Давид Маркиш

Два разговора

…Мне было двадцать или двадцать один. Борис Абрамович был дружен с моим старшим братом Симоном, и в доме брата и произошло это случайное знакомство. Слуцкий не проявил ко мне никакого интереса, хотя, быть может, факт, что учусь я не в Ветеринарной академии, а в Литинституте, где и сам он когда-то учился, заставил Б. А. несколько раз взглянуть на меня пристальней, чем на чашку чая на столе.

Несколько раз вслед за тем он бывал у нас дома, на улице Горького, в квартире, которую получил отец ещё до войны. В ней отца арестовали в январе 49-го, отсюда и нас забрали в феврале 53-го. После возвращения из ссылки мы получили там две комнаты, а в двух других, опечатанных в день ареста отца и простоявших запертыми до нашего ареста, жил теперь с дочерью врач-старик, служивший в какой-то ведомственной больнице МГБ. По этой ведомственной причине старика и «обеспечили жилплощадью» в квартире изменника родины Переца Маркиша. Поначалу была занята и третья комната – туда вселили школьного учителя физкультуры, немногословного здоровяка с женой, ребёнком и деревенской мамой. Дважды в неделю, как по расписанию, маму вечерком выдворяли из комнаты в кухню, она там клевала носом до поздней ночи, просыпаясь и наставляя большое серое ухо, похожее на слепок с самого себя, лишь когда из-за двери доносился страстный рёв немногословного сына и любовное кудахтанье невестки. Впрочем, такая коммунальная идиллия продолжалась недолго: физкультурника куда-то переселили, а комнату вернули нам. И вот мы втроём – мама, отцовская сестра Ента, отправленная вместе с нами в ссылку на десять лет, и я – привольно зажили в двух комнатах нашей старой квартиры: бывшей столовой и бывшем кабинете отца. Уместно спросить: а при чём тут Ента Давидовна? Она-то как попала в нашу ссыльную компанию? Ответ очевиден для тех, кто помнит те времена: ссылку выписывали «по домовой книге» – всем тем, кто был прописан в квартире «преступника», и вовсе не имело значения, жил там человек или только числился. Так получил свою «десятку» и отправился вместе с нами в кишлак Кармакчи отцовский племянник, прописанный у нас, но живший в съёмной квартире на другом конце Москвы неподалёку от института, в котором учился.

Вот сюда-то, в нашу коммуналку, заехал как-то раз вместе с моим братом Борис Слуцкий. Сидели за столом, Б. А. говорил с мамой о моём отце. Я помалкивал, разглядывая гостя, – он к тому времени был уже известным поэтом. Его стихи – остроугольные, словно бы вырубленные из живого белого дерева сильными ударами топора, – ходили по рукам в самиздатовских списках вместе с Мандельштамом, Гумилёвым, Цветаевой.

В Литинституте неподцензурного Слуцкого знали наизусть:

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют,

Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.

Мне нравились эти стихи. Надо было быть смелым евреем, чтобы сочинить такое:

Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»

Слуцкий не был похож на рассеянного человека не от мира сего, живущего в своём, закрытом для других пространстве. Казалось, какая-то забота над ним висела, что-то его угнетало, и он то ли не мог, то ли не хотел выйти из этого состояния. Он глядел чуть исподлобья, взгляд его казался мне ледяным и безжалостным, как клинок.

Но его еврейские стихи! С придыханьем юности я видел в Слуцком единомышленника – антисоветчика и националиста: Но всё никуда не деться / От крика: «Евреи, евреи!» Меня неудержимо тянуло показать ему законченную несколько дней назад поэму «Синий крик», она жгла мне руки. Никто её ещё не видел, он увидит первым. Она не может не прийтись ему по душе:

Благодарю тебя, страна,
За то, что я ещё свободен,
За то, что вижу из окна
Цветенье вишен и смородин.

И что шаги мои легки,
И что глаза мои красивы –
За то, рассудку вопреки,
Благодарю тебя, Россия.

Я нож не прячу под полой,
Но – не пойми меня превратно –
Я в отчий край хочу, домой,
Не так, не просто – а обратно.

Я читал, выманив поэта из комнаты в пустую кухню, где никто не мог услышать «Синий крик» кроме него. Я читал о неумолчном, как говор морского прибоя, зове отчизны, о том, что мой синий крик доберётся до Израиля: Дойдёт, пробьётся. Час пробьёт – / Он прорастёт. / Да будет так!

Слуцкий слушал вдумчиво, не смягчая взгляда. На дворе стоял 58-й год, за такие стишки мне могли припаять лет семь, как моему сокурснику Кнуту Скуенеку за стихотворение «Кровавая яблоня».

Да и моему слушателю грозили неприятности куда большие, чем взыскание по партийной линии.

Я говорю о нас – сынах Синая,
О нас, чей взгляд иным теплом согрет.
Пусть русский люд ведёт тропа иная –
До их славянских дел нам дела нет.

Мы ели хлеб их – но платили кровью.
Счета сохранны – но не сведены.

– Мне эти стихи не нравятся, – сказал Слуцкий, когда я закончил чтение. – Но я в двадцать лет так писать не умел.

Когда в «Синем крике» речь напрямую зашла об Израиле, он и ухом не повёл. А я не мог принять всерьёз, что страна евреев для него – пустой звук и ничто его не связывает с еврейским государством. Быть такого не могло.

*   *   *

…Штаб генерала Меира Амита, экс-директора «Моссада», непросто было разыскать среди двух- и трёхэтажных домиков старого Рамат-Гана. Со времени его возникновения, вскоре после рождения государства Израиль, «Моссад» возглавляли люди, чьи имена, пока они исполняли служебные обязанности, были засекречены. Надо сказать, что после каждой операции «Моссада» газеты всего мира писали о Меире Амите и других руководителях разведки. Но Израиль продолжал молчать: «Генерал Икс, генерал Игрек…» Меир Амит возглавил внешнюю разведку в 1963 году и руководил ею почти до конца десятилетия.

Выйдя в отставку, генерал занялся программой разработки, запуска и эксплуатации космических спутников. То была сверхважная программа, и Амит, с его громадным опытом проведения секретных операций, чувствовал себя словно рыба в воде.

В 1999-м я работал собкором московских «Известий» и к Меиру Амиту пришёл за интервью. Железная легенда израильской разведки, Амит смотрел на меня доброжелательно: он читал одну из моих книг, вышедшую в переводе на иврит в военном издательстве, и она ему запомнилась. Разговор шёл о прошлом и настоящем нашей разведки, о её роли в жизни страны, не выходящей из войн. Приведу лишь ту часть нашей беседы, которая имела отношение к семье Слуцких.

– Люди вашего времени и вашего калибра, как правило, не были уроженцами страны – всеми правдами и неправдами они эмигрировали в подмандатную Палестину в 20-е годы, преимущественно из России и Украины, и уже здесь началась их деятельность в рядах еврейских подпольных военных формирований. Составляете ли вы исключение из правила?

– Мои родители приехали сюда в 20-м году с Украины. Год спустя в сельскохозяйственном поселении на берегу Кинерета родился я. Я знаю немало языков, а вот русским, к сожалению, не владею: в семье говорили только на иврите, мы все считали, что евреи, вернувшиеся на историческую родину, должны говорить на своем языке.

– А фамилия? В те времена многие, добравшись до Палестины, меняли старые фамилии на новые, то есть на старые – библейские…

– Мы – Слуцкие. Под этой фамилией мои родители жили на Украине. Моя мать осталась Слуцкой, а я стал Амитом, когда подрос и шестнадцатилетним парнем ушел в подпольную еврейскую армию.

– Тогда позвольте задать вопрос, ответ на который интересует многих и в Израиле, и в России. Ходили слухи, что известный советский поэт Борис Слуцкий – ваш близкий родственник.

– Близкий родственник! Да он мой двоюродный брат. У меня есть несколько его книг, я знаю, что он занимал видное место в советской литературе. Он прошел войну, был комиссаром, а его брат Фима был полковником Красной армии. Но лично я с ним не был знаком, мы никогда не встречались.

– Вы знали, что у вас есть двоюродный брат в Советском Союзе. А знал ли Борис Слуцкий о том, что его родственник – командир израильского «Моссада»?

– Ну конечно! Что за вопрос… Моя мать в 64-м году была в СССР, встречалась с Абрамом – отцом Бориса и Фимы. Русские знали, кто она такая. Когда она пришла в советское посольство за визой, ее спросили: «Как же так, вы – Слуцкая, а ваш сын Меир Амит?» Мама была встревожена, сомневалась – ехать или не ехать: ведь в КГБ знали, кто она такая. А я ей сказал: «Езжай! То, что они знают, – гарантия твоей безопасности». Но Борис и Фима не пришли к ней повидаться, они все же испугались. Можно их понять.

– За родство с Меиром Амитом в Советском Союзе можно было сесть, и надолго. Слуцкий не пострадал. Как вы думаете почему?

– Ну, во-первых, всезнайство КГБ было несколько преувеличено. Может, они и не докопались до Бориса. Но как разведчик я принимаю худшую версию: докопались, знали. Борис, надо отдать ему должное, умел держать рот на замке. Обо мне он молчал как рыба – и правильно делал. Если бы он заговорил, его судьба могла бы сложиться иначе. Он молчал, и КГБ его не трогал.

Значит, верно мне показалось полвека с лишним тому назад, когда я читал «Синий крик» на нашей кухне Борису Абрамовичу: быть того не могло, чтобы страна евреев представлялась ему чужой землёй, пустым звуком.

Немало воды утекло с тех пор и в русской Волге, и в нашем Иордане. Сместились понятия, поменялись местами представления: то, что казалось чёрным, оказалось белым, а прямое – кривым. Сюрреализм правит бал в современном мире. Наивные надежды, связанные со сменой тысячелетий семнадцать лет назад, не оправдались…

Незыблемой и неподвластной ржавчине быстротекущего времени осталась литература – эта изысканная форма сказки, освобождающая душу сказочника от векового рабства. Великие книги продолжают возвышаться над кровавым пейзажем прошлого, освещая нам дорогу если не в отдалённое будущее, то в завтра. Их немного, их можно по пальцам перечесть.

Стихи Бориса Слуцкого занимают среди них достойное место.