ФЕНОМЕН ПЕРВЫЙ
Первый попавший мне в руки сборник Слуцкого назывался «Годовая стрелка». Мне было четырнадцать, и всё, что сопровождает этот возраст, имелось в наличии, включая дикий поэтический вкус. Но имя я знал, знал и несколько стихотворений про «Глория» по-русски значит «Слава» и про мрамор лейтенантов – фанерный монумент.
«Годовая стрелка» не самая удачная книга Слуцкого, на ней сильно оттянулись редакторы-цензоры, за бортом остались лучшие стихи того периода: «Немка», «Что почем» и многое другое, что потом донес до нас Юрий Болдырев, осуществив главную, наверно, мечту-заклинание поэта: Я ещё без поправок эту книгу издам.
Но открытие, сделанное после прочтения той книжки, осталось со мной на всю жизнь. Оказывается, можно писать другими, непоэтическими словами. Говорить спокойным голосом, без экзальтации, не накручивая себя, не укачивая рефренами. Темы стихов могут быть абсолютно далеки от поэзии. Сдача утиля, втэковская медкомиссия… Однако воздействие, прикосновение к сердцу было, как бывает от настоящих стихов.
Не то чтобы я моментально стал пользоваться этим открытием, этим расширением поэтического пространства, но не учитывать его существования уже не мог. Поэтому, когда через долгих восемь лет в зеленом альманахе зеленых литераторов вышла моя первая подборка, там имелось стихотворение с подзаголовком «Подражание Борису Слуцкому».
Но то было лишь начало постижения стихотворного сопромата: про Париж и Ленинград писать легче, чем про Ташкент и Запорожье, про палые листья – легче, чем про сдачу стеклотары, про цветение сирени – проще, чем про повестку, где написано «Ложка, кружка и одеяло». Когда заводишь речь про Париж и сирень, на тебя сразу начинают работать все, кто воспевал их до тебя, а превращать Запорожье и стеклотару в факт поэзии ты должен сам.
И самостоятельно добытые на этом прииске крупицы поэзии дорогого стоят.
ФЕНОМЕН ВТОРОЙ
Известно, что последние девять лет своей жизни Слуцкий болел, четыре года жил затворником у брата в Туле. А потом умер, в 1986-м.
После 1977 года на протяжении многих лет продолжали публиковаться стихи, выходили книги и даже трехтомное собрание сочинений. Этому способствовали многие люди, но больше всех – Юрий Леонардович Болдырев.
Угрюмый, сутулый до горбатости, курносый, с нависшим лбом. Говорят, его пробовал Соловьёв на роль Павла Первого в «Ассу». Он достал из портфеля новую книгу Слуцкого.
– Можете купить, если хотите. Я приобрел книги в издательстве. Сорок пять копеек.
Я судорожно собирал по карманам монетки, просто опасаясь вызвать гнев этого сурового человека бумажным рублем. Помню явное облегчение, когда насобирал точную сумму.
Подписывать Болдырев отказался:
– Я не автор.
И только потом, во вторую, в третью встречу, Юрий Леонардович открылся человеком мягким, деликатным, обаятельным, хорошим собеседником.
В стихотворении Дмитрия Сухарева памяти Слуцкого были строчки: В канцелярию любезного отечества / всё написанное загодя сдано. Вот этой «канцелярией» и оказался Болдырев. Каким безошибочным чутьем Слуцкий выбрал того, в чьи руки отдать многие сотни своих стихов. На протяжении полутора десятилетий Болдырев делал всё, чтобы огромный массив неопубликованного дошёл до читателя. Сначала смутно, а потом всё явственнее я понимал: это и есть то самое подвижничество, о котором пишут в книгах, но нечасто встречают в жизни.
ФЕНОМЕН ТРЕТИЙ
Между 1977 годом и 1993-м (когда умер Болдырев) в результате публикации потока замечательных стихотворений образ и значение Слуцкого кардинально изменились. Перед нами предстал огромный поэт.
Но это не был случай Давида Гурамишвили, открытие абсолютно неизвестного доселе поэта. К концу 70-х, когда Слуцкий перестал писать, он уже был известен и популярен. Тем, чье имя в журнале не пролистнешь, мимо книжки на прилавке взглядом не проскользишь. Не случайно Хуциев снял его в своем фильме вместе с более молодыми поэтами, чтобы обозначить его как одну из важных примет эпохи.
Но, перечитав трехтомник, я обнаружил, что основные, главные тексты Б. А., любимые, те, что первыми приходят на ум, когда мы слышим его имя, подавляющее их большинство было напечатано после 1977-го. И «Тридцатки», и про Ваньку-взводного, и «Ключ», и «Евреи хлеба не сеют…». Почти все главные стихи Слуцкого пришли к нам потом, после его ухода из поэзии и даже – из жизни.