здесь, в Макарове. И дом присмотришь себе в мотыжинском обществе. Семей сорок твоих единоверцев у меня живет. Семья-то у тебя, солдатик, имеется?
– Так точно. Жена, двое сыновей. Но, ваше вы… сокородие, кузницу смотреть надо.
– Посмотришь-посмотришь, без этого никак. Но не пожалеешь. Кузня – прелесть! А село? Знаешь, какое прекрасное это местечко? Зря, что ли, ваши его давно уже облюбовали? Тракт житомирский проходит через Мотыжин, а значит, торговля идет, а что еще вам нужно, а? Ну, спрашивай!
– Позволю поинтересоваться, ваше высокородие, а кузница-то при реке находится? Без воды рядом надежной кузни не бывает.
Шимановский призадумался и пальцем поманил управляющего. Тот что-то спешно зашептал шляхтичу на ухо.
– А вот это, – загадочно зашептал старый Доминик, – ты, жид, сам и решишь. При реке или нет. Но слушай: тут всё неспроста. Не говори сразу «нет». Ты подумай. Посмотри. Походи по окрестностям. Все на ус свой солдатский наматывай. А я с тобой поговорю на следующей неделе. Тогда и поймем, будет ли сделка. Иди-иди, тебе подводу дадут, в путь отправляйся.
…В первых числах местного месяца червень мотыжинский староста с большим неудовольствием показывал Михуэлу-Алтеру то, что называлось кузницей. Король не скрывал раздражения и разочарования. Коричневые его скулы напряглись, тонкие губы совсем исчезли под усами, кривой клюв носа хищно целился в старосту. От мотыжинского кагала старосту сопровождал Мошко Воскобойник, молодой быстроглазый человек в мешковатой, но чистой капоте. Зачем-то он притащил с собой лопату.
Мошко сразу понял, что сделка не состоится. Реки не было. Они стояли в сырой низине, поросшей мелким ольшаником. Ставок, это заросший пруд, главный мотыжинский водоем, остался в полверсты за спиной, а вместе с ним и центр села с остатками вала древнего городища. Черная кузница нелепо и грузно накренилась над оврагом… Печь горна осыпалась бесформенной кучей кирпичных обломков.
– Рэб Михуэл, – Мошко почесался под картузом и плюнул на осколок глиняного сопла под ногами, – вы не смотрите, что тут так… Тут всем коваль нужен, и общество поможет поправить, починить…
– Для кузни нужна вода! Много воды! – вдруг заорал Король, – Кузня – это же огонь, огонь, жар! А здесь, здесь – где она? Где река, о который говорили? Где эта Буча? Зачем вы вообще сюда меня привели? Если хотите знать, это не кузня, а миспарштейениш. И цена ей три рубля. Никто больше не даст!
Староста очень старался делать равнодушный вид, но тут с невольным удивлением посмотрел на Воскобойника.
– Не-до-ра—зу—ме-ни-е, – с удовольствием произнес Мошко сложное русское слово, – Господин Король не хотят покупать это не-до-ра—зу—ме-ни-е. Говорят, что речки нет. Говорят, кузня плохая.
Староста, усталый пожилой селянин, брезгливо морщился, шевеля подковой пегих усов, и, наконец, тоже подал голос:
– Ага, кузня погана. Але можна поправыты. И потрибно. А ричка тут е, мы знаемо. Покажи, Мошко.
– Да вот, она, вот, – Воскобойник махнул рукой в горизонт. Михуэл-Алтер, все более утверждаясь в мысли, что в Мотыжине живут одни сумасшедшие, с раздражением посмотрел на ровный и скучный ландшафт. Впрочем, посередь полей угадывалась небольшая ложбинка, похожая на высохшую и заросшую пойму лугового ручья.
– Бывшая?
– Ни-ни! Настоящая! Вот, щас покажу еще, смотрите, реб Михуэл.
Воскобойник засуетился и вдруг стал стаскивать с себя капоту, смешно запутавшись в рукаве. Сунув одёжу Королю и заправив кисти арбаканфеса в порты, Мошко схватил лопату, скатился в ложбину с северной стороны от кузни и неловко стал ковырять пружинистый дерн. Задыхаясь, но продолжая копать непослушную землю, Мошко отрывисто выкрикивал Михуэлу-Алтеру, который с нарастающим интересом наблюдал за странной работой мотыжинца:
– Чернобыльский цадик, господин наш, наставник наш и учитель наш Менахем-Нахум, говорил отцу моему! Чтобы одного из младших сыновей Мошкой назвали! Мойше-рабейну был найден в речке, и слово «вода» ему родное. Цадик учил, что человек по имени Мовша, или Мойше, или Мошко – всё одно! – воду чует! Вот она, реб Михуэл, сами смотрите.
И правда, в широкой яме уже явственно хлюпало. Бросив мошкину капоту на бревно, Король спустился к яме и отобрал у Воскобойника инструмент. Сразу стало ясно, что служивый копать умеет. Но долго махать лопатой Королю не пришлось – яма на глазах наполнялась коричневой водой.
– Как это?
– Это наша речка, реб Король. Буча, которой нет. Но здесь она рождается. Отсюда она потечет. Это ее глаз, родник. Есть всё-таки речка, есть!
…Уже на следующее утро, переночевав в молельном доме мотыжинского кагала, упрямый Король отправился изучать пойму этой непонятной реки. Он думал, что прогуляется до конца чуть видной ложбины, которая обязательно упрется в какой-нибудь древний вал, и тогда он вернется сначала в Мотыжин, а потом в Макаров, где его дожидается жена с детьми, и скажет Шимановскому, что эта местечковая кузня его не интересует, и что надо будет продолжить поиски пристанища, где можно будет жить в своем, наконец, доме…
Но прогулка затянулась. Ложбинка превратилась в неглубокий, заросший осокой овраг, который уводил Короля на север. По самому руслу шагать стало трудно – под солдатскими сапогами зачавкала жижа, а потом, пройдя уже версты четыре, путник убедился, что по дну оврага все более и более резво заструился ручеёк. Странно вел себя этот ручей: то выделывал петли, а то устремлялся на целую версту прямо, как по линейке.
Топкие берега, тростник, заболоченные луга, камыш. Редкие урочища. Верста за верстой беспокойный кузнец продвигался в сторону Днепра. Ручей окреп. Сел вокруг никаких не было видно, но пара хуторов по пути встретилась. У первого из них с ручьем произошла метаморфоза, хотя коваль и не подозревал о существовании такого слова. Хуторяне перекрыли ручей бревнами и сучьями, и речка разбухла прудом, на пологих берегах которого паслись тяжелые пятнистые коровы.
Обойдя ставок, Король не без труда нашёл продолжение Бучи. Возвращаться назад он и не думал – речка увлекала за собой. К вечеру добрался до следующей запруды. Тут уже Буча разлилась не на шутку: саженей на сто раскинулось настоящее озеро. По берегам рос сосновый лес. Пройдет время, и генеральша Савицкая приобретет кроме Мотыжина и этот пруд, который с тех пор и будут звать любители местной рыбалки Генеральским.
Темнело. Михуэл-Алтер, завидев на полянке у самого берега огонь, устремился к нему. Равнодушные рыбари с ближайшего хутора, скользнули взглядом по солдатской шинели странного человека и жестом пригласили к костру. Проголодавшийся Король хлебал прямо из котла окуневую уху и заворожено глядел на тускло мерцающую в сумерках воду…
…Наутро он продолжил путь и, отмахав в общей сложности тридцать с лишком верст, вдруг вышел к неширокой, но уверенной в своем течении реке Ирпень, в которую тощая Буча неожиданно вошла под прямым углом. Король засмеялся и наскоро прочитал утреннюю молитву.
…Через четыре дня он снова предстал перед Домиником, из Коврин-Шимановских шляхтичей, носящих герб Слеповрон.
– Что ж, покупаешь, жид, кузню? Хороша ли она?
– Плоха, ваше выко… сокородие, её всё одно заново строить надо, но покупаю.
– Небось цену хочешь сбить? Правильно я понимаю? Ну, пять рублей скинем, не горюй. Реку-то нашел?
– Нашел, ваше вы… сокородие, так точно. Потому и покупаю. Скинули бы еще, ради справедливости…
– Но! Что ж… Велю составить купчую. И вот что: ты нужен мне, жидовский коваль, и сыну моему Юзефу тоже будешь нужен, а посему вот тебе мое последнее слово – двадцать рублей. Согласен, солдат?
– Так точно, ваше высокородие, согласен, но позвольте спросить, почему?
– Что почему?
– Я нужен вам и вашему сыну?
Шимановский задумался, а скорее, сделал вид, что задумался. Щелкнул табакеркой.
– Видел ли ты, солдат, герб Ослепляющего Ворона?
– Никак нет, ваше высокородие!
– Любуйся! – и шляхтич протянул раскрытую резную шкатулку. Кроме тонкого нюхательного табака в ней ничего не было. – Нюхай, а потом смотри.
Михуэл-Алтер громко чихнул, а когда открыл глаза, то перед самым носом увидел эмалевую картинку на крышке табакерки: черный ворон держит в клюве кольцо, а сам сидит на серебряной подкове, а сверху такой же ворон с кольцом сидит на золотой короне.
– Это герб нашего слеповронского клана, солдат. Много разных историй рассказывают про римского воина Валерия, одержавшего победу над галлом с помощью ворона, клюющего и ослепляющего врага, и про короля Матиаса, у которого ворон украл фамильное кольцо, но я по-своему трактую то, что тут изображено. Мы, Корона, Королевство Польское, взяли под опеку неприкаянных сынов Израилевых, суть коих – ворон черный. Только жид сможет сохранить величие польской короны, но при условии, если заключить с ним завет и заботиться о нем – кольцо! – а про подкову я не понимал, пока не увидел тебя, коваля жидовского. Теперь же знаю, что ты послан роду нашему по промыслу Господнему и будешь кузнецом мотыжинским из рода в род, олицетворяя ворона на подкове…
Весь этот бред Король слушал не особо внимательно. Он вспоминал о тех обрывках мыслей, что проносились в его неспокойной голове при виде обретенной речки: вот, мол, и я так, наверное, а точнее, дети детей моих, их внуки, и так далее, смогут опять блеснуть на солнце некрупной волной и устремиться туда, куда и положено народу моему, к следующей воде…
…Король пережил и Доминика, и сына его, Юзефа Шимановского, и Юлиану Сулимову, которой был продан мотыжинский ключ, и следующую хозяйку генеральшу Ловцову и вспомнил эту историю уже в 1878 году, когда местными землями вот уже почти двадцать лет владела генеральша Савицкая.
В том году в Мотыжин по одному очень важному казенному делу наведался киевский уездный раввин Овсей Абрамович Цукерман. По местечку разнесся слух, что Цукерман зачем-то ищет тут речку.
Ему сообщили, что про речку знает все старый кузнец, реб Михуэл-Алтер, и Овсей Абрамович не поленился отправиться на окраину, в королевскую кузницу. С ним, еще и потому что просто любил ходить к Королям в кузню и бочкарню, отправился Лейба Коляков, выполнявший от кагала обязанности писаря, когда приезжало какое-либо начальство, требующее составления протокола для занесения в приказские книги. «В 5630 году от сотворения мира, то есть в 1870 году от появления на Божий свет сына Бандеры… – так начал свою запись в кагальском кондуите Коляков, водрузив его прямо на наковальню.
– Кого? – удивился Цукерман, – Реб Лейба, почему вы так странно называете Ешу? Откуда у него взялась малороссийская фамилия?
– Тьфу, – сказал Коляков, – чтоб я этого мамзера таки называл Езусом Христусом? Он сын римского солдата Бандеры, обрюхатившего Мирьям, и это все знают.
– Простите, реб Лейба, но этого римского солдата звали не Бандера, а Пантира…
– Какая разница? Но, скажу вам, этому Бандере повезло: христиане считают его богом, как и сына…
– Реб Лейба, мы пришли сюда не для того, чтобы утомлять уважаемого Михуэла-Алтера теологическими диспутами. Ваша же задача записать выводы, что я сделаю из беседы с господином Королем. Зря вас, что ли, зовут Коляков? Калякайте, калякайте, – пошутил казенный раввин.
Лейба заскрипел зубами, но не стал рассказывать, что его фамилия восходит к известному библейскому выражению коль Яаков, то есть «голос Иакова»…
…Королю было уже за восемьдесят, а точного своего возраста он и сам не ведал. Но зато все в местечке знали, что он самый старый мотыжинский еврей, живущий тут еще со времен старого сумасшедшего шляхтича, про которого дети, поколение за поколением, слушали страшные сказки о том, как он превращает евреев в черных воронов, а те приносят ему в клювах похищенные драгоценности… Сказки эти рассказывал сам кузнец, а местечковая детвора, обожала играть в кустарниках на противоположном от кузни берегу пруда, вырытого, по слухам, самим Королем. Местную же ложбинку так и называли – Королёва долина…
Когда Цукерман спросил, правда ли, что Михуэл-Алтер знает о существовании местной реки, тот встрепенулся. Ноздри Короля раздулись, и ему явственно почудился запах камышей, тины и окуневой ухи… Он уже был готов радостно вернуться в те молодые годы и утвердительно кивнуть головой, но что-то заставило старого кузнеца проявить осторожность.
– Простите, уважаемый казенный раввин Овсей Авраамович, а почему вас так интересует этот вопрос?
– Извольте. Потому что меня пригласили сюда, дабы я провел традиционный обряд развода между мотыжинским мещанином Юдлом Гладштейном и его женой, васильковской мещанкой Сурой. Как чиновник я обязан произвести этот развод, но как еврей я вовсе этого не хочу. Я поговорил с Гладштейнами, и убедился, что это просто склочные обыватели, которым не разводиться надо, а нарожать еще с полдюжины гладштейнчиков, которые будут лучше своих родителей. Чисто по-человечески я хотел бы предотвратить этот развод. Вряд ли хромая Сура сможет опять выйти замуж. И вы, реб Михуэл-Алтер, в этом деле можете мне помочь. От вас сейчас зависит, совершится этот гет или нет. Итак, вы уверяете, что река в Мотыжине есть?
– Простите меня, уважаемый ребе, но я темный и необразованный человек. Для чего нужна при разводе, или наоборот, чтобы избежать развода, река? Может, просто нужна вода, чтобы разлить ею супружескую пару?
– Нет, нет. По-другому. Обряд такой: господин Коляков, которого наняли писцом для составления бракоразводного документа, пишет на пергаменте двенадцать ритуальных строк, а в них указывается, что город, где происходит развод, должен определяться по близлежащей реке. Это письмо дают мужу, а он бросает гет в руки жены в присутствии свидетелей. Таков обряд. Итак, нам очень важно знать о существовании близлежащей реки.
Король разволновался:
– Да-да, сейчас, сейчас… Я помню, я знаю…
И вдруг, как запах той ухи, ясно и ярко вспомнилась покойная жена, которую тоже звали Сурой, мать его восьмерых детей. Как она раздражала и выводила из себя горячего кузнеца, как иногда хотелось стукнуть эту сварливую, но верную спутницу жизни… Но чтоб развестись?
– Итак?
– Нет тут никакой реки… Пустое. Нет реки.
Цукерман шумно вздохнул с видимым облегчением:
– Лейба, пишите так, сначала аф лошен койдеш: «В местечке Мотыжин Киевского уезда по не существованию в оном речки, по еврейскому обряду разводы не могут быть производимыми. Киевский уездный раввин О. Цукерман. Точка». Теперь то же самое по-русски…
…А Король долго еще сидел с закрытыми глазами на широкой, предназначенной для установки на ней новой наковальни, колоде и, широко раздувая коричневые ноздри, вспоминал несуществующую реку…