Ефим Бершин

Возвращение в пространство

Начинаю то ли лекцию, то ли концерт. О поэтах Великой Отечественной. Включаю когановскую «Бригантину». Ребята слушают.

– Кто написал?

Молчание.

Идем дальше. Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Всеволод Багрицкий, Леонид Вилкомир, Юрий Левитанский, Семен Гудзенко, Ион Деген, Семен Липкин, Давид Самойлов, Борис Слуцкий…

О ком-то слышали, но не более. Потом подходят.

– Спасибо, – говорит мальчик лет примерно двадцати пяти. – Мы об этих поэтах вообще почти ничего не знали. Ни в школе, ни в институте нам о них так не рассказывали.

– Конечно, – добавляет другой. – Только День победы да День победы. Надоели со своим Днем победы, слышать невозможно.

Понимаю. Политики да чиновники все способны испоганить. Но все равно слова эти режут ухо. И что им ответить?

Больше четырех тысяч лет назад, соображаю я, евреи вышли из Египта. С помощью Бога ушли от фараона. И с тех пор ежегодно каждую весну празднуют свое освобождение. Не надоело. Победа в Великой Отечественной – тоже освобождение. Освобождение от такого рабства, которое ни одному фараону не могло прийти в голову.

И ухожу. А в голове все вертится этот список. Были и другие замечательные поэты войны. И Майоров, и Симонов, и Твардовский, и другие. Но все же почему так много евреев? И неожиданный ответ от Бориса Слуцкого:

А нам, евреям, повезло.
Не прячась под фальшивым флагом,
на нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом.
Ещё не начинались споры
в торжественно-глухой стране.
А мы
 – припёртые к стене –
в ней точку обрели опоры.

Повезло?

В чем повезло? В том, что «без маски лезло зло»? Нет.

В том, что «точку обрели опоры». Многие фронтовики признавались, что годы войны после страшных репрессий тридцатых годов стали для них временем относительной свободы. А молодые евреи отыскали в стране того времени «точку опоры». Потому что вместе со всеми, наконец, как равные среди равных, пошли на бой с «фараоном» XX века. Вместе. Со всеми. В тот момент им казалось, что поиск единства со страной проживания, землей проживания увенчался успехом. Можно было наравне со всеми воевать и умирать.

Поскольку со страной в тот момент был Бог. Здесь сразу же уместно вспомнить фразу Семена Липкина, произнесенную в споре с Василием Гроссманом: «В войне победил Бог, вселившийся в народ». Нетрудно уловить параллель с напутствием Иисусу Навину: «Никто не устоит пред тобою во все дни жизни твоей; и как Я был с Моисеем, так буду и с тобою; не отступлю от тебя и не оставлю тебя».

Слуцкий был среди первых. Майор, политработник. Он даже после войны долгое время сохранял офицерские привычки и поведение. В семидесятых я недолго ходил в семинар, который он вел при журнале «Юность». Поразило: «После того как я подвел итог, – заявил Борис Абрамович, – остальные должны молчать». Не дословно, но примерно так. Юрий Левитанский рассказывал мне, что Слуцкий довольно регулярно звонил ему и Давиду Самойлову и требовал отчета о проделанной работе: что пишешь? что написал? почему так мало?

Одним словом – комиссар. Наверно, он долго не мог демобилизоваться, закончить войну.

У меня есть подозрение, что выступление Слуцкого на том постыдном собрании, когда исключали из Союза писателей Бориса Пастернака, вызвано теми же причинами. Ведь не опубликованный в СССР пастернаковский роман к тому времени Слуцкий явно не читал. Предположить, что этот смелый человек чего-то испугался, тоже не могу. Здесь, скорей всего, другое. На дворе 1958 год. Война еще свежа в памяти. Всего лишь тринадцать лет прошло после Освенцима и Майданека. И победили ведь не только Германию, но и ее главного союзника – Италию. А посему как мог себе позволить Пастернак опубликовать роман на территории «фараона»!

Еврейская тема у Пастернака почти не явлена в отличие от послевоенного Слуцкого, который «прозревал в себе еврея». Но она жила и в как бы крещенном в православие Пастернаке. Причем жила довольно странно, даже таинственно и малопонятно. Малопонятно, если не учитывать бытовавшие и в его сознании параллели с древней историей. Известно, например, что Пастернак крайне негативно отреагировал на стихотворение Мандельштама про «кремлевского горца», заявив, что оно не имеет никакого отношения ни к литературе, ни к поэзии. О вкусах не спорят. Но то, что он сказал позднее Надежде Мандельштам, расшифровке практически не поддается: «Как он мог написать эти стихи – ведь он еврей!» Вы что-нибудь понимаете? Какое отношение это антисталинское стихотворение Мандельштама имеет к еврейству? У меня ответ один: в 1934 году, еще до начала массовых репрессий, для Пастернака Сталин еще был Моисеем, а для более прозорливого Мандельштама – уже «фараоном».

Конечно, русская земля, которую, казалось бы, уже нащупал Слуцкий и другие молодые поэты перед лицом войны, начала уходить из-под ног Слуцкого уже через несколько лет после того, как отгремели последние выстрелы. Не сразу. Постепенно вспомнилось, что носит в себе, как заразу, проклятую эту расу. Заставили вспомнить и уже никогда больше не забывать. Как мне кажется, здесь кроется главная послевоенная трагедия Слуцкого: победив одного «фараона», он вернулся домой, в «землю обетованную», но обнаружил там другого «фараона» – советского. И русскому поэту Слуцкому с горечью пришлось признать: На русскую землю / права мои невелики.

И – как безысходное утешение: Но русское небо никто у меня не отнимет.

Конечно, не отнимет. Тем более что небо, в общем-то, общее, в нем нет границ и национальностей.

Но прозревать свои корни в небе – тоже очень еврейская черта, сложившаяся за тысячелетия странствий.

Поэт Слуцкий победил. Гражданин Слуцкий потерпел поражение после великой Победы. В чем и признался:

…Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а сорвался.
Я, шагнувший одной ногою
То ли в подданство, то ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в пространство.

Где-то в этом безграничном, безгосударственном, «бесточечном» пространстве пребывает Слуцкий и по сей день. Вместе со своими великими стихами.