Разрозненные воспоминания решила записать и вот предлагаю читателю, чтобы – почти по-межировски – не томиться ими впредь.
Общение с поэтом было для меня не только родственным. Он был «юности моей кумир», как писала о Межирове Татьяна Бек. Одно из самых любимых моих стихотворений о любви – межировское:
И
обращается он к милой:
– Люби меня за то, что силой
И красотой не обделён.
Не обделен, не обездолен,
В поступках – твёрд, а в чувствах – волен,
За то, что молод, но умён.
Люби
меня за то хотя бы,
За что убогих любят бабы,
Всем сердцем, вопреки уму –
Что некрасивый я и слабый
И не пригодный ни к чему.
Моя мама, двоюродная сестра Межирова (их матери, урожденные Залкинд, – родные сестры), была очень близка с поэтом, рассказывала, как перед самым уходом на фронт в 41-м (Полумужчины, полудети, / на фронт ушедшие из школ…) семнадцатилетний Шурик, одетый в шинелку не по росту, пришел на Ордынку прощаться с ней и со своей тётей, моей бабушкой Олей:
Без
слёз проводили меня…
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.
Написано
так на роду.
Они, как седые легенды,
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты.
Видавшая виды родня… Семья Залкиндов жила в Чернигове в доме деда, земского врача. Абсолютно ассимилированная семья, в которой говорили и читали по-русски. Часть детей получила образование в Цюрихе.
Равнодушие к быту (а тут ещё и война!) сформировалось у Межирова с детства. Изысканная еда, комфорт – совершенно не культивировались в наших семьях. Нищенству этого духа / вовеки не изменю.
Моя мама была для двоюродного брата тем самым Читателем, который, по несколько парадоксальному высказыванию Межирова, отличается от Поэта «разве что формально»… Он подарил ей еще рукописную «Бормотуху» с ликбезовскими замечаниями на полях, например: «Розанов, Леонтьев – поздние славянофилы-националисты, люди гениальные, но морально безумные». А вот подписанная маме «Бормотуха» из перестроечного «Огонька»: «…на память о тревожной осени и бормотухе бытия земного».
В память врывается звонок Межирова моей маме на Кировскую в те же 90-е годы: «Дусинька! Ты должна бросить все – больных, Марка, Олечку – и бежать смотреть “Холодное лето 53-го”. Это нельзя пропустить».
У меня сохранилась черниговская фотография начала 30-х, на которой в нижнем ряду справа – маленький Шура Межиров (уже тогда с каким-то особенным, недетским, «поэтическим» взглядом), рядом – младшая сестра Лида, за ней – старшая, моя мама, будущий врач, затем – Гриня, ставший режиссером (Григорий Залкинд), который был знаменит в 70-е годы в театральной Москве как постановщик «подпольных» спектаклей театра абсурда. По рассказам актеров, репетицию он начинал строками из межировской «Баллады о цирке»: Но это всё-таки работа, / Хотя и книзу головой…
Эту вещь очень любил и академик Колмогоров, который написал автору: «В чем смысл “Баллады о цирке”? Превращение жизни в бессмыслицу и сохранение чести и достоинства в бессмысленном мире».
Увы, из нашей же семьи вышла будущая «пламенная революционерка» Розалия Землячка (урожденная Рахель Залкинд). О ней в семье не говорили, наверное, и потому, что помимо многих уничтоженных «врагов революции» на ее совести собственный шестнадцатилетний племянник Беня, талантливый скрипач, обвиненный в те «окаянные дни» в контрреволюционной деятельности и приговоренный к расстрелу. Его мать, тетя Ася, двоюродная сестра Землячки, с которой они вместе росли в Чернигове и учились в Цюрихе, отправилась из Чернигова в Москву к сестре, занимавшей высокий пост в правительстве Ленина, в надежде, что та спасет безвинного юношу, но получила отказ…
Межиров рассказывал мне, что Володя Ульянов, проигрывая в городки, в бешенстве ломал биту. Может быть, поэт сочинил это для того, чтобы я лучше представляла себе фанатизм вождя революции? Не знаю, но определённое влияние на моё мировоззрение в те юные годы легенда (или межировская придумка) оказала.
Стихотворение «Чернигов», безусловно, навеяно историей семьи:
Была
в Чернигове когда-то
Кривая улица.
Над ней
Дома сутулились горбато,
Перемогая бремя дней.
Вид этой улицы был кроток,
Движенья невысок накал.
Лишь стук извозчичьих пролёток
В дома чуть слышно проникал.
Из Чернигова часть семьи перебирается в Москву, часть – в Ленинград. В Москве Межировы поселяются в Лебяжьем переулке, в большой коммунальной квартире на первом этаже: «Переулок мой Лебяжий, / лебедь юности моей».
Евгений Евтушенко в стихотворении, посвященном Межирову, пророчил: «В переулок Лебяжий вернется когда-нибудь в бронзе…»
Почти каждый выходной мы с мамой приходили на Лебяжий, где собиралась вся большая семья и где я, подросток, влюбленный в поэзию, воспринимала молодого Межирова не иначе как молодого Блока, стихи которого он иногда читал нам вслух. Всем в этом доме заправляла суровая няня Дуня, обожавшая Шуру. Это её увековечил он в классическом «Серпухове».
Прилетела,
сердце раня,
Телеграмма из села.
Прощай, Дуня, моя няня, –
Ты жила и не жила.
Паровозов
хриплый хохот,
Стылых рельс двойная нить.
Заворачиваюсь в холод,
Уезжаю хоронить.
Мама Межирова, тетя Лиза, читала мне Некрасова, а из стихов своего сына воспринимала, пожалуй, только ранние…
Это о ней, тишайшей интеллигентной женщине, окончившей в Киеве классическую гимназию, Межиров, «мистификатор милостью божьей» (как метко кто-то сказал о нем), написал в как бы автобиографической «Балладе о цирке»: Метель взмахнула рукавом, / И в шарабане цирковом / Родился сын у акробатки…..
Он частенько рассказывал доверчивым слушателям, что его мать была акробаткой в цирке (что так же далеко от истины, как и «учительница немецкого языка», деталь, неведомо откуда возникшая чуть ли не во всех биографиях Межирова). Не зря моя мама называла его мальчиком из Колпино.
Мальчик
жил на окраине города Колпино.
Фантазёр и мечтатель. Его называли лгунишкой.
Много самых весёлых и грустных историй накоплено
Было им за рассказом случайным, за книжкой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здесь
он жил. Много разных историй накоплено
Было им. Я поверил ему.
Пришлось и нам поверить в историю о том, как, будучи в Тбилиси, он участвовал в… мотогонках по вертикальной стене! Наша реакция, естественно, была такая, что это очередной «мальчик из Колпино». И вдруг некий дачник (мы вместе с Межировыми жили в то лето на Клязьме, на даче у родственников) с восторгом рассказывает, что своими глазами видел недавно в Тбилиси, как московский поэт (!) ездил на мотоцикле по вертикальной стене.
О,
вертикальная стена,
Круг новый дантовского ада,
Мое спасенье и отрада, –
Ты всё вернула мне сполна.
Есть у Межирова стихотворение, которое я всегда читаю на могиле своих родителей, а теперь и на его могиле в Переделкино.
Улетаю
по работе
возле моря зимовать.
Телеграммы о прилёте
больше некому давать.
Это
маленькое тело,
просветлённое насквозь,
отстрадало, отболело,
в пепел переоблеклось.
От
последнего недуга
умирала тяжело,
а насчёт бессмертья духа
я не знаю ничего.
Остаёшься
в слове сына
полуграмотном, блатном, –
и болит невыносимо,
ходит сердце ходуном.
Одним из любимых поэтов Межирова был Борис Слуцкий. Помню, как на похоронах моего отца в 1986 году, стараясь меня хоть немного отвлечь, Межиров читал мне гениальное стихотворение Слуцкого «Старухи без стариков». В черные дни перед антипастернаковским собранием Межиров срочно улетел в Тбилиси и умолял Слуцкого лететь вместе с ним. Слуцкий не согласился…
Вспоминаются и вспоминаются эпизоды…
Когда Евтушенко приезжал летом на дачу, Межиров восклицал, обращаясь к годовалой племяннице: «Лена, малолетка, ты сосешь бессмысленно соску и не понимаешь, что перед тобой Поэт!» И уже в более поздние годы, сравнивая Евтушенко и Бродского, говорил, что «истинного вещества поэзии» изначально у Евтушенко больше, но Поэта делает и его биография, а Евтушенко, в отличие от Бродского, порой разменивал себя по мелочам.
Помню рассказ Межирова о невероятной в те годы популярности Евгения Александровича (конечно, из серии «выдуманных историй», но очень характерный): «У меня вышла новая книжка, не хватило авторских экземпляров, пошел в книжный, несметная очередь за… новой книгой Межирова! Присмотрелся. Выходящие из магазина вырывают листы с предисловием, а оставшиеся страницы выбрасывают. Автором предисловия был Евтушенко!»
Тот, кто в 2006 году был в ЦДЛ на презентации новой книги Межирова «Артиллерия бьет по своим», наверняка запомнил взбежавшего на сцену сияющего Евтушенко, держащего в руках «Артиллерию…», выпущенную, прежде всего, его усилиями: «Сегодня счастливейший день в моей жизни: у меня в руках новая книга моего учителя – поэта Межирова!»
Некоторые высказывания, которые я слышала от Межирова в той или иной ситуации, были для меня так важны, что я до сих пор (к месту и не к месту!) повторяю их своим друзьям:
Цивилизация – это когда одинаково спасают молодого умирающего Моцарта и нищего бездомного старика.
Отношения мужчины и женщины – это загадка, это невозможно обсуждать (при моей попытке поговорить об общих знакомых).
Поэт – это, например, Тютчев, мы же – стихотворцы.
Помню, на мой уклончивый ответ по какому-то поводу он воскликнул: «Не говори, как Шеварднадзе!» – имея в виду дипломатические качества последнего. Известно, кстати, что Шеварднадзе, высоко ценивший межировские переводы грузинских поэтов, приглашал его эмигрировать в Грузию.
В ответ на письмо внучки Анны (ей посвящено «Анна, друг мой, маленькое чудо»), которая писала ему из Америки: «Саша! Здесь люди не знают слово “неудобно”», боготворивший ее дед отвечает: «Если люди забудут это слово, они съедят друг друга». И как почти пророчески звучат посвященные ей же строки в стихотворении «Птаха»:
Я
не хочу, чтобы она вернулась,
Чтоб в этот смрад кромешный окунулась,
Чтоб в эту милосердную страну
Попала на гражданскую войну.
Сталкиваясь с теперешним повальным интернет-творчеством, часто вспоминаю межировское: Да пребудут в целости, / Хмуры и усталы, / Делатели ценности – / Профессионалы.
Как-то по просьбе своего друга, писавшего стихи, я предложила Межирову «посмотреть» их, на что услышала незабываемое: «Олечка, я так боюсь графоманов!» Зато, когда он чувствовал зерно истинного таланта, восхищению его не было предела. В нашем последнем разговоре в Нью-Йорке он просил меня разыскать в Израиле Раю Абельскую, свою ученицу по семинару поэзии на Высших литературных курсах. («Гениальный бард! Напоминает Вертинского!..»)
Мы встретились с Раей Абельской на ее вечере в Тель-Авиве, она исполнила там романс, посвященный Межирову:
Вы всегда были рядом, хотя не встречались годами мы.
Вы не здешний жилец, не под силу Вам спорить с судьбой,
Каждый шаг по земле причинял Вам такое страдание,
Что сжимается сердце при мысли о Вас, дорогой…
В 1990 году поэт вернулся в Москву после поездки в Израиль, восхищенный, пораженный Страной («Я знаю, почему Бродский не хотел приезжать в Израиль: боялся, что не сможет после этого писать стихи!») и при этом разочарованный новыми репатриантами. Не усмотрев в них сионистского настроя, он писал: «В стране, где когда-то люди по болотам с автоматами наперевес ползли по пояс в воде, борясь за высокие идеалы, сейчас стоят в очереди, чтобы захватить стакан кофе из бесплатного автомата в центре абсорбции».
В 92-м, незадолго до неожиданного отъезда Межирова из России, я была у него дома со своим знакомым, приехавшим в гости из Израиля, большим почитателем поэта. Межиров читал нам новую, еще не изданную тогда поэму «Позёмка»:
Но
и это всё – схоластика,
Потому что по Москве
Уж разгуливает свастика
На казённом рукаве.
На двери, во тьме кромешной,
О шести углах звезда
Нарисована поспешно –
Не сотрётся никогда.
Тёмная заходит злоба
За неоохотный ряд –
И кощунственно молчат
Президенты наши оба…
Это был, конечно, крик души, состояние, которое и стало, возможно, причиной неожиданного отъезда поэта из России. Поэтому он был весьма удручен «практичной» реакцией моего знакомого: «Как после того, что я ему прочитал, можно было спрашивать меня: “А на какие средства вы бы смогли жить в Израиле?!”»
О смерти Межирова по русскоязычному израильскому радио сообщили раньше, чем в Москве и Нью-Йорке.
В одном из своих поздних стихотворений поэт пишет:
В переулке крутом
к синагоге отверг приобщенье,
В белокаменном храме Христа
над рекой в воскресенье –
отвергнул крещенье, –
Доморощенна вера твоя
и кустарны каноны,
Необрезанный и некрещёный.
Думаю, Поэзия и была религией Александра Межирова…