«Здравствуй, мой дорогой мальчик. Здравствуй, Йоси…»
Рахель помедлила, выцеливая копьем авторучки следующую строку. Всегда кажется, что трудно начать, но на самом деле это проще всего. Привет, шалом, здравствуй, как дела… Проблема – с продолжением. Она вздохнула и положила ручку.
– Что, не получается? – спросил Хнаджа откуда-то из-за спины.
Она не стала отвечать. Зачем отвечать тому, кого нет? Хотя очень давно, еще в детстве, Рахель нисколько не сомневалась в его существовании. Тогда ей было, наверно, года четыре. Они жили в барачном поселке в Северном Негеве – родители, шестеро детей и бабушка. Много жары, много пыли и много-много людей вокруг – своих и чужих. Ни минутки без чьих-либо требовательных, бесцеремонных, любопытных глаз, без чьего-либо говора, крика, плача. К жаре надо было привыкнуть, с пылью безостановочно и безуспешно сражалась мама, а вот спасением от других стал он, Хнаджа.
Рахель уже не помнила, откуда взялось это странное слово – видимо, выскочило из бабушкиной речи, гортанной, бормочущей и большей частью непонятной; бабушка умела говорить только на мдини – андалусийско-магрибском диалекте, повсеместно принятом в Северном Марокко, где она родилась, но абсолютно непригодном здесь, в Северном Негеве. Вот и Хнаджа, скорее всего, приехал оттуда – из устланных пестрыми коврами кофеен арабского рынка.
Он показывался на глаза крайне редко, но и тогда лишь мельком, в виде тени или очень расплывчатого неуловимого силуэта. Честно говоря, Рахель так и не пришла к твердому мнению относительно его пола: возможно, правильней было бы сказать не «он», а «она» и не «его», а «ее»? Но это, в конечном счете, совершенно неважно, потому что главным тут считался сам факт его… – или все-таки ее?.. – существования, факт, известный только и исключительно самой Рахели.
Хнаджа был ее другом – ее и больше ничьим. Его не приходилось делить ни с кем даже самой малой капелькой; невидимый и неподвластный никому, он принадлежал ей целиком, до последней частички. Сначала Рахель немного побаивалась, что кто-нибудь – скажем, братья, сестра или мама – так или иначе заметят присутствие Хнаджа и потребуют свою долю его дружбы. Действительно, трудновато сохранить такую тайну, когда трое взрослых и шестеро детей целыми днями сидят друг у друга на голове, а ночью спят в одной комнате.
Тем не менее Хнаджа каким-то образом ухитрялся ускользнуть от всех остальных. Иногда он прятался под Рахелиной подушкой, иногда стоял в тени за сколоченной отцом дощатой этажеркой, а когда уже совсем не оставалось иного выхода, залезал под нары. В этом случае следовало чуть-чуть раздвинуть матрасы и тайком заглянуть в тоненькую щелочку, чтобы тут же увидеть его блестящий радостно подмигивающий глаз.
Ему, Хнадже, Рахель доверяла самые важные тайны; он утешал ее в минуты самых отчаянных детских обид, давал самые дельные советы и никогда – никогда! – не отказывал в искреннем сочувствии – в отличие от старшей сестры и безумно занятой и оттого нетерпеливой мамы. Верный союзник, он был всегда под рукой, всегда наготове – надежная опора в пустыне пестрящего тысячью лиц одиночества. Эта крепчайшая в мире связь продолжалась без малого десять лет – пока, уже в восьмом классе, у Рахели не появился новый друг – Коби, Яаков Атиас, смуглый жилистый мальчик из соседнего барака.
Честно говоря, слово «появился» тут не подходит: Коби и до того всегда находился где-то рядом, поблизости. Рахель довольно быстро отметила для себя этот факт и, как обычно, поделилась им с Хнаджей.
– Как ты думаешь, что ему от меня надо?
– Пожалуйста, не делай вид, будто сама не понимаешь, – фыркнул Хнаджа. – Этот Коби влюблен в тебя по уши, вот что.
Это прозвучало необыкновенно приятно.
– Влюблен? – повторила Рахель. – Но почему все время издалека?
– Просто он набирается духу, чтобы подойти, – пояснил Хнаджа. – Подожди месяц-другой…
Ждать пришлось целых семь лет, зато набранного духу хватило для немедленного предложения руки и сердца.
– Ты будешь моей женой, – твердо сказал Коби.
– Нам еще даже нет четырнадцати, – напомнила Рахель и оглянулась на Хнаджа.
Хнаджа промолчал, а Коби пожал плечами:
– Ничего, я подожду.
Да, терпения парню было не занимать – в точности как его тезке-патриарху. Этот сопоставимый с библейской историей масштаб преданности настолько впечатлил Рахель, что она не сразу обратила внимание на отсутствие Хнаджа, а когда обратила, не слишком опечалилась. Теперь, при наличии набравшего духу Коби-Яакова, ей уже не приходилось жаловаться на нехватку близости – как дружеской, так и иной, чьи увлекательные таинства только-только начали обнаруживаться с каждым новым свиданием, с каждым доселе неведомым, полным смысла и томления прикосновением.
Да и потом, когда отсутствие некогда закадычного приятеля, выйдя за рамки длительной отлучки, превратилось в самое настоящее исчезновение, Рахель не дала волю излишней грусти-тоске. В конце концов, подобные воображаемые друзья считаются сугубой принадлежностью детства – детства, которое в ее конкретном случае давно уже кончилось. Впереди лежала жизнь – красивая, гладкая и сильная, как Кобины плечи, многообещающая, как планы, которые они самозабвенно строили вдвоем.
Могла ли она тогда вообразить, что Хнаджа вернется к ней почти полвека спустя, на шестьдесят втором году жизни? Не зря, видно, говорят: старый – что малый…
Рахель снова взялась за авторучку, но только для того, чтобы задумчиво погрызть мягкий пластмассовый колпачок.
– Попробуй вспомнить что-нибудь забавное, – посоветовал Хнаджа. – Это обычно помогает.
– Забавное? – с сомнением переспросила Рахель. – Ты это серьезно?
Хнаджа смущенно кашлянул.
– Я имел в виду – трогательное. Из счастливого Йосиного детства. Главное тут – вписаться в ритм; потом сама не заметишь, как перейдешь к теме.
Она пожала плечами. Раннее детство Йоси действительно было счастливым. Он родился в молодом мошаве на берегу моря. Коби склонялся к имени Авраам, но Рахель заупрямилась: первенца ее тезки-праматери звали Йосефом.
– Ерунда, – рассмеялся Коби. – Двумя сыновьями, как праматерь Рахель, ты точно не отделаешься. Я ждал тебя четырнадцать лет, так что придется рожать и за себя, и за Лею.
– Может, и так, – ответила она, – но сначала будут Йосеф и Биньямин. А о детях Леи поговорим потом. И не вздумай приплетать сюда еще и наложниц – глаза выцарапаю.
Йоси оказался трудным младенцем, много болел, не спал по ночам, так что со следующими детьми решили подождать, пока семья не встанет на ноги. Выбора все равно не было: Коби сутками пропадал на мошавном огороде – вернее, в «Саду овощей», как называли это тепличное чудо, устроенное по последнему слову агрокультурной науки. Они чувствовали себя героями, первопроходцами, ведь здесь не столько городили огород, сколько создавали будущее всей Страны; неспроста сам глава правительства внес свое имя в список жителей поселения.
Потом, когда пригнали солдат разрушать дома, чья штукатурка еще не успела потемнеть от времени, Коби вместе с другими мужчинами забаррикадировался именно там, в Саду. Трудно сказать, зачем они так упирались, чего ждали, на что надеялись. Вряд ли можно было рассчитывать на то, что записавшийся в их товарищи премьер встанет рядом с ними плечом к плечу – ведь он-то их и предал…
Депортацией командовал министр обороны – в прошлом удачливый летчик и удачливый генерал. Наверно, эту грязную работу ему поручили тоже в расчете на удачу. Министр сказал осажденным отчаявшимся людям, что Страна должна чтить законы и подписанные договоры. «Закон есть закон», – сказал он и жалостливо сморщился, что должно было означать глубокое личное сочувствие к депортируемым бывшим героям и первопроходцам. К министру подошла девочка и плюнула ему в лицо. Девочку звали Мазаль, что в переводе означает «удача», – так что она действительно сопутствовала ему и здесь.
Йоси к тому времени шел уже пятый год, и по всем понятиям давно уже следовало завести второго ребенка, но опять пришлось повременить, потому что, по сути, жизнь начиналась заново. Долгая неопределенность, временное суррогатное жилье, постепенно приобретающее черты постоянного, тяжкие воспоминания о развалинах, оставшихся на том морском берегу, на месте прежнего счастья… Все это, впрочем, можно было бы пережить, как это удается людям, лишившимся руки или ноги: человек в состоянии привыкнуть к определенной степени несчастья. Но, как видно, для Коби прошлое значило больше, чем просто рука или нога. Он вложил в тот чертов «Сад овощей» все свое сердце и теперь затруднялся жить с искусственным протезом в груди.
Не помогло даже вселение в новый дом на краю серо-зеленого шомронского вади – по иронии судьбы, этого пришлось ждать все те же семь лет.
– Это хороший знак, Яаков, – сказала Рахель. – Если не сейчас, то когда? В конце концов, твой тезка-праотец тоже немало скитался, а ведь рожал без устали. Будем надеяться, что отсюда нас никто не выбросит.
Коби согласно кивал, улыбался, но в его карих глазах уже не было прежнего блеска: искусственное сердце скупо на настоящую радость. Он умер от инфаркта спустя несколько недель после рождения Биньямина. Сел на балконе в плетеное кресло, как делал это обычно по вечерам, лицом к югу, к занесенным синайским песком развалинам своего сердца, закрыл глаза… и уже не открыл их. Мечтал когда-то о дюжине сыновей, а оставил по себе двух – в точности как у младшей праматери, и никакой тебе Леи с наложницами.
Для Бени, знавшего отца лишь по фотографиям, старший брат был безоговорочным образцом для подражания. Дети, если и ссорились, то только по одному поводу: кто сядет рядом с матерью, когда по той или иной причине она не могла усадить в непосредственном соседстве обоих – одного по правую, другого по левую руку. Но и этот вопрос был в итоге решен кардинально. Однажды во время короткого армейского отпуска Йоси привез набор заранее заказанных заготовок для садового стола и скамьи.
Братья установили это сооружение на балконе, точно там, где некогда стояло плетеное кресло Коби, лицом к югу. Небольшой столик и удобная скамейка на троих: посередке Рахель, по краям – сыновья. Для закрепления этого порядка Йоси и Бени вколотили гвозди по отдельности – каждый со своей стороны.
– Вот, мама, – удовлетворенно провозгласил старший, когда они уселись втроем на обозначенные пусть и воображаемыми, но вечными билетами места, – теперь споров не будет. Даже когда меня нет, я как будто бы здесь. Если, конечно, этот малолетний наглец не усядется втихаря на мой трон.
– Вот еще! – фыркнул «малолетний». – Нужен мне твой трон! У меня свой есть, не хуже. Правда, мама?
– Правда, правда, – рассмеялась она, обнимая обоих. – Хорошо, когда у каждого есть свое место – только его и ничье другое. Вы мои фантазеры… точь-в-точь в отца…
«Даже когда меня нет»… Неспроста екнуло ее сердце, когда он сказал это. Йоси не стало в девяносто восьмом. Засада на шоссе в Южном Ливане. Рахель почувствовала это за несколько часов до того, как пришли сообщить о гибели капитана Йосефа Атиаса. Почувствовала по внезапной нехватке воздуха для дыхания, по необъяснимой тяжести в груди. Почувствовала и не хотела открывать, когда по садовой дорожке простучали крепкие каблуки армейских ботинок. Открыл Бени – ему тогда было одиннадцать.
Теперь вечерами они садились на скамейку вдвоем – как и прежде, лицом к югу; как и прежде – мать посередке, младший сын слева и незримое, но ощутимое присутствие старшего справа. Здесь же семь лет спустя Бени сказал, что хочет записаться в «Голани». Рахель попробовала промолчать.
– В «Голани», как он, – упрямо повторил Бени, кивнув в сторону ее правой руки, лежащей на спинке скамьи. – Пожалуйста, мама, не возражай. Брат капитана Йоси Атиаса не может быть джобником.
Она подписала нужную бумагу. Потому что не может такого быть. Потому что два раза в одно сердце не попадает.
Но, наверно, судьбе нравился стук армейских каблуков именно по ее дорожке. Бени погиб в Газе от «дружественного огня» – танкисты ошиблись с координатами. Выражать соболезнование приехал министр обороны. Рахель выслушала стандартные фразы и попросила выйти с нею на балкон.
– Видите эту скамейку? В ней теперь вся моя жизнь. Не разрушайте.
Министр жалостливо сморщился. Месяцем раньше Верховный суд вынес окончательное решение о сносе крайней линии домов – в том числе и этого, со скамейкой.
– Извините, госпожа Атиас, – неловко выговорил политик. – Мы должны уважать решения суда. Закон есть закон.
Вот тут-то и вернулся Хнаджа – в этот самый момент.
– Плюнь ему в рыло, – сказал он. – Плюнь в это поганое рыло, как сделала Мазаль в «Саду овощей»!
Телохранители министра придвинулись поближе, словно почуяв что-то. Рахель вернулась в комнату. Во рту было сухо, как в синайских песках, да и слезы к тому времени она выплакала до последней капельки. Хнаджа шел следом, поддерживая ее под локоть. Почему он вернулся именно тогда? Наверно, потому, что она снова осталась совершенно одна, в отчаянной пустыне одиночества, совсем как четырехлетний ребенок, смертельно напуганный уходом или невниманием мамы перед лицом впервые осознанной угрозы огромного равнодушного мира. Без мужа, без детей, без дома, без скамьи… – никому теперь не было до нее дела – ни людям, ни Стране. Никому, кроме Хнаджа.
Вот и сейчас только он помогает ей с этим письмом. Рахель снова взяла ручку и посмотрела в окно, где полыхал ранний майский хамсин. После выселения ей дали одну комнату в бараке – само собой, временно. Лет на семь. Потомки Яакова должны запасаться терпением.
– Слушай, если уж совсем не получается, переходи сразу к делу, – вздохнул Хнаджа. – Зачем ты вообще решила что-то писать?
Рахель пожала плечами.
– Чтобы попросить прощения…
– Ну вот. Значит, так и пиши: прости, мол… – и так далее.
Рахель подумала и кивнула. Да, так будет и проще, и честнее.
«Дорогой Йоси, – писала она. – Надеюсь, ты простишь меня за то, что впервые за все эти годы я не стояла возле тебя во время сирены Дня поминовения. Сегодня я была нужнее твоему брату. Он новичок на этом армейском участке и еще должен привыкнуть к темноте, к земле, ко всему.
Прости и за то, что я еще не с вами. Это не я цепляюсь за жизнь, а она за меня. Возможно, мне еще хочется понять – почему? Почему из всех матерей выбрана именно я? Может, я заботилась о вас меньше – или больше? – других? Может, меньше – или больше? – боялась, волновалась, не спала, стояла у окна, ожидая вашего возвращения? Может, я слишком крепко – или слишком слабо? – прижимала вас к своему сердцу? Почему? Почему я?
И еще одно, последнее: прости за то, что не уберегла нашу скамейку. Мне нечем было ее защитить. Не могла же я стрелять в солдат, полицейских, бульдозеристов, министров… Меня просто взяли, как мешок картошки, и отнесли в автобус. Теперь на месте нашего дома груда строительного мусора – и это уже во второй раз. Правда, есть разница: тогда, в Синае, я думала, что впереди еще целая жизнь. А сейчас…»
– Ну и хватит, – мягко проговорил Хнаджа у нее за спиной. – Довольно. Мальчик и так расстроится.
– Верно. Что бы я без тебя делала…
Рахель сложила письмо и отодвинула в сторонку, направо.
– Кстати, не думай, что это сходит им с рук… – сказал Хнаджа.
– Кому?
– Тем, кто участвует в этом свинстве. Солдатам, полицейским и министрам-бульдозеристам. Все получают по заслугам – кто тюрьму, кто позор, кто несчастье. А после смерти превращаются в свиней или в камни.
– Прямо уж и в свиней? – усмехнулась она.
– Ага. Вон они бродят там, в кустах на дне вади, хрюкают, роют корешки… Но еще хуже быть придорожным камнем или столбом, на который задирает ногу любой прохожий кобелек.
– Смешной ты выдумщик… Хотя не скрою: приятно представлять себе что-то в этом роде.
– Рад сделать тебе приятное, – рассмеялся Хнаджа. – На прощанье.
– На прощанье? Почему? Я тебя обидела?
– Нет-нет, – серьезно ответил он. – Просто ты уже готова.
– Готова? К чему?
– Стать Хнаджей. Ты спрашивала – почему ты? Вот поэтому. Кто еще утешит одинокие души маленьких детей и несчастных взрослых, если не такие, как мы с тобой? Кто лучше нас понимает, как страшно остаться одному – наедине с камнями и кабанами? Кто?..
– Погоди-погоди… – заторопилась Рахель. – Уж не хочешь ли ты сказать… Эй, где ты? Хнаджа! Ау! Куда ты запропастился?..
Когда она выехала из поселка, хамсин еще бушевал, в воздухе металась пыль из далекой пустыни. В машине, перемалывая слова, работало радио, и Рахель не сразу осознала, что взгляд ее зацепил нечто очень знакомое на обочине. Но что? Что именно? Лишь минуту-другую спустя она поняла: камень! Придорожный камень-песчаник с лицом министра – не этого, живого, а другого, уже мертвого, с несмываемыми следами плевка девочки по имени Мазаль.
– Йа, Хнаджа, куда же ты? – укоризненно спросила себя Рахель Атиас.
На ближайшем перекрестке она развернула машину. Да, ошибки не было: камень стоял все там же, у дороги, прикованный к ней на долгие годы, как к позорному столбу.
Хнаджа покрепче ухватилась за руль и нажала на газ.