Ури Цви Гринберг

В подборке, приуроченной к юбилею великого поэта, журнал представляет работы четырех переводчиков.

РАННИЕ СТИХИ. ПЕРЕВОДЫ ВИКТОРА КУКУЕВА

*   *   *

В любом заброшенном месте старая скрипка хранится.
В любом заброшенном месте найдутся добрые руки –
Потрёпанной нотной тетради перевернут страницу,
Чтоб вызвать щемящие звуки высокого Имени ради.

В любом заброшенном месте девушка ждёт жениха,
Не вернувшегося с войны. Средь сумеречной тишины
Голос её возник. Песня её тиха. Голос её высок.
Словно прозрачный родник, звучит её голосок.

В любом заброшенном месте есть беловатый дом,
Где тихой молитвы слова различимы с трудом.
В любом заброшенном месте землю можно найти
Для могил тем, кто свои завершил земные пути.

Сараево, 1916

*   *   *

Не осень, не весна.
Не облако, не туча.
Лишь  с е р е д и н а  здесь. Как мутная слюда.
Дай Бог понять. А было б даже лучше
Не понимать в скитаниях туда-сюда.

Живи, пока живой. В печальной сей юдоли
Без чувства, словно камень, будь.
Дай сердцу кровь излить, а что до боли –
Забудь о ней. О боли – позабудь.

В белёсой мути ничего
Мой глаз не различает.
Где Бог? Зову, зову его,
Но Он, увы, не отвечает…

Зеница, 1916

*   *   *

В тумане гор мой город как в дыму.
Зри, зри, душа моя, большим и строгим оком.
Просторы замкнуты на мне. В пространстве одиноком
Мне славно одному.

Сегодня я не тот, кто знал, как песнь твоя нежна.
Конец сомнениям, а не тоска
По милой, что сегодня далека.
Живи себе, живи, там, в далеке далёком,
Без грёз и без любви, одна ли, не одна…

Влачил свою печаль, что на плече лежала.
Мир собственный тогда ты создала себе.
Любая жизни часть тебе принадлежала.
Чужим я был для всех и близким – сам себе.

Зеница, Босния. 1916

*   *   *

Шум города. Он проглотил меня.
Без утр и вечеров и зорь багрянца
Во чреве бурном дня
Я не пою.

Гудит промышленность. Трамвай бренчит…
Она – долбит своё, с утра уже вспотела.
А он – своё кричит напевом дней осиротелых.

Вот человек. А из его очей
по колее сплошным потоком
бежит, растёт, вздымаясь, день ничей
В тоске и одиночестве жестоком.

…Что значат стих, тоска и чувство в четырёх стенах?
…А я, таскающий железо на плече?!

1918

*   *   *

Я сокращаюсь каждый день. Я день за днём схожу на нет
И наполняюсь до краёв, как водоём.
И в явной жизни – печать Адама на челе моём…
Но в сокровенной тайне бытия – суть твоего, Господь,
                                                                      благословенья.
Прекрасна жизнь моя. Но это ясно в редкие мгновенья.

И на широких, на ничьих путях кажусь я слабой тенью –
Она трепещет на ветру и тает в солнечном сиянье…
В углу безмолвия, где успокоюсь я на склоне лет,
Светящимся утёсом вознесусь из одиночества,
И голову мою закат сиренью небосвода оросит.

1918

ПЕРЕВОДЫ ТАТЬЯНЫ СОКОЛОВСКОЙ

Судьба поэта

Не иссякнет родник, если только Создатель Вселенной
Не иссушит его или тяжкой скалой не завалит.
Назначенье поэта – служить родником,
Если Бог, разверзающий море, его не засыплет песком.

Он глашатай Господнего слова и враг сатаны,
И в руке его факел, горящий небесным огнём.
Этот факел водой не залить, ибо ярость любовная в нём.
Укротить это пламя
Может только Господь, погасивший светильники в Храме,
Бог Синайской горы и горы Мориа.

Только Богу подвластен божественной силы певец,
Уничтожить родник может только Творец.
Ариэль, ангел времени, с гневным лицом
Восстаёт из дремучих глубин,
И поднялся пророк – только Бог для него господин,
Как божественный конь, запряжённый мечтой,
Он несётся один.

*   *   *

Здесь, на полюсе, мама не спросит меня о здоровье,
Голос Господа спросит меня: Где пасёшь?
Этот голос я в юности слышал, но сбился с дороги,
Божий лик омрачился, пути не найдёшь…

Так печально и нежно вдали музыканты играют,
И поют ещё несколько анакреонов,
И весталки на горных вершинах огонь раздувают.

Я?.. Я на полюсе, там, где добро обитает,
Бог печали со мной…О, какой удивительный голос!
Вот он флейту берёт… Бог печали играет соло…

 

*   *   *

Встарь могли ведуны вопрошать у кровавой звезды,
Что случится в народе, чего ожидать от судьбы.
Старцы около моря умели гадать по движенью воды,
Ждать нам праздника или беды.

И костры на вершинах – кровавые и золотые плоды,
Возвещали рождение новой луны
Всем живущим в горах и долинах и возле воды.
В наше время светло – и астрологов нет,
И не видно кровавой звезды.

*   *   *

Никогда я не жил на вершине Олимпа,
Рос в долине людей, нашей пищей был хлеб,
Пил, как все, из ручья,
И оттуда же пили коровы, я мясо их ел.

Предки мои за царицами шлейф не носили,
Император к себе этих нищих евреев не звал,
Их лица светились, они напевали напевы простые,
Которые бедный пастух на свирели играл.

Поэтому просто веду свою жизнь от печали к печали,
Как от пастбища к пастбищу водит овечку пастух,
Сухие лепёшки водой запивая…

Дни и ночи смыкаются красной полоской по краю…

*   *   *

Блаженны вы, юнцы, не знающие страха!
Сияющая юность вышивает на ткани жизни яркие узоры
И прикрывает ими наготу.
При лунном свете вы больны любовью,
В душе царит восторг, и девушка – царица.
А ноги ходят по земле, как пальцы по роялю…
Господь печалится, когда юнец в слезах,
А радость юноши как будто одевает сияньем Божий лик…
Да, это так…
Но я от зависти лица не закрываю,
Я не сержусь – всему своя пора,
Кончается горение души, и наступает время просветленья,
На золотом совке свой жар несёт душа
И празднует субботу одиноких на полюсе скорбей.
А тело, словно скрипка, тайны сладкие хранит,
Цветущий куст, покрытый листьями и гроздьями сирени.
Вот золотая лестница ведёт к воротам сумерек,
Я забираю с поля юности талит и тень свою
И провожаю солнце, заходящее в воротах,
Шар золотой, скользящий к горизонту.
Привет вам, братья, обитатели земли,
От полюса… И вы к нему придёте.

*   *   *

На исходе счастливого дня я услышал дыхание новой беды,
Это было как пенье органа, как реквием, полный тоски,
Я пошёл ей навстречу пешком,
                                            как молящийся к дальнему храму,
Я молчал, потому что слова возвратились в свой дом,
Как уставшие дети домой прибегают под вечер.

Иногда прямо в сердце удар топора – я сражён, уничтожен,
Иногда – словно тонким ножом режут старые раны души…
Я молчу, все слова уже дома, в крови – только пенье органа.
Дети дома, но в храме далёком отец.

ПЕРЕВОДЫ ХАНОХА ДАШЕВСКОГО

*   *   *

Облаков виноградины тёмных и зелень от края до края,
и сверкает плавник серебристый, из вод выплывая.
Нет пейзажа такого на склонах восточных Иерусалима,
ибо место пророчества здесь, и земля эта жаром палима.
Золотистые днём, здесь лиловы под вечер узоры,
словно шкуры оленей и львов на себя натянули здесь горы.
Не спуститься, не лечь – ибо древние львы и олени
могут встать ото сна – и, свидетели всех поколений,
устремятся наверх, до небес доставая…
Может, спрыгнуть с горы, будто вдаль улетая?
И лететь к Иордану, как птица, крылами хранима,
возвещая союз Иордана и Ерусалима. 

*   *   *

Обречён, кто живёт без меча и доспехов в Содоме
и уверен, что стены крепки в его доме.
Ибо горе народу тому, когда ярость подходит к порогу,
матерям, и младенцам, и Дому, где молятся Богу.
Горе мёртвым, чья кровь липнет к вражьим колёсам,
и овечьим стадам, и прозрачным ручьям, и покосам.
Горе рекам его и колодцам с их сладкой водой.
Гнёздам птиц его пёстрых, садов плодоносных расцвету.
Горе любящим страстно, и горе поэту.
Горе ниве, где Богом взлелеян побег золотой.
Горе гроздьям его молодым, горе струнам.
Если близится враг – нет укрытья ни старым, ни юным.
И поднимет тогда обречённый народ этот вой
в луже крови своей, как затравленный зверь полевой.

*   *   *

Тот, на ком моя тень, – в тени факела он:
не узнает свой дом,
даже близких забудет.
Ибо взору его открывается вдруг
то, что скрытым казалось за ближним холмом:
даль до края земли, за которой,
как на утре Творения, высятся горы,
а над ними – огонь первозданной зари.
Вырывается плоть из теснин на простор
по закону стремленья, манящего сердце и взгляд, –
и уходят дома, отступают деревья назад,
и поля, и долины серебряных рек.
И в сиянье дороги идёт человек…
Голосистые птицы за плечами его остаются, и только орёл
распростёр свои крылья над ним и зовёт за собою вослед,
в небеса, где горит восходящий рассвет.

*   *   * 

Смотри: отразился миг
в речной струе – и прошёл.
Блажен, кто к водам приник,
Но ложе в земле обрёл.

И если ляжет в песок,
желтеющий, как закат, –
то не собьёт его с ног
бушующих волн накат.

Не стало б в мире нигде
могильщиков, если б жгли
тела умерших везде,
на всех просторах земли.

И уносили бы прах
обугленный – в тишине,
но без печали в сердцах:
ведь нет печали в огне.

*   *   *

Мальчик смотрит в окно, мальчик видит грозу.
Говорит: «Это небо роняет слезу».
Видит молнию он: «Это Царь высоты
в звёздной кузне куёт золотые цветы».

К серебристой воде мальчик взглядом приник
и застыл, словно видит волшебные сны.
Позабыть он не может безжизненный лик
в полуночную реку упавшей луны.

Этот мальчик постиг смысл Божественных слов.
Ему нравится праздничный свет синагог.
В его сердце молитва бурлит, как поток.
Он с восторгом глядит на талиты отцов.

Как прискорбно и горько, что мы, повзрослев,
мишурой соблазнились и славой чужой!
Возвратимся, молясь с удручённой душой,
искажённого знанья сметая посев.
Потому что молитва без крови – мертва,
и не слышит Всевышний святые слова.

Ибо выросли мы и от детства ушли далеко –
и не движется время назад.
Только хлеб, и вино, и цветенье земли,
и страданья, и свадьбы, и листья шуршат.

НА СМЕРТЬ ПРЕКРАСНЕЙШЕЙ ИЗ ЖЕНЩИН

ПЕРЕВОДЫ МИХАИЛА ПОЛЬСКОГО

1

Не мертва, но как будто волшебною дрёмой объята.
Чем разбудим, о други, её? Нашей скорби слезами?
Их она принимает, как росы, щеками, губами…
и обложим цветами её восхитительный лик?
Не разбудит её даже тайных заклятий язык.
Ты нужна нам, идущая в рай, ты нужна нам!
В этом мире цветущем как, юность, прожить без тебя нам?

И хоть дрёмы таинственной сила её полонила,
мы оденем невестой её, словно время хупы наступило,
и поднимем к сияющей благоуханной вершине –
вознесенье невесты и музыки нежная сила –
в вышине, там, где запахи нарда и мирро…
Постелила ей ложе гора и луной осветила.

И увидим – вдруг очи она ото сна открывает,
что-то шепчут уста, и гора ароматов сияет.
– Где ты, суженый? Время любви наступило…
Тьму убила излитая милость луны.

На колени пред дивной опустимся мы…
На кого она глянет – замрёт и останется так,
пока взглядом она не подаст ему знак,
говоря нараспев: о, жених мой, прильни!
И прильнёт…
С неба глас проречёт:
о, блажен, кто любовью живёт!

2

Умерла! Умерла!
                           О, рыдайте же горько и громко!
Завтра ангел от нас унесёт её, словно козлёнка,
в королевство теней, и она там сольётся с тенями.
Мир останется цвесть без неё пред живыми глазами.
Словно дождь, омывающий розы, своими слезами
мы омоем её, чьё сиянье струилось меж нами,
насыщая и животворя…
                                         О, какими словами
объявить «её нет!» – восхвалённой и женщин устами!

Словно роз лепестки на земле все её одеянья,
нарда запах в Стране – её жизни былое дыханье.
Как покинуть души её сад, где сирени сияют
и где мирро пахучего листья печаль изливают,
где пастушьи костры в честь неё синеву согревают?

Наши дети, подобно коэнам, её воспевают –
пусть же плачи о ней и молитвы до неба взлетают –
о кончине прекраснейшей – нас она опередила…
Если б нам умереть, чтоб она о нас Б-га молила!

3

Умерла! Перед тем как лицо её саваном скроем,
чтобы больше сквозь слёзы очей её мы не видали,
и окутают нас с головой воскурения трав –
мы всем сердцем вглядимся в неё в безутешной печали,
ненавистному ангелу душу её передав.

Шлёт нам ангела грусти Господь, когда время косить,
чтобы в дни Ав-Элула лик солнечный облаком скрыть.
Но мы знаем: пройдут облака, и появится свет наконец –
но твой саван вовек не пройдёт, не увидим мы, нет,
лик прекрасной, как будто решил поразить
слепотою Творец.

К её телу мы все устремились, как будто к колодцу,
словно тот, кто от жажды в пустыне без сил изнывал…
Вновь пустыня вокруг, и колодец пропал.

Чудо Божье здесь было, и мы возглашали: «Навечно
пусть же будет оно – ясной радугой нашим глазам,
ароматом ноздрям, сладкозвучием гимнов ушам,
чтоб не пыль – ароматный помол воскуренья
был на наших стопах.
Колокольцев не слышно, рукой матерей на хупах
прикреплённых. А нам
постоянно звучало их пенье,
и привязаны к ним золотистые ниточки там…

Были мы веселы, будто пили вино молодое,
от того, что она была с нами – блаженство какое, –
и тянули за ниточки те, их ловя на лету,
чтобы нам колокольчики пели мелодию ту:
«Здесь она вместе с нами! Восславим её красоту!
Струнность локонов, чувств молодых полноту!»

Умерла! В подвенечном наряде легла,
что к хупе берегла, но до радости не дожила.
И лавровый венок на челе непорочной – ушла…

4

Онемело прекрасное тело, как будто орган
в нём умолк. В светлячковой ночи заалела заря.
Кто бы мог удержать его вечно у этой межи,
чтоб в глубины глубин не уйти, не пропасть ему зря?! –
деревянное ложе под ним, и рыдают мужи.
Из такого же дерева сделан левитов кинор.
Мы бы здесь возвели мавзолей беломраморный ей.
Развели бы вокруг мавзолея цветочный ковёр,
а внутри красной кожи оленьей по стенам убор,
да ещё караул – нашей сладостной юности хор –
руки-ноги сильны, и наполнены ею сердца –
вокруг ложа невесты стоял бы не зря…
И когда поутру на ресницы ложится заря,
Мы, смиренно склоняясь, шептали б: возвышенная! –
знай, что ясной зарёю, как прежде, зарделся Восток!

На вечерней заре, преклонясь, изрекали бы мы:
О возвышенная! Засияли светила из тьмы,
и восходит Луна над домами, корона твоя…
Арфы в наших сердцах, и волшебные звёзды во лбах.
Наши сёстры-красавицы служат с любовью тебе,
на вечерне-заутрене смесь воскуряя,
твоей плоти немой – мирро с ладаном в угольницах.
И окошки хрустальные там, в изголовье твоём,
мы проделали бы – небо синее за хрусталём.

Прилетела бы птичек чета и воспела твой дом,
голос твой переняв – вместе с ними и мы запоём…
И взглянули бы вновь на прекрасный твой лик – как живой!
не блеснула ль слеза на ресницах небесной росой…

5

Но увы – вот и ангел, объятый крылами, сквозь стену струится,
Сгрёб в охапку её и унёс, как родную сестрицу,
Восвояси, сквозь стену… Грабёж в нашем доме творится!

О, ограблены мы! Умыкнул – больше нет её с нами.
Спелость злаков, плодов, наших нив и садов благодать!
Спелость злаков, плодов – в ней  была, и стенания вновь:
Без неё сок лозы не в вино превращается – в кровь!

О мужи! Выходите, ищите, живите мечтами.
Проклят день – он повязкой на наших глазах.
Может, ночью приблизимся к ней в наших грёзах и снах –
Льёт сиянье она, и волшебная речь на устах:
– Будьте благословенны, сумевшие прах превозмочь!

И когда её в снах и мечтах мы опять обретём,
То прильнём, и восславим, и благословим её ночь…
Что не сменится днём.

Мы включили в эту публикацию также одно из стихотворений Гринберга, воссозданное на русском языке в трех вариантах.

ЗАВЕРШАЮЩАЯ ПЕСНЬ

Если б взят был я Божьей рукой и поставлен в упор
к перекрестью, откуда исходят земные пути,
то избрал бы я путь, по которому шёл до сих пор,
где и с той и с другой стороны лишь деревья в огне,
и меж ними я послан идти, и с пути не сойти –
ведь посланник умрёт в тот же миг, что окажется вне…

И когда прохожу я посланником Божьим босым
иль посланником Царства, в котором в виденьях горим,
я – частица пейзажа, что зелено-сине-багрян,
и бордов, и охрян.
Изумрудные реки и лодок по ним жемчуга,
солнцем залиты борозды, гряды, луга,
и под вечер избушек окошки мерцают, пока
улетают дымы в облака –
сердца нега-тоска…

Очи странника Царства, в котором в виденьях горим,
как любые глаза, во плоти видят мир перед ним.
Воспевает красу: и слова, и напев его – мёд.
А в ушах его пенье сирен, вожделения стон,
словно тени в жару, манят девы томлением лон,
Афродита с Астартой при входе, их мрамор как лёд…
Но стремящийся к Храму посланником Божьим босым
летним жаром палим, и орёл между Солнцем и ним.
И посланником Царства, в котором в виденьях горим, –
ест огонь, пьёт огонь, об одном лишь огне и поёт:
он певец – он и песня, покуда огонь не умрёт.

Перевёл с иврита Михаил Польский

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Если б дал мне Господь выбирать, по какому пути
Я хотел бы по жизни идти,
Снова выбрал бы путь, по которому шёл до сих пор,
Вдоль дороги деревья, горящие, словно костёр,
Я по линии долга иду, и её не прервать,
И карается смертью попытка бежать.

Я Божьим скитальцем пройду босиком по стране,
Посланником Царства, которое видел во сне,
Увижу страну в голубых и зелёных, в багровых тонах,
В белёсом тумане, в сиреневых облаках,
Хрустальные воды и лодки – как в детских мечтах,
Сады, и деревья, и зреющий хлеб на полях…
А вечером топится печь, и дымится труба,
Окутана дымом, как лёгким туманом, изба.

Скиталец, посланник великого Царства мечты,
Глазами увидит сиянье земной красоты
И сможет о ней рассказать и придумать напев…
Ушами услышит призывы языческих дев,
Манящих в объятья под сенью дерев,
И держит над садом Астарта свой щит золотой.
Но – Божий скиталец, он к Храму выходит босой,
И в солнечном диске парит его гордый орёл,
Есть Царство мечты – он его одинокий посол,
Огонь – его пища и воздух, и он воспевает огонь,
И кончится песня его, только если погаснет огонь.

Перевела с иврита Татьяна Соколовская

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ

Если б снова, рукою Всевышнего взят,
я поставлен был Им у скрещенья путей,
я бы выбрал тропу моей жизни: по ней
я прошёл до сих пор – и с неё не свернуть,
ибо там с двух сторон кипарисы горят,
и погибнет посланец, оставивший путь.

Если странником Божьим пойду я босым,
предвестником Царства, открытого взорам моим,
зелень трав я увижу, закатных небес красоту,
золотые каштаны, сирень молодую в цвету,
и хрустальные реки с отражением лодок на дне,
и залитые солнцем поля будут видеться мне.
И калитка резная, и старый колодезный сруб,
и вечерние избы в тумане дымящихся труб –
всё приходит ко мне наяву и во сне.

Божий странник, грядущего Царства пророк,
видит край благодатный: колосья, цветы и поток.
Звуки бубнов он слышит и радостный зов
жриц Пеора в прозрачных одеждах у пёстрых шатров,
к изваянью Астарты манящих, к ветвистому саду,
где дубы в полумраке обещают прохладу.
Только он – странник Божий, к Святыне идущий босым,
орёл величаво парит в свете солнца над ним.
Он – предвестник, чьё пламя сжигает сердца,
воспевает он пламя, ослепляет сияньем лица.
В огне его песня, и сам он в огне – до конца.

Перевёл с иврита Ханох Дашевский