Анатолий Добрович

Ночные травы Елены Игнатовой

Лето. Солнечные плёсы. Ветер на полях.
Начинаются покосы, грозы в тополях, 
в грязном озере лягушки, косяки мальков,
под кроватью у мальчишки банка червяков.
……………

Свист ветра, гибель жабы под телегой – 
печали деревенского житья.
Ребята разорили муравейник.
Куда деваться нищему народу 
сутулых теплокровных муравьёв?

Тот, кто хотел бы поговорить о композиторе, должен иллюстрировать речь эпизодами его музыки. Вот так, прерывая текст цитатами, то есть музыкой, и попробую высказаться о книге Елены Игнатовой «Ранний снег. Стихи разных лет».[1] Пусть музыка стихов прерывает высказываемое: она уж точно обладает правом перебивать.

Детства страшный короб, 
расписной снаружи, тлен внутри.
Отчий дом в недвижных разговорах.
Родственники. Пустыри.
……………

Спасибо же за нелюбовь, за чёрный дым беды…

Не может не всплыть «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма»… Эту строку Осипа Мандельштама, обращенную, судя по контексту стиха, к русскому народу, принято понимать как подчеркивание поэтом своей еврейской особости, своей отделенности от нации, чьей речи названный «привкус», по мнению многих, не свойствен. Мотив мучительной и плодотворной «еврейскости» в поэтике Мандельштама неизбежен, ведь его предназначение – «с известью в крови для племени чужого ночные травы собирать». 

Елена Игнатова мало что не принадлежит к каким-либо инородцам в России. Для нее русское «племя» – родное до мозга костей, до озноба, до пламенной национальной обидчивости. И, однако, иные стихи ее нового сборника поражают именно горечью и одиночеством, обнажая для нас не слишком привычную (хочется сказать «необщую») грань русского менталитета.

Хвойной, хлебной, заросшей, но смысл сохранившей и речь

родине среднерусской промолвив «прости»,

я просила бы здесь умереть, чтобы семечком лечь

в чернопахотной смуглой горсти.
.………………


Ничего не проси у страны – ни любви, ни суда, 
первородства души не заменишь её чечевицей.
Сколько можно, несу непосильное бремя труда
соглядатая, очевидца.
.………………

И вот на стёртый лед, под пресную метель 
тень сгорбленная из могилы выйдет.
Не Батюшков ли та истонченная тень?

Чернеется в горсти разбитая свирель, 
он воду черпает у монастырских стен, 
зияет рот, искривленный в обиде.

В России под названием «СССР» (а именно там написана большая часть стихов сборника), должно быть, только так и мог чувствовать себя совестливый и ранимый русский человек, не позволяющий себя оболванить. Но сколько же требовалось духовной культуры, чтобы сохранить самостояние в возведенном с помощью кнута хлеве для народа! 

Я живу в новостройке, где небо по локти в земле,
где сиамские кошки гуляют в остывшей золе…
.………………

Отсырели у неба крылья, 
провисает оно бессильно, 
между крыльев ему вогнали 
петропавловское остриё. 

Елена Игнатова, любящая и умеющая вникать в историю, заглядывает в прошлое своей родины то с любованием, то со страхом и растерянностью. Слишком чутка она к боли соотечественников, чтобы горделиво упиваться если не настоящим, то хотя бы прошлым. Или будущим.

Лежит российская Горгона. Ей темно,
и тонкой сетью льда лицо оплетено, 
и ужаса на нём застыло выраженье.
………………

Зашевелились холмы серою смушкой.
Колокола голосят, как при Батые.
На сухари обменяли кольца в теплушке
Зина, Наталья, Любовь, Нина, Мария…
.………………

Как мне прожить на высокой, не рвущейся ноте,

как избежать и запоя, и воя, удавки, угарной избы?

Но если уж мы заговорили о непримиримой личности поэта, с необходимостью всплывает слово «странность». Какой истинный поэт не странен? Поэзия всегда к кому-то обращена, и стихотворец невольно оказывается на людях, даже в одиночестве. Нет, может быть, ничего ценнее этого одиночества, и на примере Елены Игнатовой мы убеждаемся в том, что поэт решается быть собой, находясь лицом к лицу с трудноопределимыми стихиями, схватывая и сохраняя неожиданные связи между картинами жизни, мыслями, словами, звуками. Тут поэт неизбежно странен даже себе самому – надежное свидетельство того, что у его творчества есть мотив (и двигатель) куда более высокий, чем желание сочинять и обретать читателей. Как поэт попадает туда, куда попадает? Это остается загадкой для него самого.

В самом начале молодости о как темны слова.
Стихи, как дикие яблоки, зелены и круглы…
………………

И где она, земля лидийских гордецов,
золотоносных рек и золотых полотен,
где мир в зародыше, где он ещё так плотен,
где в небе ходит кровь сожжённых городов,
где человек жесток, и наг, и беззаботен…
……………… 

Неисчислимые длинные очи следят винограда,
как пожухает листва, осыпая ограду,
как зарумянится слива от долгого взгляда.

Можно следовать за движениями чувств и разума Елены Игнатовой, словно путешествуя внутри особого ландшафта, и этот ландшафт становится личным достоянием читающего, потому что понимание стихов требует сотворчества. Поэзия такого рода не устаревает. Годы лишь прибавляют ей ценности, как марочному вину.

Ладоням памятно живых биенье птиц,
а похороны отдают кутьёю, 
и бабушка в мельканьи светлых спиц
как бы отделена от нас чертою
улыбок навсегда отцветших лиц
и паром над кладбищенской травою.
………………

…в старых московских церквах,
где прилежные лица святые к высотам подъемлют…
………………
О, ранним снегом зверь босой
хворает, мёрзнет птица,
когда пустынной полосой 
над ними осень мчится.
………………

Господи, Твоя воля. Разве можно измыслить, «изобрести» такую новизну и такую правду эпитета: бабушкины спицы – светлые, у святых лица – прилежные, зверь – босой… 

В какой же алмазной трубке располагаются богатства Елены Игнатовой? Она наследует, разумеется, всей русской поэзии. И все-таки имя кого из тех, кто оставил наследство, первым приходит вам на ум?..

Вслушаемся в величавость строк.

Окостенелый снег расправлен в декабре, 
леса оголены и стали без дыханья.
……………… 

Марсия дудкой клянусь, Марсия кожей, 
тою кифарой, что нынче разбита, увы, –
нет ничего пустотелого слова дороже,
хвойного звука ручья, вечного шума травы.
………………

Ты увидишь монгола в коровьей одёже до пят
и степных мудрецов, испытавших, горят ли божницы, –
отшатнётся Рязань, закусив окровавленный плат,
и волчица придёт в городище разбитом щениться…
………………

Мы поднимались в ночь из глубины.
Тяжёлый свет всходил по вертикали
к высотам города, где нас почти не ждали,
и были голоса едва слышны:
«О, помнят ли о нас или, как мы, устали?»

Тяжелый свет восходит у нее по вертикали параллельно уже некогда восходившему свету… В Петербурге поэты сойдутся снова. Диалог двух петербуржцев иногда безотчетен: в одном из стихотворений книги я обнаружил на расстоянии в пару строк слова «ласточка» и «соломинка»! Но это общность воздушного течения, бессознательная преемственность, а не подражание. Кому как не Елене Игнатовой подходит мандельштамовское «Не сравнивай, живущий несравним». Она идет по снегу одна, всей грудью вдыхая разреженный воздух вершин русской поэзии.


[1] Библиотека «Иерусалимского журнала»: Иерусалим, 2011.