Алекс Тарн

Хнаджа

 «Здравствуй, мой дорогой мальчик. Здравствуй, Йоси…»

Рахель помедлила, выцеливая копьем авторучки следующую строку. Всегда кажется, что трудно начать, но на самом деле это проще всего. Привет, шалом, здравствуй, как дела… Проблема – с продолжением. Она вздохнула и положила ручку.

– Что, не получается? – спросил Хнаджа откуда-то из-за спины.

Она не стала отвечать. Зачем отвечать тому, кого нет? Хотя очень давно, еще в детстве, Рахель нисколько не сомневалась в его существовании. Тогда ей было, наверно, года четыре. Они жили в барачном поселке в Северном Негеве – родители, шестеро детей и бабушка. Много жары, много пыли и много-много людей вокруг – своих и чужих. Ни минутки без чьих-либо требовательных, бесцеремонных, любопытных глаз, без чьего-либо говора, крика, плача. К жаре надо было привыкнуть, с пылью безостановочно и безуспешно сражалась мама, а вот спасением от других стал он, Хнаджа.

Рахель уже не помнила, откуда взялось это странное слово – видимо, выскочило из бабушкиной речи, гортанной, бормочущей и большей частью непонятной; бабушка умела говорить только на мдини – андалусийско-магрибском диалекте, повсеместно принятом в Северном Марокко, где она родилась, но абсолютно непригодном здесь, в Северном Негеве. Вот и Хнаджа, скорее всего, приехал оттуда – из устланных пестрыми коврами кофеен арабского рынка.

Он показывался на глаза крайне редко, но и тогда лишь мельком, в виде тени или очень расплывчатого неуловимого силуэта. Честно говоря, Рахель так и не пришла к твердому мнению относительно его пола: возможно, правильней было бы сказать не «он», а «она» и не «его», а «ее»? Но это, в конечном счете, совершенно неважно, потому что главным тут считался сам факт его… – или все-таки ее?.. – существования, факт, известный только и исключительно самой Рахели.

Хнаджа был ее другом – ее и больше ничьим. Его не приходилось делить ни с кем даже самой малой капелькой; невидимый и неподвластный никому, он принадлежал ей целиком, до последней частички. Сначала Рахель немного побаивалась, что кто-нибудь – скажем, братья, сестра или мама – так или иначе заметят присутствие Хнаджа и потребуют свою долю его дружбы. Действительно, трудновато сохранить такую тайну, когда трое взрослых и шестеро детей целыми днями сидят друг у друга на голове, а ночью спят в одной комнате.

Тем не менее Хнаджа каким-то образом ухитрялся ускользнуть от всех остальных. Иногда он прятался под Рахелиной подушкой, иногда стоял в тени за сколоченной отцом дощатой этажеркой, а когда уже совсем не оставалось иного выхода, залезал под нары. В этом случае следовало чуть-чуть раздвинуть матрасы и тайком заглянуть в тоненькую щелочку, чтобы тут же увидеть его блестящий радостно подмигивающий глаз.

Ему, Хнадже, Рахель доверяла самые важные тайны; он утешал ее в минуты самых отчаянных детских обид, давал самые дельные советы и никогда – никогда! – не отказывал в искреннем сочувствии – в отличие от старшей сестры и безумно занятой и оттого нетерпеливой мамы. Верный союзник, он был всегда под рукой, всегда наготове – надежная опора в пустыне пестрящего тысячью лиц одиночества. Эта крепчайшая в мире связь продолжалась без малого десять лет – пока, уже в восьмом классе, у Рахели не появился новый друг – Коби, Яаков Атиас, смуглый жилистый мальчик из соседнего барака.

Честно говоря, слово «появился» тут не подходит: Коби и до того всегда находился где-то рядом, поблизости. Рахель довольно быстро отметила для себя этот факт и, как обычно, поделилась им с Хнаджей.

– Как ты думаешь, что ему от меня надо?

– Пожалуйста, не делай вид, будто сама не понимаешь, – фыркнул Хнаджа. – Этот Коби влюблен в тебя по уши, вот что.

Это прозвучало необыкновенно приятно.

– Влюблен? – повторила Рахель. – Но почему все время издалека?

– Просто он набирается духу, чтобы подойти, – пояснил Хнаджа. – Подожди месяц-другой…

Ждать пришлось целых семь лет, зато набранного духу хватило для немедленного предложения руки и сердца.

– Ты будешь моей женой, – твердо сказал Коби.

– Нам еще даже нет четырнадцати, – напомнила Рахель и оглянулась на Хнаджа.

Хнаджа промолчал, а Коби пожал плечами:

– Ничего, я подожду.

Да, терпения парню было не занимать – в точности как его тезке-патриарху. Этот сопоставимый с библейской историей масштаб преданности настолько впечатлил Рахель, что она не сразу обратила внимание на отсутствие Хнаджа, а когда обратила, не слишком опечалилась. Теперь, при наличии набравшего духу Коби-Яакова, ей уже не приходилось жаловаться на нехватку близости – как дружеской, так и иной, чьи увлекательные таинства только-только начали обнаруживаться с каждым новым свиданием, с каждым доселе неведомым, полным смысла и томления прикосновением.

Да и потом, когда отсутствие некогда закадычного приятеля, выйдя за рамки длительной отлучки, превратилось в самое настоящее исчезновение, Рахель не дала волю излишней грусти-тоске. В конце концов, подобные воображаемые друзья считаются сугубой принадлежностью детства – детства, которое в ее конкретном случае давно уже кончилось. Впереди лежала жизнь – красивая, гладкая и сильная, как Кобины плечи, многообещающая, как планы, которые они самозабвенно строили вдвоем.

Могла ли она тогда вообразить, что Хнаджа вернется к ней почти полвека спустя, на шестьдесят втором году жизни? Не зря, видно, говорят: старый – что малый…

Рахель снова взялась за авторучку, но только для того, чтобы задумчиво погрызть мягкий пластмассовый колпачок.

– Попробуй вспомнить что-нибудь забавное, – посоветовал Хнаджа. – Это обычно помогает.

– Забавное? – с сомнением переспросила Рахель. – Ты это серьезно?

Хнаджа смущенно кашлянул.

– Я имел в виду – трогательное. Из счастливого Йосиного детства. Главное тут – вписаться в ритм; потом сама не заметишь, как перейдешь к теме.

Она пожала плечами. Раннее детство Йоси действительно было счастливым. Он родился в молодом мошаве на берегу моря. Коби склонялся к имени Авраам, но Рахель заупрямилась: первенца ее тезки-праматери звали Йосефом.

– Ерунда, – рассмеялся Коби. – Двумя сыновьями, как праматерь Рахель, ты точно не отделаешься. Я ждал тебя четырнадцать лет, так что придется рожать и за себя, и за Лею.

– Может, и так, – ответила она, – но сначала будут Йосеф и Биньямин. А о детях Леи поговорим потом. И не вздумай приплетать сюда еще и наложниц – глаза выцарапаю.

Йоси оказался трудным младенцем, много болел, не спал по ночам, так что со следующими детьми решили подождать, пока семья не встанет на ноги. Выбора все равно не было: Коби сутками пропадал на мошавном огороде – вернее, в «Саду овощей», как называли это тепличное чудо, устроенное по последнему слову агрокультурной науки. Они чувствовали себя героями, первопроходцами, ведь здесь не столько городили огород, сколько создавали будущее всей Страны; неспроста сам глава правительства внес свое имя в список жителей поселения.

Потом, когда пригнали солдат разрушать дома, чья штукатурка еще не успела потемнеть от времени, Коби вместе с другими мужчинами забаррикадировался именно там, в Саду. Трудно сказать, зачем они так упирались, чего ждали, на что надеялись. Вряд ли можно было рассчитывать на то, что записавшийся в их товарищи премьер встанет рядом с ними плечом к плечу – ведь он-то их и предал…

Депортацией командовал министр обороны – в прошлом удачливый летчик и удачливый генерал. Наверно, эту грязную работу ему поручили тоже в расчете на удачу. Министр сказал осажденным отчаявшимся людям, что Страна должна чтить законы и подписанные договоры. «Закон есть закон», – сказал он и жалостливо сморщился, что должно было означать глубокое личное сочувствие к депортируемым бывшим героям и первопроходцам. К министру подошла девочка и плюнула ему в лицо. Девочку звали Мазаль, что в переводе означает «удача», – так что она действительно сопутствовала ему и здесь.

Йоси к тому времени шел уже пятый год, и по всем понятиям давно уже следовало завести второго ребенка, но опять пришлось повременить, потому что, по сути, жизнь начиналась заново. Долгая неопределенность, временное суррогатное жилье, постепенно приобретающее черты постоянного, тяжкие воспоминания о развалинах, оставшихся на том морском берегу, на месте прежнего счастья… Все это, впрочем, можно было бы пережить, как это удается людям, лишившимся руки или ноги: человек в состоянии привыкнуть к определенной степени несчастья. Но, как видно, для Коби прошлое значило больше, чем просто рука или нога. Он вложил в тот чертов «Сад овощей» все свое сердце и теперь затруднялся жить с искусственным протезом в груди.

Не помогло даже вселение в новый дом на краю серо-зеленого шомронского вади – по иронии судьбы, этого пришлось ждать все те же семь лет.

– Это хороший знак, Яаков, – сказала Рахель. – Если не сейчас, то когда? В конце концов, твой тезка-праотец тоже немало скитался, а ведь рожал без устали. Будем надеяться, что отсюда нас никто не выбросит.

Коби согласно кивал, улыбался, но в его карих глазах уже не было прежнего блеска: искусственное сердце скупо на настоящую радость. Он умер от инфаркта спустя несколько недель после рождения Биньямина. Сел на балконе в плетеное кресло, как делал это обычно по вечерам, лицом к югу, к занесенным синайским песком развалинам своего сердца, закрыл глаза… и уже не открыл их. Мечтал когда-то о дюжине сыновей, а оставил по себе двух – в точности как у младшей праматери, и никакой тебе Леи с наложницами.

Для Бени, знавшего отца лишь по фотографиям, старший брат был безоговорочным образцом для подражания. Дети, если и ссорились, то только по одному поводу: кто сядет рядом с матерью, когда по той или иной причине она не могла усадить в непосредственном соседстве обоих – одного по правую, другого по левую руку. Но и этот вопрос был в итоге решен кардинально. Однажды во время короткого армейского отпуска Йоси привез набор заранее заказанных заготовок для садового стола и скамьи.

Братья установили это сооружение на балконе, точно там, где некогда стояло плетеное кресло Коби, лицом к югу. Небольшой столик и удобная скамейка на троих: посередке Рахель, по краям – сыновья. Для закрепления этого порядка Йоси и Бени вколотили гвозди по отдельности – каждый со своей стороны.

– Вот, мама, – удовлетворенно провозгласил старший, когда они уселись втроем на обозначенные пусть и воображаемыми, но вечными билетами места, – теперь споров не будет. Даже когда меня нет, я как будто бы здесь. Если, конечно, этот малолетний наглец не усядется втихаря на мой трон.

– Вот еще! – фыркнул «малолетний». – Нужен мне твой трон! У меня свой есть, не хуже. Правда, мама?

– Правда, правда, – рассмеялась она, обнимая обоих. – Хорошо, когда у каждого есть свое место – только его и ничье другое. Вы мои фантазеры… точь-в-точь в отца…

«Даже когда меня нет»… Неспроста екнуло ее сердце, когда он сказал это. Йоси не стало в девяносто восьмом. Засада на шоссе в Южном Ливане. Рахель почувствовала это за несколько часов до того, как пришли сообщить о гибели капитана Йосефа Атиаса. Почувствовала по внезапной нехватке воздуха для дыхания, по необъяснимой тяжести в груди. Почувствовала и не хотела открывать, когда по садовой дорожке простучали крепкие каблуки армейских ботинок. Открыл Бени – ему тогда было одиннадцать.

Теперь вечерами они садились на скамейку вдвоем – как и прежде, лицом к югу; как и прежде – мать посередке, младший сын слева и незримое, но ощутимое присутствие старшего справа. Здесь же семь лет спустя Бени сказал, что хочет записаться в «Голани». Рахель попробовала промолчать.

– В «Голани», как он, – упрямо повторил Бени, кивнув в сторону ее правой руки, лежащей на спинке скамьи. – Пожалуйста, мама, не возражай. Брат капитана Йоси Атиаса не может быть джобником.

Она подписала нужную бумагу. Потому что не может такого быть. Потому что два раза в одно сердце не попадает.

Но, наверно, судьбе нравился стук армейских каблуков именно по ее дорожке. Бени погиб в Газе от «дружественного огня» – танкисты ошиблись с координатами. Выражать соболезнование приехал министр обороны. Рахель выслушала стандартные фразы и попросила выйти с нею на балкон.

– Видите эту скамейку? В ней теперь вся моя жизнь. Не разрушайте.

Министр жалостливо сморщился. Месяцем раньше Верховный суд вынес окончательное решение о сносе крайней линии домов – в том числе и этого, со скамейкой.

– Извините, госпожа Атиас, – неловко выговорил политик. – Мы должны уважать решения суда. Закон есть закон.

Вот тут-то и вернулся Хнаджа – в этот самый момент.

– Плюнь ему в рыло, – сказал он. – Плюнь в это поганое рыло, как сделала Мазаль в «Саду овощей»!

Телохранители министра придвинулись поближе, словно почуяв что-то. Рахель вернулась в комнату. Во рту было сухо, как в синайских песках, да и слезы к тому времени она выплакала до последней капельки. Хнаджа шел следом, поддерживая ее под локоть. Почему он вернулся именно тогда? Наверно, потому, что она снова осталась совершенно одна, в отчаянной пустыне одиночества, совсем как четырехлетний ребенок, смертельно напуганный уходом или невниманием мамы перед лицом впервые осознанной угрозы огромного равнодушного мира. Без мужа, без детей, без дома, без скамьи… – никому теперь не было до нее дела – ни людям, ни Стране. Никому, кроме Хнаджа.

Вот и сейчас только он помогает ей с этим письмом. Рахель снова взяла ручку и посмотрела в окно, где полыхал ранний майский хамсин. После выселения ей дали одну комнату в бараке – само собой, временно. Лет на семь. Потомки Яакова должны запасаться терпением.

– Слушай, если уж совсем не получается, переходи сразу к делу, – вздохнул Хнаджа. – Зачем ты вообще решила что-то писать?

Рахель пожала плечами.

– Чтобы попросить прощения…

– Ну вот. Значит, так и пиши: прости, мол… – и так далее.

Рахель подумала и кивнула. Да, так будет и проще, и честнее.

«Дорогой Йоси, – писала она. – Надеюсь, ты простишь меня за то, что впервые за все эти годы я не стояла возле тебя во время сирены Дня поминовения. Сегодня я была нужнее твоему брату. Он новичок на этом армейском участке и еще должен привыкнуть к темноте, к земле, ко всему.

Прости и за то, что я еще не с вами. Это не я цепляюсь за жизнь, а она за меня. Возможно, мне еще хочется понять – почему? Почему из всех матерей выбрана именно я? Может, я заботилась о вас меньше – или больше? – других? Может, меньше – или больше? – боялась, волновалась, не спала, стояла у окна, ожидая вашего возвращения? Может, я слишком крепко – или слишком слабо? – прижимала вас к своему сердцу? Почему? Почему я?

И еще одно, последнее: прости за то, что не уберегла нашу скамейку. Мне нечем было ее защитить. Не могла же я стрелять в солдат, полицейских, бульдозеристов, министров… Меня просто взяли, как мешок картошки, и отнесли в автобус. Теперь на месте нашего дома груда строительного мусора – и это уже во второй раз. Правда, есть разница: тогда, в Синае, я думала, что впереди еще целая жизнь. А сейчас…»

– Ну и хватит, – мягко проговорил Хнаджа у нее за спиной. – Довольно. Мальчик и так расстроится.

– Верно. Что бы я без тебя делала…

Рахель сложила письмо и отодвинула в сторонку, направо.

– Кстати, не думай, что это сходит им с рук… – сказал Хнаджа.

– Кому?

– Тем, кто участвует в этом свинстве. Солдатам, полицейским и министрам-бульдозеристам. Все получают по заслугам – кто тюрьму, кто позор, кто несчастье. А после смерти превращаются в свиней или в камни.

– Прямо уж и в свиней? – усмехнулась она.

– Ага. Вон они бродят там, в кустах на дне вади, хрюкают, роют корешки… Но еще хуже быть придорожным камнем или столбом, на который задирает ногу любой прохожий кобелек.

– Смешной ты выдумщик… Хотя не скрою: приятно представлять себе что-то в этом роде.

– Рад сделать тебе приятное, – рассмеялся Хнаджа. – На прощанье.

– На прощанье? Почему? Я тебя обидела?

– Нет-нет, – серьезно ответил он. – Просто ты уже готова.

– Готова? К чему?

– Стать Хнаджей. Ты спрашивала – почему ты? Вот поэтому. Кто еще утешит одинокие души маленьких детей и несчастных взрослых, если не такие, как мы с тобой? Кто лучше нас понимает, как страшно остаться одному – наедине с камнями и кабанами? Кто?..

– Погоди-погоди… – заторопилась Рахель. – Уж не хочешь ли ты сказать… Эй, где ты? Хнаджа! Ау! Куда ты запропастился?..

Когда она выехала из поселка, хамсин еще бушевал, в воздухе металась пыль из далекой пустыни. В машине, перемалывая слова, работало радио, и Рахель не сразу осознала, что взгляд ее зацепил нечто очень знакомое на обочине. Но что? Что именно? Лишь минуту-другую спустя она поняла: камень! Придорожный камень-песчаник с лицом министра – не этого, живого, а другого, уже мертвого, с несмываемыми следами плевка девочки по имени Мазаль.

– Йа, Хнаджа, куда же ты? – укоризненно спросила себя Рахель Атиас.

На ближайшем перекрестке она развернула машину. Да, ошибки не было: камень стоял все там же, у дороги, прикованный к ней на долгие годы, как к позорному столбу.

Хнаджа покрепче ухватилась за руль и нажала на газ.