Лето.
Солнечные плёсы. Ветер на полях.
Начинаются покосы, грозы в тополях,
в грязном озере лягушки, косяки мальков,
под кроватью у мальчишки банка червяков.
……………
Свист
ветра, гибель жабы под телегой –
печали деревенского житья.
Ребята разорили муравейник.
Куда деваться нищему народу
сутулых теплокровных муравьёв?
Тот, кто хотел бы поговорить о композиторе, должен иллюстрировать речь эпизодами его музыки. Вот так, прерывая текст цитатами, то есть музыкой, и попробую высказаться о книге Елены Игнатовой «Ранний снег. Стихи разных лет».[1] Пусть музыка стихов прерывает высказываемое: она уж точно обладает правом перебивать.
Детства
страшный короб,
расписной снаружи, тлен внутри.
Отчий дом в недвижных разговорах.
Родственники. Пустыри.
……………
Спасибо же за нелюбовь, за чёрный дым беды…
Не может не всплыть «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма»… Эту строку Осипа Мандельштама, обращенную, судя по контексту стиха, к русскому народу, принято понимать как подчеркивание поэтом своей еврейской особости, своей отделенности от нации, чьей речи названный «привкус», по мнению многих, не свойствен. Мотив мучительной и плодотворной «еврейскости» в поэтике Мандельштама неизбежен, ведь его предназначение – «с известью в крови для племени чужого ночные травы собирать».
Елена Игнатова мало что не принадлежит к каким-либо инородцам в России. Для нее русское «племя» – родное до мозга костей, до озноба, до пламенной национальной обидчивости. И, однако, иные стихи ее нового сборника поражают именно горечью и одиночеством, обнажая для нас не слишком привычную (хочется сказать «необщую») грань русского менталитета.
Хвойной, хлебной, заросшей, но смысл сохранившей и речь
родине среднерусской промолвив «прости»,
я просила бы здесь умереть, чтобы семечком лечь
в
чернопахотной смуглой горсти.
.………………
Ничего не проси у страны – ни любви, ни суда,
первородства души не заменишь её чечевицей.
Сколько можно, несу непосильное бремя труда
соглядатая, очевидца.
.………………
И
вот на стёртый лед, под пресную метель
тень сгорбленная из могилы выйдет.
Не Батюшков ли та истонченная тень?
Чернеется
в горсти разбитая свирель,
он воду черпает у монастырских стен,
зияет рот, искривленный в обиде.
В России под названием «СССР» (а именно там написана большая часть стихов сборника), должно быть, только так и мог чувствовать себя совестливый и ранимый русский человек, не позволяющий себя оболванить. Но сколько же требовалось духовной культуры, чтобы сохранить самостояние в возведенном с помощью кнута хлеве для народа!
Я
живу в новостройке, где небо по локти в земле,
где сиамские кошки гуляют в остывшей золе…
.………………
Отсырели
у неба крылья,
провисает оно бессильно,
между крыльев ему вогнали
петропавловское остриё.
Елена Игнатова, любящая и умеющая вникать в историю, заглядывает в прошлое своей родины то с любованием, то со страхом и растерянностью. Слишком чутка она к боли соотечественников, чтобы горделиво упиваться если не настоящим, то хотя бы прошлым. Или будущим.
Лежит
российская Горгона. Ей темно,
и тонкой сетью льда лицо оплетено,
и ужаса на нём застыло выраженье.
………………
Зашевелились
холмы серою смушкой.
Колокола голосят, как при Батые.
На сухари обменяли кольца в теплушке
Зина, Наталья, Любовь, Нина, Мария…
.………………
Как мне прожить на высокой, не рвущейся ноте,
как избежать и запоя, и воя, удавки, угарной избы?
Но если уж мы заговорили о непримиримой личности поэта, с необходимостью всплывает слово «странность». Какой истинный поэт не странен? Поэзия всегда к кому-то обращена, и стихотворец невольно оказывается на людях, даже в одиночестве. Нет, может быть, ничего ценнее этого одиночества, и на примере Елены Игнатовой мы убеждаемся в том, что поэт решается быть собой, находясь лицом к лицу с трудноопределимыми стихиями, схватывая и сохраняя неожиданные связи между картинами жизни, мыслями, словами, звуками. Тут поэт неизбежно странен даже себе самому – надежное свидетельство того, что у его творчества есть мотив (и двигатель) куда более высокий, чем желание сочинять и обретать читателей. Как поэт попадает туда, куда попадает? Это остается загадкой для него самого.
В
самом начале молодости о как темны слова.
Стихи, как дикие яблоки, зелены и круглы…
………………
И
где она, земля лидийских гордецов,
золотоносных рек и золотых полотен,
где мир в зародыше, где он ещё так плотен,
где в небе ходит кровь сожжённых городов,
где человек жесток, и наг, и беззаботен…
………………
Неисчислимые
длинные очи следят винограда,
как пожухает листва, осыпая ограду,
как зарумянится слива от долгого взгляда.
Можно следовать за движениями чувств и разума Елены Игнатовой, словно путешествуя внутри особого ландшафта, и этот ландшафт становится личным достоянием читающего, потому что понимание стихов требует сотворчества. Поэзия такого рода не устаревает. Годы лишь прибавляют ей ценности, как марочному вину.
Ладоням
памятно живых биенье птиц,
а похороны отдают кутьёю,
и бабушка в мельканьи светлых спиц
как бы отделена от нас чертою
улыбок навсегда отцветших лиц
и паром над кладбищенской травою.
………………
…в
старых московских церквах,
где прилежные лица святые к высотам подъемлют…
………………
О, ранним снегом зверь босой
хворает, мёрзнет птица,
когда пустынной полосой
над ними осень мчится.
………………
Господи, Твоя воля. Разве можно измыслить, «изобрести» такую новизну и такую правду эпитета: бабушкины спицы – светлые, у святых лица – прилежные, зверь – босой…
В какой же алмазной трубке располагаются богатства Елены Игнатовой? Она наследует, разумеется, всей русской поэзии. И все-таки имя кого из тех, кто оставил наследство, первым приходит вам на ум?..
Вслушаемся в величавость строк.
Окостенелый
снег расправлен в декабре,
леса оголены и стали без дыханья.
………………
Марсия
дудкой клянусь, Марсия кожей,
тою кифарой, что нынче разбита, увы, –
нет ничего пустотелого слова дороже,
хвойного звука ручья, вечного шума травы.
………………
Ты
увидишь монгола в коровьей одёже до пят
и степных
мудрецов, испытавших, горят ли божницы, –
отшатнётся
Рязань, закусив окровавленный плат,
и волчица придёт в городище разбитом щениться…
………………
Мы
поднимались в ночь из глубины.
Тяжёлый свет всходил по вертикали
к высотам города, где нас почти не ждали,
и были голоса едва слышны:
«О, помнят ли о нас или, как мы, устали?»
Тяжелый свет
восходит у нее по вертикали параллельно уже некогда восходившему свету… В
Петербурге поэты сойдутся снова. Диалог двух петербуржцев иногда безотчетен: в
одном из стихотворений книги я обнаружил на расстоянии в пару строк слова
«ласточка» и «соломинка»! Но это общность воздушного течения, бессознательная
преемственность, а не подражание. Кому как не Елене Игнатовой подходит
мандельштамовское «Не сравнивай, живущий несравним». Она идет по снегу одна,
всей грудью вдыхая разреженный воздух вершин русской поэзии.
[1] Библиотека «Иерусалимского журнала»: Иерусалим, 2011.